Как безальтернативность стала главным политическим мифом XXI века

Ален Бадью. Философия и событие. М: Институт общегуманитарных исследований, 2016

Новизна — категория, с которой сегодня учатся работать во многих сферах жизни и знания. На тренингах и в литературе по бизнесу высказываются новые и новые предположения, как найти новый формат, новую область, новую идею, новую аудиторию. По распространённому мнению, экономика XXI века должна держаться за счёт инноваций. Стоит ли говорить про технику и технологии, скорость изменения которых давно пугает философов?..

Однако как минимум в одной сфере новизна наталкивается на упорное неприятие: в политике. Поразительно, насколько многое в ней мы считаем безальтернативным, единственно работающим, извечным (опирающимся на «природу человека»), само самой разумеющимся и не требующим осмысления. Современное государство претендует на управление всеми сферами жизни, а потому господство над ним открывает доступ к слишком многим (в пределе — всем) благам. Новизна, способная поколебать эту роль государства и это распределение власти, слишком опасна для актуальных элит.

Неслучайно, что подавляющее большинство граждан оказывается отчуждено от сферы политики, лишено инструментов влияния на власть. Без притока свежей крови нет ни новых точек зрения, ни новых идей. Зато государство достигает «стабильности». В форме идеологем «система, ставшая слишком сложной для изменений» (особенно со стороны «черни») взаимно поддерживается «политикой — делом грязным» и тем, что «нас никто не спрашивает».

Тем не менее марксисты оказались правы: политическая система должна развиваться вслед за экономикой и обществом. Стагнация («стабильность») здесь сродни попытке закупорить закипающий котёл, приводящей к взрыву. Хуже то, что «взрыв» (кризис) в условиях исключения новизны, конечно, приводит к власти «официозные» группы левых или правых — но последние как раз ничего нового и не могут сделать. Ни Ципрас, ни Трамп не совершили «революции сверху», не дали миру социальных и политических новаций. Эксперименты прошлых веков вроде власти Советов, коммун и прямой демократии оказываются слишком смелыми даже для «несистемной» оппозиции: эти идеи развиваются педагогами, бизнесом и подчёркнуто аполитичными общественниками. Исключения есть, но они локальны, и, что важнее, у них нет ни огласки, ни ясных перспектив.

Как познать новизну и как с ней работать в современном мире — ключевые вопросы для французского политического философа Алена Бадью, взгляды коротко изложены в книге-интервью «Философия и событие».

Автор замечает, что сегодняшняя власть уже не требует от граждан считать, что она всё делает «правильно», «нравственно» или даже «по закону»: её действия объявляются «единственно возможными». Государство претендует не просто на управление реальностью, а на установление рамок того, что возможно, а что — нет. Всё, что угрожает этим рамкам, подвергается дискредитации или забвению.

В России эта стратегия особенно ярко используется по отношению к социалистической революции: с одной стороны, большевиков обвиняют во всех грехах; с другой — всё, что соотносится с Советами, новым человеком, пролеткультом, коммунарским движением и иной самоорганизацией, обходится вниманием. Сталин как глава более стандартного «тотального» государства оказывается гораздо более безопасной мишенью. Заигрывание с ним как с олицетворением сильной центральной власти и даже как с «красным царём» сегодня становится нормальным, чего не скажешь об адресации к ленинской опоре на низовые организации. Революционные матросы, солдаты и крестьяне либо считаются случайным, хаотичным элементом в игре манипуляторов-большевиков, либо вовсе подменяются бандами пьяниц и бандитов (особенно это проявляется в отечественных сериалах про революцию). Лучшая (и единственная) похвала Ленину — что он создал великое государство на месте разваливающейся империи.

В условиях такой ограниченности возможностей и действий иную силу приобретают чисто идеологические ограничения. Так, Бадью подчёркивает необходимость выпутаться из складывающегося повсеместно консенсуса: примирение классов (или их отсутствие), расширение на всё общество среднего класса (всё более расплывчатого), капитализм, финансовая система, представительная демократия… В нём теряется двигающее политику чувство вражды и борьбы.

Враг выносится за пределы общества, им становится террорист или варвар. С ним можно воевать, его можно травить полицией, но с ним невозможно вести политическую борьбу. В то же время господствующий класс и действующая власть априори выводятся из-под удара. Например, экология, проблемы которой явно связаны с интересами корпораций, правительств и капитализма, превращается, по замечанию Бадью, в аналог национализма начала ХХ века: объединение всех классов против произвольного врага.

Автор большое значение приписывает категории «События» — коллективного действия, проявляющего в действительности невидимую ранее возможность и изменяющего включившихся в него людей. По Бадью, Событие появляется в текущей ситуации, нащупывает её рамки, высвечивает её суть, но одновременно «порывает» с ними, выходит за них.

Сегодняшняя политика, по мнению автора, существует между двумя событиями. Людям левых убеждений необходимо сохранять, осмысливать и дорабатывать ту новизну, что принесло прошлое Событие (Советы, самоорганизацию и пр.), не давая её монополизировать власти и правым идеологам. С другой стороны, необходимо критиковать установленные господами границы «возможного» как бесчеловечные — то есть не соответствующие тому, на что реально способно человечество.

