Казахская степь в Российской империи: в книге и в живой истории

Книга «Эксперименты империи: Адат, шариат и производство знаний в Казахской степи», которую написали историки П. Сартори и П. Шаблей, посвящена исследованию сложной проблемы — возможности одновременного применения в условиях одного государства разных правовых систем — «централизованного» законодательства, традиционного права какого-либо региона и права, основанного на религиозном учении.

Авторы рассматривают эту проблему в контексте одного из крупнейших этнических регионов Российской империи — Казахских степей. Ситуация в этих землях была непростой. Вхождение Казахстана в состав России растянулось на долгий период — с первой трети XVIII до второй половины XIX вв. Казахское население вело в основном кочевой образ жизни, находясь как бы в разных «измерениях» с «оседлым» Российским государством. Законодательство России было основано на европейских правовых принципах, тогда как казахское традиционное право имело центральноазиатские корни, а религиозное — исходило из исламского учения. Таким образом, здесь была острой проблема столкновения и «сотрудничества» сразу нескольких правовых систем.

Уже на первом этапе вхождения казахских земель в состав России проявилось недопонимание между сторонами в юридической сфере. Так, оказалось, что принятие российского подданства казахским Младшим жузом в 1731 г. трактовалось сторонами совершенно по-разному. Для России это было безоговорочным «вхождением» казахских земель в состав страны, а для казахов — свободной и практически ни к чему не обязывающей «ассоциацией», позволявшей им вести независимую политику или даже быть в подданстве у других стран (например, у Китая), в зависимости от политической конъюнктуры.

Проблему сосуществования европейского права, адата и шариата историки изучают достаточно давно. Одной из наиболее монументальных работ по этой теме считается докторская диссертация известного советского правоведа С. Л. Фукса, в которой были проанализированы казахское обычное право и шариат, отмечены различия между ними, выявлено влияние шариата на адат [1]. Это поистине фундаментальный труд, однако в условиях того времени С. Л. Фукс не мог избежать «классового» подхода. В частности, он писал, что нормы адата «грозили на каждом шагу смертью преступнику-бедняку», а шариат был «орудием подавления» «трудящихся», которые поднялись «на борьбу против своих эксплуататоров» (причем, более сильным, чем адат) [2]. Конечно, это, мягко говоря, не совсем так. Кроме того, можно отметить книгу американского историка Вирджинии Мартин «Закон и обычай в степи: Казахи Среднего жуза и российский колониализм в XIX в.», в которой в основном проанализированы воззрения и деятельность казахского населения в этом аспекте [3]. Книга П. Сартори и П. Шаблея, в свою очередь, посвящена восприятию адата и шариата чиновниками Российской империи.

Выводы о политике России в казахских степях, сделанные в книге, представляют большой интерес. В этом регионе многие десятилетия поддерживалось правовое разнообразие. П. Сартори и П. Шаблей сделали вывод, что казахи не имели адат в виде исторически устойчивой и территориально целостной традиции. Он развивался и видоизменялся вместе с обществом и, следовательно, включал в себя старые и новые представления о функциях и легитимности тех или иных институтов. При этом казахское обычное право испытало сильное влияние мусульманских норм.

В книге рассказывается, как российские власти столкнулись с этой достаточно сложной ситуацией и пытались в ней разобраться, чтобы наладить управление и судопроизводство в Казахских степях. Важным этапом на пути реализации этого замысла была кодификация обычного права, которое, как правило, бытовало в устной форме. Для его применения в рамках российского судопроизводства нужно было удалить из адата «все противное с точки зрения европейской морали и политически нежелательное». Затем чиновники должны были использовать подготовленные сборники адата для разбора исковых дел, повышая тем самым доверие населения Казахской степи к российским присутственным местам.

Процесс кодификации местного права был долгим. В конце XVIII — начале XIX вв. российские власти переосмысливали значение сосуществования «обычая» и «закона» в праве, обсуждали вопрос об использовании казахского обычного права в имперском судопроизводстве. В начале 1820-х гг. было принято решение приступить к кодификации адата. Этот процесс затянулся на десятилетия.

