Экономисты часто шутят по поводу странностей пропагандируемого ими «рационального поведения». Если финансист с Уолл-стрит увидит на дороге стодолларовую купюру, он не станет её поднимать; ведь, будь она настоящей, её бы уже кто-нибудь поднял (речь о вере в эффективность рынка). Юмор здесь не далёк от истины. Многочисленные эксперименты с теорией игр показывают, что поведение профессиональных экономистов радикально отличается от поведения большинства других людей. Там, где обычный человек проявляет «слепое» доверие или следует моральным принципам, индивиды с экономическим образованием руководствуются эгоистичными расчётами. По иронии, как показывает Роберт Фрэнк, экономисты отсекают лучшие исходы, требующие сотрудничества.

Леонелло Спада. Возвращение блудного сына. XVII век

Апологеты неолиберализма вроде Брайана Каплана утверждают, что вопрос лишь в необразованности масс. Если бы люди знали «правду», то экономисты перестали бы казаться им странными или аморальными. Каплан добавляет, что более образованные люди в США чаще согласны с неолиберальной картиной рынка и общества. Неявно предполагается, что признание правил игры автоматически означает их одобрение (дальше будет показано, что это не так). И всё же раскол остаётся. Отсюда вытекает общая проблема: экономисты (в качестве советников и экспертов), а также находящиеся под их влиянием политики обладают властью изменять общество. Можем ли мы говорить о фундаментальном различии во взглядах и ценностях между народом и элитами? Не с этим ли связано повсеместное разочарование в демократии и недоверие властным институтам?

Для начала стоит выяснить, как люди относятся к экономической рациональности (модель homo economicus). Социологи Пол Димаджио и Амир Долдберг (European Journal of Sociology, 59,2,2018) предостерегают от поиска простых ответов. Если проанализировать сводные результаты опросов в США, то кажется, будто одобрение неолиберализма подчиняется нормальному распределению: большинство умеренно согласно, меньшинство распадается на два радикальных лагеря. Доход, образование и пол в некоторой степени определяют, насколько индивид близок к homo economicus. Но что именно понимают респонденты под общими постулатами и, важнее, как относятся к ним (одобряют или осуждают), зависит от широкой системы ценностей.

Авторы выделяют три группы взглядов: «экономические» (20,5%, наиболее близкие к «идеалу»), «враждебные миры» (39,1%, считающие, что многие сферы жизни должны быть свободны от рынка и строго рациональных расчётов) и «прогрессивные» (40,1%, рынок хорош для большинства сфер, но при условии государственной и гражданской регуляции). Удивительно, но каждая из этих групп включает собственных «антирыночников» (например, половина из «экономических»)! Итого, мы получаем шесть подгрупп, различающихся признанием тех или иных фактов, а также их моральной оценкой. Важно, что одни и те же параметры дают разный эффект в каждой из них. Например, посещение церкви увеличивает «прорыночность» в группе «враждебных миров», но не в двух других; консерватизм усиливает «антирыночность» у экономических и прогрессивных, но ослабляет во «враждебных мирах», и т.п. С другой стороны, хотя высокие доходы везде усиливают благожелательность к рынку, конкретные выводы из этого различаются в зависимости от того, в какую группу входит индивид: на деле это может означать и принятие модели homo economicus, и требование госкапитализма, и даже откровенно левые взгляды. Наконец, среди людей с прорыночными взглядами повышение образования ведёт не к принятию «экономизма», а к «прогрессивным» воззрениям (регулируемый рынок)!

Джордж Беллоуз. Нью-Йорк. 1911

По итогу большинство опрошенных в целом настроены против рынка; но и его сторонники скорее принимают его с существенными ограничениями, нежели оправдывают homo economicus. Простое повышение образования, с поправкой на ценностные системы, не делает человека «неолибералом» в духе Каплана.

Ценности не отменяют материальных интересов, но лишь учитывая оба момента можно проводить политику, пользующуюся поддержкой и (в том числе поэтому) эффективную. Социолог Крис Ханн показывает это на примере венгерских сёл (European Journal of Sociology, 59,2,2018). Автор отмечает, что у сельских жителей десятилетиями сохраняется почтение к частному труду, даже несмотря на открывшиеся к концу ХХ века возможности потребления или капиталистический рыночный поворот. Так, автор отмечает, что социалистам пришлось ограничить своё стремление к коллективизации, отдав предпочтение сочетанию коллективных форм и отдельных домохозяйств. Хотя это привело к расслоению крестьянства, оно удерживалось в более меритократических рамках, чем в годы до и после. Хотя критика бюрократизации коллективных хозяйств присутствовала, сельские жители в основном чувствовали отдачу от своего «правильного» труда и система была на удивление гармоничной, что выразилось в расцвете села.

