Мы в «Месте»: великий роман русского подполья

Роман Фридриха Горенштейна «Место» написан в начале 70-х годов в Москве. Авторская датировка: «окончено — февраль 1972 г.; дополнено — февраль 1976 г.». Впервые издан на русском языке в 1991 г. (СССР? Или уже Россия?) издательством «Слово» — первым томом известного собрания в трех книгах. По меркам русской литературы двадцатого века зазор между созданием и публикацией, казалось бы, невелик — бывало и куда круче. Но у Горенштейна всё на совершенно особый манер: «Есть писатели «в законе». Я же всегда был писатель незаконный, что-то вроде сектанта-архаиста».

1

В Союзе его не печатали (единственная публикация — рассказ «Дом с башенкой», «Юность», 1964 г.), определив после множества жизненных мытарств в сценарное гетто — впрочем, социально-статусное и сытное. Даже либеральная редколлегия «Нового мира» (при Твардовском) повесть «Зима 53-го года» отвергла декларативно: у вас в шахте, дескать, страшнее, чем в ГУЛАГе у Ивана Денисовича. Чего уж говорить о советских ортодоксах…

Показательнее, что Горенштейна с куда большим энтузиазмом и единодушием не принимал и подтравливал неофициальный, либеральный истеблишмент. Характерно: подобная публика, способная отыскать антисемитизм в самых неожиданных местах, третировала Фридриха Наумовича… за якобы преувеличенное еврейство, провинциальные манеры «стареющего бердичевского парикмахера». Поразительная и заразительная «вилка прогрессивного сознания» (© Захар Прилепин); надо полагать, отсюда в поздней горенштейновской мизантропии столь отчетливы антиинтеллигентские мотивы, соприродные, кстати, Толстому и Достоевскому.

«Вообще, большинство моих жизненных проблем создано было не партийной властью, а интеллигенцией, ее безразличием, пренебрежением, а то и враждой. Что такое партийная власть? Слепой молох. А интеллигенция — существо сознательное, зрит в оба, занимаясь искусственным отбором… Очень скоро я понял тщеславную болезненность высоколобых, требовавших субординации и чинопочитания. Да и поучения начали казаться мне не столь глубоко убеждающими. Поэтому я отошел от них. Не называю никого конкретно, ведь речь идет не о людях, хоть были и люди, а об атмосфере: «наш — не наш».

(Фридрих Горенштейн, «Товарищу Маца — литературоведу и человеку, а также его потомкам»).

Интеллигенция, с её сверхчутьем в определении «наших/не наших» отплатила писателю за такие диагнозы и при жизни, и посмертно. Виктор Топоров писал в некрологе Горенштейну: «И в ход была пущена самая эффективная из групповых практик — практика замалчивания, если не остракизма. Индекс цитируемости Горенштейна в отечественной прессе непростительно ничтожен. Получается, что ушёл великий писатель, которого мы не заметили? Получается так. Получается, что ушёл великий писатель, которого одни заметили, а другие замолчали. Сам Горенштейн сказал бы, что оба эти греха равновелики».

Иногда о Горенштейне вспоминали, но в контекстах настолько чужеродных, что лучше бы, право, замалчивали. Виктор Ерофеев, коллега Фридриха Наумовича по альманаху «Метрополь», включил его рассказ «С кошёлочкой» в сборник «Русские цветы зла». Мало того, что рассказ этот — едва ли не единственный по-настоящему светлый у Горенштейна, лишенный каких бы то ни было патологических типов и ситуаций. Его фон, позднесоветский продуктовый дефицит — вовсе не сатира на режим, но часть непреходящего абсурда городской жизни… Так ведь Ерофеев в предисловии милейшую героиню Горенштейна — старуху Авдотьюшку (Фридрих Наумович вообще испытывал странную приязнь к старости) обзывает «корыстной и гнусной, подобной насекомому». Видимо, тут еще и сословное…

2

Всё это имеет прямое отношение к роману «Место», который мертвым грузом с момента написания лежал у писателя в столе, лишенный и самиздатовского, и тамиздатовского продвижения. Горенштейн полагал, что в самиздате контроль и цензура были суровее, чем в официальной печати: «Поскольку авторитет «самиздата» был достаточно велик и поддерживался на Западе, «не пропустить» писателя в «самиздат» означало нанести ему порой гораздо больший урон, чем тот, на который способна была тоталитарная система».

Таким образом, мы можем с полным основанием считать, что дата рождения романа в оригинальной версии — это 1991 г. Собственно, так полагал и оргкомитет «Русского Букера» — в следующем году «Место» попадает в короткий список премии. Лауреатом стал Марк Харитонов с романом «Линия судьбы, или Сундучок Милашевича» (кто-нибудь помнит?). Горенштейн счёл букеровский сюжет очередным унижением и с тех пор отказался от премиальных историй в России.