Как указывают авторы книги, налицо были проблемы понимания российскими чиновниками местных условий Казахских степей. Так, они не понимали, что обычное право более эффективно справляется с конфликтами в мелких группах, чем в больших. Кроме того, чиновники часто путали адат и шариат, объявляя последний, как правило, «внешним фактором» в духе расхожего мнения о поверхностной исламизации казахов. Кроме того, правительство допустило большую ошибку, пытаясь использовать одни и те же программы для кодификации обычного права в Восточной Сибири и Казахской степи. Подобного рода просчеты были одним из ключевых факторов, обеспечивших провал кодификационных усилий, которые в результате становились продуктом еще более сложного конструирования имперского знания о своих новых подданных, чем опыт некоторых европейских держав.

Пожалуй, одним из наиболее интересных сюжетов книги является история деятельности российских чиновников и ученых И. Я. Осмоловского и В. В. Григорьева, которые занимались кодификацией казахского обычного права. Осмоловский в 1849—1851 гг. совершил несколько поездок в Казахскую степь. Был в Восточной, Средней и Западной частях Зауральской Орды, а также посетил Внутреннюю Орду. Итогом проделанной работы стал «Сборник киргизских [4] обычаев, имеющих в орде силу закона».

Назначенный в 1854 г. новым главой Оренбургской пограничной комиссии известный востоковед В. В. Григорьев не был противником кодификации казахского обычного права — более того, считал, что необходимо вернуть казахам судопроизводство в полном объеме и именно на основании адата. Однако, сочетая идею цивилизационной миссии Российской империи и веру в «естественную предрасположенность» каждого народа к определенным культурно-правовым формам, Григорьев воспринимал дуальную основу казахского обычного права (адат и шариат) крайне политизированно. Он рассматривал шариат как главное препятствие, нарушающее связь казахов со своими «подлинными» обычаями и мешающее цивилизаторской миссии России. Григорьев не сомневался, что шариат — это временное явление в местной правовой культуре.

В 1857 г. В. В. Григорьеву было поручено довести до конца работу специальной комиссии, изучавшей материалы И. Я. Осмоловского. Рассмотрев содержание сборника, Григорьев не только выступил против его публикации, но и раскритиковал работу людей, приложивших усилия к проверке материалов. Считая, что сборник противоречит текущим правительственным задачам, так как отражает не «исконно киргизские обычаи», а положения «магометанского шариата», Григорьев настаивал на фундаментальности разграничения адата и шариата.

В. В. Григорьев в 1862 г. перешел на научную работу в Санкт-Петербург. Однако, не сумев отредактировать сборник Осмоловского в желательном идеологическом ключе, он не пожелал выпустить его из-под своего контроля. Вероятно, опасаясь, что в его отсутствие новая администрация в Оренбурге может реанимировать идею публикации сборника, Григорьев захватил его в Санкт-Петербург вместе с другими бумагами и хранил вдали от посторонних глаз. (Здесь авторами описана почти детективная история.)

В итоге оказалось, что осуществить кодификацию казахского адата по разным причинам было невозможно. Поэтому материал в подготовленных сборниках в значительной степени совершенно произвольно компилировался и классифицировался местными чиновниками. Одни обычаи они приравнивали к преступлению, другие объявляли «дикими». Те же, на которые можно было опереться исходя из прагматических соображений, нередко попадали в категорию «имеющих силу закона». Ни один из кодификационных проектов, над которыми работали чиновники, не был признан успешным.

Кроме того, как выявили авторы книги, ни представители колониальной администрации, ни сами казахи не могли провести ясную границу между адатом и шариатом, а если и пытались их разделить, то результат был не самым обнадеживающим.

В последующем в Казахской степи продолжала сохраняться правовая гибридность, основанная на тесном переплетении разных правовых практик и традиций. Например, выражая недоверие бию (главе рода) как правовому эксперту, казахи обращались к русской администрации, в русские суды или шли к кади (мусульманскому судье).