Поворот к капитализму был встречен некоторыми положительно из-за возвращения частной собственности, но вскоре сообщества стали вновь требовать хотя бы частичного возвращения коллективистских институтов, и в целом оценивали новые перспективы как мрачные. Рыночным принципам успеха противопоставлялась награда за тот самый честный труд. Этими настроениями воспользовался Виктор Орбан, сокративший выплаты безработным, но внедривший (и расширивший после переизбрания) социальные программы, направленные на обеспечение всех желающих работой (в том числе государственной, вроде ухода за парками). К моменту написания статьи инициатива оставалась довольно популярной, хотя нарастала критика с позиций материальной отдачи и осмысленности труда.

Многие исследователи («тирания показателей» Джерри Мюллера — крайний пример), что современные власти игнорируют баланс ценностей и экономического расчёта. Социолог Нил Флигстин и историк экономики Стивен Фогел (Экономическая социология, 22,4,2021), сравнивая США и Германию, показывают: политический выбор зависит от неявных допущений элиты «о том, как работает политическая экономия, кого и что следует поощрять и защищать». Допущения, в свою очередь, во многом определяются неолиберальной теорией. Возникает логичный вопрос: куда же делись ценностные системы самих политиков, играющие, как мы видели, столь важную роль у всех людей? Социолог Гэбриэль Чухи (European Journal of Sociology, 62,1,2021) исследовал процесс принятия экспертами и чиновниками решения по поводу реформы школ в Чили. В данном случае спор свёлся к двум статистическим моделям. Участники сошлись на той, которая усиливала бюрократию и вводила больше рынка, даже несмотря на политические издержки (вроде классового расслоения учащихся). Чухи считает, что выбор был обусловлен ценностно: предпочтением управляемости в экономическом смысле, а также стремлением рыночных экспертов подтвердить своё превосходство. Автор подчёркивает, что даже указания на провалы рынка (именно вследствие коммерциализации социалки) переводились на ограниченный рыночный язык.

Павел Федотов. Свежий кавалер. Утро чиновника, получившего первый крестик. 1847

Усложняет проблему исследование Джоанны Джионек-Козловской и Ярослава Ненемана (Economics & Sociology, 15,2,2022), касающееся вопроса, который постоянно возникает в литературе, но редко находит ответ. Обусловлены ли «странности» экономистов индоктринацией, то есть освоением конкретного направления экономики, или университеты изначально привлекают людей с определёнными предпочтениями? Авторы прибегают к классическим экспериментам с альтруизмом и приходят к выводу, что верна вторая теория. Поведение студентов, только поступивших на экономический факультет, почти не отличается от поведения старшекурсников (вне зависимости от успеваемости и т.п.), но радикально отлично от учащихся по другим специальностям. Стоит вспомнить Бурдьё, показывавшего, что университетская карьера строится не на принципах «эффективности» (как логично ожидать от экономистов), а в зависимости от «габитуса», то есть общих манер, ценностей, установок и т.д.

Иными словами, в добавление к тому, что знание неолиберальной теории само воспринимается как эмоциональная привязанность (в грубо-материальной формулировке: вызывает стремление «набить себе цену»), экономисты проходят несколько этапов «ценностного» отбора. В итоге, помимо разделения по критерию общественных сетей, благосостояния и пр., элиты, похоже, отличаются от большинства населения и ценностно.

Эта вероятная проблема не является чем-то непреодолимым. Однако, если люди, принимающие решения, изначально настроены более «прагматически», то им будет сложнее делать поправку на собственную излишнюю «рациональность». Следовательно, нужно делать большую ставку на ценности в политике и экономике, даже если экспертам кажется, что это «перегиб». При этом не стоит недооценивать и то, что большинство людей действительно слабо разбираются в экономических вопросах (Клаус Крамер и др. демонстрируют распространённость мифов о функционировании денег: European Journal of Sociology, 61,2,2020). Впрочем, и это отчасти объясняется социально или ценностями: Сурияни Мухамад и др. (Economics & Sociology, 14,2,2021) указывают, что бедным в Малайзии скорее мешает отсутствие веры в возможность изменить свою жизнь к лучшему, а также необходимость бороться за выживание (избегая рисков), а низкое качество финансовой грамотности является лишь прямым следствием. В конце концов, психологический климат способствует экономике, а не противостоит ей (Анна Бурьяк и др. связывают уровень доверия в обществе с уровнем доверия банкам и монетарной системе: Economics & Sociology, 12,4,2019).

Даже если отбросить требования ограничения коммерциализации социальной сферы или госрегулирования как «неэффективные», с учётом роли ценностей в жизни общества они могут оказаться единственным оптимальным путём к процветанию. И увидеть это элитам не позволяет не точный расчёт (игнорируя ценности, он уже становится неточным), а во многом её же «иррациональные» предрасположенности. Таким образом, комплексный взгляд на мир открывает перед нами перспективы, с позиции неолиберализма считающиеся неоптимальными. А также заставляет внимательнее присмотреться к демократическим механизмам отбора и господствующим идеям.