Но, собственно, тогда было заявлено главное — масштаб. Такой, что позволял сказать: Солженицын на фоне Горенштейна — всё же публицист (а это немало: так аттестовал себя Горький, прочитав леонид-леоновского «Вора» и тут же взревновав); шестидесятники с их дихотомией «советское/антисоветское» играют в песочнице, а имен вроде, скажем, Войновича или Владимова, вовсе не существует.

Сюжет 850-страничного романа, в подзаголовке названного автором «политическим», пересказывать затруднительно, да и незачем, поскольку для «Места» принципиальна не фабула, но атмосфера: пересекающиеся миры государства, «мнения народного», по Пушкину, и бурно растущего политического подполья в хрущевское десятилетие. Традиционные литературные матрицы, отягощенные свежими смыслами, — не просто комплекс растиньяка, но эпопея бесправного провинциала, исступленно мечтающего о верховной власти. Идеологические линии — вечный конфликт прогрессистов и охранителей, названных, в духе оттепельного времени, «антисталинистами» и «сталинистами», хотя всё, разумеется, сложнее, к тому же запутано, традиционно для Горенштейна, «еврейским вопросом».

Последнее — реальность уже отчасти фантасмагорическая. Кульминация романа — русский бунт, бессмысленный и беспощадный, в южном городе (совершенно очевидно, что речь о «Новочеркасском расстреле» 1−2 июня 1962 г., — кажется, это единственное его отражение в серьезной прозе), согласно Горенштейну, инициированный и подогреваемый сталинистско-националистическим подпольем и потому имеющий ярко выраженный антисемитский характер. На самом деле, исторические исследования, посвященные как Новочеркасскому, так и другим заметным рабочим выступлениям начала 60-х (Краснодар, Муром и пр.), об антисемитских настроениях ничего не сообщают. Было — со стороны восставших — сколько угодно бытового хулиганства, пьяных инцидентов; наверное, наличествовал (как без него) общий антураж погрома, но антиеврейских лозунгов и действий не зафиксировано. Однако Горенштейн описал восстание с такой художественной силой и убедительностью, что эпоху спустя многие воспринимали соответствующие страницы «Места» в качестве непререкаемого документа. Для прозы, не претендующей на статус «исторической», трудно найти комплимент энергичнее.

Кстати, мой отец, наблюдавший ту эпоху именно с низовых, рабочих позиций, прочитав «Место», сделался преданным поклонником Фридриха Горенштейна — до сих пор застаю его, перечитывающим роман. Отец, при всей своей внутренней интеллигентности, — человек простой, совершенно не мастер подробного рецензирования. Тем не менее он не раз говорил, что гниль, хляби и безнадегу хрущевских лет Горенштейн описал как никто. А то ведь общественное сознание до сих пор оперирует в основном либеральной апологией «оттепели».

Чрезвычайно принципиален в этой книге писательский инструментарий. По сути, «Место» — образцовый и последний русский роман XIX, золотого века русской литературы. Безусловно, Горенштейн намеренно и даже декларативно делает ремейк «Бесов» с бэкграундом «Записок из подполья» (о чем немного ниже). Однако хватает других мотивов и аллюзий — тут и отмеченная пушкинская историософия; отцы и дети, споры русских мальчиков (к которым добавляются спорящие девушки); некрасовские плачи, переосмысленная — подчас издевательски — народническая публицистика. Да и архитектоника огромного романа подчеркнуто традиционна.

У Достоевского, помимо общей идеи политического романа, Горенштейн берет особую интонацию, позволяющую тотальную иронию и юмор в самых неподходящих, казалось бы, для этого местах; когда движения событий и умов отзываются непроизвольным и тотальным комизмом — конечно, мрачноватым. «Место» роднит с «Бесами» и библейская основа, которая, собственно, и есть главная идеология автора (не повествователя). Правда, здесь уже присутствует и принципиальный разбег: если роман Достоевского вышел из новозаветного сюжета «изгнания бесов», то Горенштейн ориентирован на Завет Ветхий, Экклезиаста и пророков, причем не в каких-то романных частностях, а в целом, как художник и философ. Этика, поэтика и оптика Ветхого Завета — это вообще родина и лаборатория Горенштейна-творца.

Ветхозаветное мироощущение позволяет видеть и повествователя/героя (тот самый одержимый комплексами и маниями провинциал Григорий Цвибышев), и его временных соратников и столь же случайных врагов, и живые движения эпохи, и умерших Сталина и Троцкого, и живых Хрущева и Молотова, — в едином, по сути, ракурсе. Поэтому автор «Места» столь провокационно нейтрален в оценках и замерах самых воспаленных вопросов и сюжетов (разве что, повторюсь, еврейский вопрос переводит толкователя Библии в читателя листовок и газет). Любопытно, что в этом квазибиблейском ключе романное альтер-эго Горенштейна — вовсе не Цвибышев, а организация под названием КГБ. Работа которой описана — вопреки либеральному мейнстриму — ровно и амбивалентно, с некоторой заявкой на общее тайное знание и взаимное понимание.