Как отмечают авторы, причиной того, почему ни один из кодификационных сборников, составленных русскими чиновниками, не стал частью практического правового регулирования в Казахской степи, было отсутствие диалога или пассивное сопротивление кодификационным проектам. Кодификация традиционного права имела форсированный характер, связанный с реакцией на крупные реформы как в Российской империи в целом, так и в Казахской степи в частности. Многие чиновники, испытывая административное давление, продемонстрировали бюрократический подход к подготовке сборников — они не стремились к аналитическому осмыслению особенностей местного права (адат, шариат), а решали тактические задачи, считая, что качество их работы будет напрямую связано с количеством предоставленного материала.

Методы и подходы

Книга наводит на важные размышления о методологии и терминологии. В ней затрагиваются многие темы — и «старые», и «новые», которые сравнительно недавно стали фигурировать в историографии. Эти проблемы либо остаются спорными, либо их необходимо еще прорабатывать и обсуждать.

Во-первых, вопрос о «российском колониализме». Авторы книги строят свое исследование на «представлении об истории Казахской степи в колониальном контексте». Такой «колониальный» дискурс по отношению к присоединенным к России территориям особенно активно использовался с 1920-х гг., когда в отечественной исторической науке превалировали подходы «главного историка-марксиста» М. Н. Покровского, который считал дореволюционную Россию практически «исчадием ада». Правовед С. Л. Фукс также характеризовал период присоединения Казахстана к России как «колониальный» [5]. Дискуссия о политике России в Казахской степи обострилась после выхода в 1943 г. книги «История Казахской ССР», в создании которой принимала участие А. М. Панкратова — известный историк и ученица М. Н. Покровского (в период эвакуации она работала в Казахстане). Хотя Панкратова считала, что присоединение Казахстана к России — это «меньшее зло», чем если бы он попал под власть среднеазиатских ханств или Китая, этот труд тогдашнее руководство страны подвергло разгрому, объявив, что это вообще было не «зло» (методология Покровского к этому времени уже была признана властями негодной и вредной).

Тем не менее дискуссии относительно «колониальности» присоединенных к России территорий продолжаются.

Как известно, колония — это зависимая территория, находящаяся под властью иностранного государства (метрополии), без самостоятельной политической и экономической власти, управляемая на основе особого режима. Зачастую колониальный режим не предоставляет прав граждан населению контролируемой территории, сравнимых с правами граждан метрополии. При этом граждане метрополии пользуются в колониальных территориях большей властью и привилегиями по сравнению с коренным населением. Подходят ли эти условия для территорий, присоединенных к России? Может быть, стоит говорить о казахских жузах как не о колониях, а, скорее, об «ассоциированных территориях», которые позднее стали управляться на равных условиях со всей территорией Российской империи?

Является ли колонизация, т. е. заселение территории кем-либо (в случае Казахских степей — казаками и затем крестьянами) признаком колониального статуса этой территории? Ведь так же были заселены и Сибирь, и Дальний Восток, которые вряд ли кто-то станет считать «колониями» России. Многие страны были созданы за счет расширения, освоения новых, в том числе иноэтничных, территорий, которые вливались в их состав и становились непосредственной частью страны. Является ли Финмарк колонией Норвегии и Швеции, а штаты Техас и Калифорния — колониями США?

Кроме того, есть интересный подход А. Эткинда, который считает, что в XIX веке Россия была колониальной империей, как Британия или Австрия, и одновременно колонизованной территорией, как Конго или Вест-Индия. Расширяясь и охватывая огромные пространства, Россия колонизовала свой народ. Это был процесс внутренней колонизации, вторичной колонизации собственной территории [6].

Есть также аккультурационная модель понимания империи. Российский историк С. В. Любичанковский отмечает, что эта модель является примером реализации «гибридной парадигмы», позволяющей увидеть в истории не только дихотомию «метрополия — колонии», но и целый ряд промежуточных форм, выделенных по иным принципам. Для континентальных империй, каковой была Россия, дихотомия «метрополия — колонии» является чрезмерно упрощенной, и поэтому здесь уместнее пользоваться трехчленным делением: «центр — внутренняя периферия — окраины». Сущность такой империи заключается во внутреннем расширении, заключающемся в постепенном расширении стандартов «ядра империи» на периферийные территории, а политика аккультурации в этом движении — один из важнейших рычагов [7].