Бадью призывает (хотя бы на локальном уровне) к политическим и социальным экспериментам, ищущим новые формы объединения, коллективного действия и совместной жизни, которые следует оценивать с точки зрения идеи равенства. Движения и организации должны посягать на границы возможного, прощупывать мнимые ограничения; автор поддерживает даже «ситуативные эксперименты», разжигающие неповиновение, социальный и идеологический конфликт.

Подобно своему итальянскому коллеге Паоло Вирно, Бадью проводит идею необходимости найти новые формы единства для усложняющегося и становящегося всё более разнообразным общества: без растворения специфики и различий, а с их сохранением. Однако автор меньше верит в спонтанное движение масс и в то, что общество, развиваясь, само выработает нужные формы. Бадью считает активный и осмысленный поиск форм организации чуть ли не ключевым вопросом для современного левого движения.

К сожалению, ответа на поставленные ответы автор ищет в философии — причём в классическом её понимании. Несмотря на адресацию к Марксу, материализму и диалектике, Бадью концентрирует внимание отнюдь не на изучении «конкретики», материальной действительности и даже политической практики. Его больше интересует математика, логика и эйдосы (идеи) Платона.

Бадью исходит из того, что существуют некие идеи, которые лишь проявляются в реальности в конкретных вещах. С одной стороны, таким архаичным образом он решает вопрос о носителе коллективного сознания и общественных структур: например, ограничение совокупности стилей, которыми пользуются музыканты в данную эпоху (дискурс), приписывается некоему нематериальному «субъекту», включающему в себя конкретных музыкантов, но не сводящемуся к ним. Это «не сводящееся» понимается буквально, предметно; оно располагается в эйдосе, как будто в информационном поле.

Бадью, конечно, поступает интересней, чем многие мыслители ХХ века, прячущие коллективные связи и качества системы, не сводящейся к своим частям, в бессознательное (иногда — коллективное) или доказывающие их статистическую природу. Однако автор произвольно множит сущности, подменяя материальную основу пустым названием — «эйдосом». Платоновские идеи ничего не раскрывают в проблеме; но, ссылаясь на них как на нечто объективное, существующее (только в каком-то ином мире), Бадью удаляется всё дальше и дальше от конкретной действительности.

Читайте также: Как повседневная жизнь разрушает государства и общества

Так, новизна для него — не часть действительности, которую не замечают из-за ограниченности сознания, но всё же могут отыскать (как утверждает марксизм) в практической деятельности, в столкновении с реальной жизнью, ломающей ложные представления. Новизна — это эйдос (его часть?), который ещё не воплотил себя в мире, и искать его нужно духовным зрением или… математикой, поскольку она работает не по законам материального мира, а по высшей логике мира эйдосов.

Обращаясь к Гегелю, Бадью утверждает, что для него «отрицание» — не просто часть единства противоположностей, а нечто, одновременно и входящее в единство, и большее, чем оно. Однако в оригинале «отрицание» не подразумевает чего-то внешнего, трансцендентного, метафизического относительно рассматриваемого единства. Гегель изучает логику, операции человеческого мышления, которое не способно сразу объять реальное сложное единство и потому оказывается вынуждено раскладывать его на простые части. Они тождественны, поскольку на самом деле это — единая категория, но они различны, поскольку категория является сложной и даже содержит в себе определённую динамику.

Начиная с Маркса, Гегеля обвиняли в том, что, сводя всё к статичной Идее (или Абсолютному Духу), он уничтожает выявленное диалектикой развитие. Марксизм предполагает, что сложное, противоречивое единство появляется в мышлении постольку, поскольку в материальном мире, порождающем мышление, уже заложены эта сложность и эти противоречия. Соответственно, Маркс использует материалистическую диалектику для изучения конкретной действительности, рассчитывая на то, что «простое» мышление упускает в ней нечто важное.

Бадью определяет своё мировоззрение как материализм с добавлением «случайного» — элемента, который невозможно предсказать и учесть, поскольку он не коренится (прячется) в действительности, в единстве и противоречиях реального явления, а живёт в мифическом мире математики и философии Платона. Марксизм же предполагает, что новизна создаётся человеческим трудом и являет собой продукт противоречия, укоренённого в действительности. Её форма не являет себя как разряд молнии восторженным философам, а постепенно создаётся внутри господствующих форм и наряду с ними, в отдельных местах, на периферии и т. д. На эти формы можно опереться — и, одновременно, сознательно помочь их развитию.

В общем, пытаясь философски решить вопрос, требующий практического разрешения — создания новых форм, а не априорного математического их вывода, — Бадью утопает в словесных построениях, не сильно помогающих в реальной ситуации. Тем не менее в главах, рассматривающих действительность, автор правильно схватывает проблемы и указывает на границы, которые сегодня необходимо заметить и осознать.