Еще один принципиальный прием, общий для «Бесов» и «Места», — мастерски помещенный в центр романа смысловой магнит, в самом повествовании никак не работающий, но определяющий и направляющий весь его и ход, и код. У Достоевского — это общее эмигрантское прошлое «наших»: от Ставрогина до Шатова. У Горенштейна — фигура мертвого Сталина, заполнившая всё социальное пространство огромной страны. (Занятно, что подобный прием эффектно использовал Р. Л. Стивенсон в авантюрном романе «Остров сокровищ», там символический магнит — покойный капитан Флинт).

3

Биограф Горенштейна — литературовед Мина Полянская — горько сетует на опоздание романа. Дескать, насколько бы к месту пришлось «Место» (пардон за простенький каламбур), если бы было издано в начале перестройки — какая случилось бы профилактика зарождающегося черносотенного подполья… Или накануне распада СССР — в качестве прививки против набиравших силу и жаждущих крови окраинных национализмов… Что ж, можно и согласиться, если веровать, как говаривал знакомый пьяница-поэт, в «громадную воспитательную и организующую роль литературы». Я-то не слишком верю.

Тем не менее именно сейчас «Место» кажется книгой на диво актуальной, хотя, разумеется, не в профилактическом плане, а в качестве «насмешки горькой». Здесь и никуда не канувшие, а только предельно ожесточившиеся споры о Сталине — когда либеральная публика своим антисталинизмом — мифологическим, гротескным и нелепым — во многом перевербовала аполитичное население в социологически-убедительные массы убежденных сторонников Вождя.

И политические убийства — как реальность сегодняшнего дня. И деятели одной соседней страны, не чуждой Фридриху Наумовичу и географии романа «Место», с их комически-отвратительным соперничеством в русофобии. Когда Порошенко удаляет с поляны Саакашвили, имеющего в русофобском деле былые заслуги, но теперь — на фоне нынешней майданной индустрии — незадачливого и дилетантствующего.

» — Заткнись, — прервал русобородый лепет старика, который был для него, антисемита-профессионала, бездарной графоманией и подделкой»… («Место»).

Но главное, конечно, горенштейновские пророчества, обращенные к вечным его либеральным оппонентам, к которым они, конечно, не прислушаются.

«…Всякая тирания со смертью тирана не имеет достойного продолжения и всякий тиран умирает без достойного наследника своего дела. И не потому вовсе, что он не понимает важности продолжения своей идеи. Но рядом с Хозяином личность, равная ему, нетерпима, и неизбежно тирания ведет к тому, что тиран окружен вырожденцами, которые обречены самой тиранией погубить ее собственное дело после могилы тирана. Так было в прошлом, так будет и ныне, это объективный закон истории. Но Легенда враждебна Закону, и именно легендарный сталинизм, а не антисталинские лозунги оппозиции, порождает Народное Недовольство, самого грозного врага Власти, врага, черпающего свои силы не в политической оппозиционной кучке, а в лояльном массовом потребителе. На этой темной, обледеневшей ленинградской улочке я понял, что идеал покойного журналиста, идеал покойного умеренного оппозиционного интеллигента — стоять с незатянутой петлей на шее, на прочном табурете — возможен лишь тогда, когда на узкой тропе Истории только Власть. Когда же туда, навстречу власти, словно дикий кабан на водопой выходит Народное Недовольство, то первым же результатом их противоборства является двойной удар сапогами по табурету, и миру после этого остаются в лучшем случае лишь хриплые, необъективные, как все мертвеющее, запоздалые мемуары удавленника-интеллигента».

Об авторе. Фридрих Горенштейн (1932−2002 гг.) — прозаик, сценарист, драматург. Отца расстреляли в 1937 году, мать погибла во время войны (умерла по дороге в эвакуацию). Рос в детском доме, работал в шахте и на стройках, окончил Горный институт в Днепропетровске и Высшие сценарные курсы в Москве. Автор сценариев знаменитых советских фильмов: «Раба любви», «Седьмая пуля», «Солярис». Эмигрировал в 1980 г., практически безвылазно жил в Западном Берлине. Ефим Эткинд называл Горенштейна «вторым Достоевским»; Виктор Топоров — «великим писателем, которого мы не заметили». Архаист, моралист, мизантроп, политический мыслитель, метафизик ветхозаветной школы. Самые известные произведения: романы «Искупление», «Место», «Псалом», пьесы «Бердичев», «Детоубийца», «На Крестцах» (хроника времен Ивана IV Грозного в шестнадцати действиях, ста сорока пяти сценах». Значительная часть прозаического и драматургического наследия Горенштейна до сих пор не опубликована в России.