Сами авторы книги относительно включения Казахской степи в состав Российской империи употребляют термин «вхождение», а не «захват» (которого в основном и не было на самом деле, если не считать самых южных казахских земель, отвоеванных у Хивинского, Бухарского и Кокандского ханств).

С темой «колониализма» связан вопрос о «политике русификации», которая упоминается в книге. Очевидно, имеется в виду «политическая русификация», т. е. интеграция новых территорий в состав страны? Нельзя говорить об «этнически» русификационной политике. Во-первых, у правительства России не было ни сил, ни возможностей русифицировать, например, такой огромный регион, как Казахстан. Тем более что само кочевое население было фактически «неуловимым» для властей, и это сводило возможности культурного воздействия на него к минимуму, если не к нулю. Во-вторых, усиление интеграции российские власти проводили при участии местных жителей, с учетом их мнения и пожеланий — так, например, было в Туркестане.

Вопросы вызывает приведенное в книге указание на то, что казачья колонизация Казахских степей «включала в себя… убийство мирного населения». (Авторы здесь дают ссылку на книгу: Абдиров М. Ж. Завоевание Казахстана царской Россией и борьба казахского народа за независимость (из истории военно-казачьей колонизации края в конце XVI — начале XX вв.). Астана, 2000) Не слишком ли это чрезмерное обобщение? Понятно, что конфликты и взаимные убийства случаются между рядом живущими этническими группами. Но можно ли говорить об «убийствах мирного населения» чуть ли не как о характеристике процесса казачьей колонизации? Казахский историк К. Нуров отмечал, что, наоборот, между казаками и казахами не было жесткого антагонизма и поддерживались контакты, в том числе браки [8]. Характерно, что в 1875 г. атаман Н. Г. Казнаков в своем отчете генерал-губернатору Западной Сибири писал, что местные казаки «научились поголовно киргизскому [9] наречию и переняли некоторые… привычки кочевого народа» [10].

Еще одна проблема, которая затронута в книге, — «ориентализм» — весьма популярная тема на Западе, где ученые с помощью этого термина пытаются объяснить восприятие «белыми» представителями европейских колониальных держав населения, культуры, быта колоний. Однако употребление этого термина кажется неоднозначным в условиях России. Так, А. Эткинд в рамках своего подхода считает, что русская культура в разные периоды и в разных аспектах была и субъектом, и объектом «ориентализма» [11].

Авторы книги, пишут, например, что «в тех случаях, когда И. Я. Осмоловскому не хватало знания предмета для анализа, он прибегал к типично имперскому (ориенталистскому) противопоставлению «невежества» и «образованности». Но почему это именно имперское и «ориенталистское» проявление? Разве, например, японцы не считали всех европейцев «варварами»? На наш взгляд, это весьма распространенное проявление недоверия и дистанцирования между народами, которые мало знают друг друга.

В книге приведен текст, написанный И. Я. Осмоловским: «Живя в форте Перовский, так недалеко от Бухары, с которой наше правительство в таких хороших дружественных отношениях, мне было [бы] весьма приятно побывать в Бухаре; к этому меня побуждает вековая слава этого города, высокое образование ее обитателей и такие прекрасные медресе — учебные заведения. Мне, тоже учившемуся на своем веку кой-чему, хотелось бы воспользоваться удобным случаем познакомиться с людьми образованными и учеными, закупить книг, а также запастись и материальными средствами для своего домашнего обихода». Авторы считают, что этот текст не только «изобилует ориенталистскими вариациями», но и «является разновидностью колониального дискурса, в рамках которого разные способы описания Востока предстают в качестве инструментов контроля, манипулирования или инкорпорирования того, что выступает как явно иной мир». Но разве восторженное мнение о Бухаре, любопытство человека и интерес ученого к ней имеют какое-либо отношение к «колониализму»? Тем более что Осмоловский прямо указывает на независимый статус Бухары как государства, к тому же имеющего дружественные отношения с Россией.

Авторы книги пишут, что «ислам представлял угрозу на пути реализации реформ Российской империи в Казахской степи». Однако следовало бы отметить, что в начале процесса интеграции этого региона в состав России ислам весьма приветствовался властями империи. Екатерина II считала, что ислам должен был быть поставлен на службу России. Производился набор лояльных татарских мулл для работы в Казахстане, которые могли усилить лояльность казахов и обеспечить их мирные намерения[12]. Оренбургский военный губернатор О. А. Игельстром добился создания в Уфе муфтията, к ведению которого были отнесены и казахи[13]. Хотя российские власти издавали указы о назначении мулл для казахского населения[14], в целом они проводили политику невмешательства во внутренние духовные дела мусульман. Доктрина ограниченной веротерпимости была введена только во второй половине XIX в. — но ислам и тогда допускался, хотя власти препятствовали его распространению и укреплению[15].

Вопросы вызывает и «оценка татар в качестве культурных и политических соперников русских в Казахской степи (особенно с середины 1850-х гг.)». В книге дана ссылка на статью К. Мацузато «Генерал-губернаторство в Российской империи: от этнического к пространственному подходу». Автор этой статьи пишет: «В Туркестане и казахской Степи… активно действовал один из «уважаемых врагов» — татары"[16]. Если здесь имеются в виду поволжские татары, то крайне сомнительно, что в XIX в. кто-то в России мог считать их «врагами». Татары уже давно были интегрированы в российское государство. Важнейшим фактом доверия к ним со стороны властей и не восприятия их как врагов было то, что татары подлежали призыву в Русскую армию — наряду с башкирами они были единственными мусульманскими народами, подлежавшими призыву[17].

И напротив, авторы пишут: «Что касается основного населения Средней Азии, а именно сартов (узбеков) и киргизов (казахов), то правительство их не боялось». Однако в докладе Военного министерства от 1914 г. казахи были признаны «неблагонадежными в политическом отношении». Было отмечено, что интеграция казахских степей в Россию сопровождалась сопротивлением в течение почти ста лет, и что мирным этот непокорный народ стал лишь после завоевания Россией в 1860-х и 1870-х гг. среднеазиатских ханств, «когда… стало уже некуда уходить от русской власти». Военные эксперты считали, что «православная вера и русское отечество киргизу[18] чужды, если не враждебны». Такие же выводы были сделаны о каракалпаках, а также об оседлых народах Средней Азии — узбеках и таджиках[19].

В книге, к сожалению, уделено мало внимания кочевому образу жизни казахов — как он влиял на их отношения с Российским государством и правом, как он влиял на их собственное право? Кроме того, авторы пишут: «Считая, что казахи — «дети природы», а политическая организация кочевников не способствовала образованию государства… русские этнографы впадали в соблазны географического детерминизма». Но ведь, действительно, кочевой образ жизни категорическим образом влиял на политическую, экономическую и социальную жизнь соответствующих народов, в том числе делая проблемным устойчивое существование кочевых государств, о чем много написано в исторических трудах.

Спорным является и утверждение авторов книги, что «переселенческая политика была действенным инструментом в утверждении русского влияния в различных регионах империи». Так было далеко не везде и не всегда. — Известно, что вначале (как минимум в 1860-х гг.) российские власти прямо противодействовали переселенцам, вплоть до выселения их из степей обратно.

Следует также отметить, что авторы в причинах завоевания Россией Центральной Азии не указали на соперничество с Великобританией, которое было одной из главных причин этого процесса, а может быть, и вообще самой главной причиной.

К сожалению, в текст книги вкралась досадная ошибка: авторы пишут, что в 1846 г. «вдоль русла» Амударьи было возведено «Новопетровское укрепление (с 1939 г. — форт Шевченко)». Здесь возникла путаница — Новопетровское укрепление (Форт-Шевченко) находится весьма далеко от Амударьи, на берегу Каспийского моря. Возможно, путаница возникала из-за того, что в 1862 г. город Ак-Мечеть на Сырдарье (а не на Амударье) был переименован в Форт Перовский (современная Кзыл-Орда).

Кроме того, авторы противопоставляют систематизацию и кодификацию права, тогда как кодификация — это одна из форм систематизации.

Проблемы терминологии

Прочтение книги натолкнуло на мысль о том, что историкам еще нужно дополнительно обсудить использование новой терминологии, которая часто является калькой с англо — или других иноязычных терминов. Эти термины, безусловно, важны, и, вообще, необходимо обновление, модернизация терминологии. Но важно и звучание этих терминов на русском языке. Как говорят юристы, здесь каждая буква важна. Очевидно, что нельзя термины просто калькировать.

Так, неоднозначными являются широко используемые в книге термины «колониальное знание» и «туземное знание». Термин «колониальное знание» — это калька с английского «colonial knowledge», который употребляется в многочисленных трудах зарубежных историков [20]. Однако, как известно, английское слово «knowledge» не тождественно только лишь слову «знание» и имеет много вариантов перевода на русский язык: «знание, познания, понимание, сведения, осведомленность, информированность». В иностранных трудах этот термин и употребляется не как аналог русского слова «знание», а как «система информации» (стратегической, географической, политической, этнографической)[21], «корпус (свод, собрание) информации"[22], «знание не только в его дискурсивном смысле… но и как институционализированные практики"[23]. Сами авторы книги под «системой колониальных знаний» понимают «русский язык, русское образование, имперские законы и др.».

Термины «колониальное» и «туземное знание» могут быть неудачны и в плане наличия в них некоторого шовинизма — что у колонизаторов как бы свой тип мышления и «знания», а у «туземцев» — свой. Так, Бернард Кон писал, что «в Индии британцы попали в новый мир, который они пытались понять, используя свои собственные формы знания и мышления"[24]. При этом О. С. Эль-Шахри отмечала, что «колониальные отличия» обычно понимались как «расовые отличия»[25].

Термин «производство знаний», вынесенный в название книги, употребляется, в том числе, философами. Но не пора ли подумать, насколько он удачен? Согласно словарю русского языка, слово «производство» имеет такие значения: «действие», «выработка, изготовление», «работа по непосредственному изготовлению продукции», «отрасль, вид промышленности», «фабрика, завод» и дореволюционное выражение «производство в офицеры». Подходит ли этот термин к знаниям?

LostinTranslation

Возможно, эти вопросы нужно задать переводчику книги (кажется, что как минимум часть ее была написана на иностранном языке — скорее всего, на английском).

Во-первых, весьма затруднительно читаются такие фразы: «В теоретическом плане такой подход, как правовая гибридность, дополняется концепцией ориентализма, герменевтическим анализом, теорией фронтира, позволяющими почувствовать динамику колониальной истории, разобраться в ее дискурсивных и контекстуальных особенностях»; «Они указывают на прошлые конфликты, в центре которых находятся интересы разных групп, желающих описать действительность через понятия автохтонности, аборигенности и т. п.»; «Корректно ли такой подход, предполагающий, что колониальные империи могли создавать и в выгодном свете использовать связную систему понятий и точных определений, считать эффективным, иначе говоря, находить его полезным для понимания того, как империя могла соизмерять свои познавательные возможности и интеллектуальные ресурсы, а также многообразие исторического контекста с логикой административных преобразований?».

Как писал Сергей Довлатов, «такие передачи и глушить не надо, все равно их понимают только аспиранты МГУ». Да и то вряд ли.

Во-вторых, калька с английского языка либо не совсем удачный перевод:

«Бюрократические и политические изменения» — слово «changes» на русский язык лучше было бы перевести как «перемены».

«Академическая карьера» — очевидно, калька с «academic career». На русский это переводится как «карьера в сфере преподавательской деятельности», которой, собственно, и занялся В. В. Григорьев, о котором идет речь, заняв в 1862 г. кафедру истории Востока в Санкт-Петербургском университете.

«Сосредоточиться на вопросах местной рутины». По-русски говорят «повседневная жизнь» или «повседневность», а «рутина» имеет другое значение («консервативный распорядок, рабское следование заведенному шаблону, боязнь перемен, нового»).

Не совсем корректным представляется термин «имперская ситуация / ситуации», скорее всего, тоже плохо переведенный. Почему слово «генерализовать» не дано в переводе («обобщать»)? «Фронтирующие группы» — возможно, что термин «граничащие» не совсем охватывает то, что нужно сказать про эти группы, но правомерно и благозвучно ли слово «фронтирующие»?

Не совсем верно применен термин «комплексные судебные практики» в смысле одновременного применения норм и адата, и шариата. «Судебная практика» у нас имеет другое значение — это совокупность судебных актов, образуемых в процессе деятельности судебных органов (решения, приговоры, определения суда и пр.). Здесь, возможно, опять-таки была применена калька с термина «legal practice», который лучше было бы перевести как «правовые практики».

[1] См.: Фукс С. Л. Очерки истории государства и права казахов в XVIII и первой половине XIX в. Астана; СПб, 2008. С. 9, 21.

[2] Там же. С. 132, 141.

[3] См.: Martin, Virginia. Law and Custom in the Steppe: The Kazakhs of the Middle Horde and Russian Colonialism in the Nineteenth Century. London — New York, 2001.

[4] Т. е. казахских.

[5] Фукс С. Л. Указ. соч. С. 8.

[6] Эткинд А. Внутренняя колонизация: имперский опыт России. М., 2013. С. 383−384.

[7] См.: Любичанковский С. В. Аккультурационная модель понимания империи как методологическая альтернатива колониальному подходу // ЭНОЖ «История». 2019. № 8.

[8] Нуров К. Трудная история // Термиргалиев Р. Д. Казахи и Россия. М., 2013. С. 330−331.

[9] Т. е. казахскому.

[10] Остафьев В. Колонизация степных областей в связи с вопросом о кочевом хозяйстве. Омск, 1895. С. 6−7.

[11] Эткинд А. Указ. соч. С. 383.

[12] Khodarkovsky, Michael. Russia’s Steppe Frontier: The Making of a Colonial Empire, 1500−1800. Bloomington, 2002. P. 217.

[13] Быков А. Ю. Истоки модернизации Казахстана (Проблема седентаризации в российской политике XVIII — начала ХХ века). Барнаул, 2003. С. 50.

[14] См.: РГИА. Ф. 1291. Оп. 81. Д. 38.

[15] Котюкова Т. Восстание 1916 г. в Туркестане: ошибка власти или историческая закономерность? // Обозреватель — Observer. 2011. № 8. С. 100−101.

[16] Мацузато К. Генерал-губернаторство в Российской империи: от этнического к пространственному подходу // Новая имперская история постсоветского пространства. Казань, 2004. С. 451.

[17] Безугольный А. Ю. Опыт строительства Вооруженных сил СССР: национальный аспект (1922−1945 гг.): Дис. … докт. ист. наук. М., 2019. С. 239.

[18] Т. е. казаху.

[19] Захаров М. Национальное строительство в Красной армии. М., 1927. С. 17.

[20] См., напр.: Hopkins B.D. The Power of Colonial Knowledge//The Making of Modern Afghanistan. [Palgrave Macmillan], 2008. P. 11−33.

[21] Hevia, James. The Imperial Security State: British Colonial Knowledge and Empire-Building in Asia. Cambridge, 2012. (Аннотация к книге)

[22] Hopkins B.D. The Making of Modern Afghanistan. New York, 2008. P. 13.

[23] Knowledge Production, Pedagogy, and Institutions in Colonial India. / Ed. by Indra Sengupta and Daud Ali. New York, 2011. P. 7.

[24] Cohn, Bernard S. The British in India: Colonialism and Its Forms of Knowledge. Princeton, 1996. P. 4.

[25] El Shakhry, Omnia S. The Great Social Laboratory: Subjects of Knowledge in Colonial and Postcolonial Egypt. Stanford, 2007. P. 5.

Фёдор Синицын — доктор исторических наук