Епископ оспорил идею о превращении погибших солдат в ангелов-хранителей

Митрополит Рязанский и Михайловский Марк отказался благословить установку памятника воинам-ангелам на Богородском кладбище. Как он сказал в эфире радио «Логос»: «Я беседовал с архитектором, который сказал, что есть такая идея, что воин, который отдал свою жизнь за родину, становится ангелом-хранителем для своих ближних. Я спросил у него, откуда это? Какие ангелы-хранители? Это совсем другая тема. Это какая-то полуязыческая мифология. Зачем множить такие бредовые идеи?».

В Сети такие слова митрополита породили неоднозначную реакцию, вызванную, видимо, непониманием его мотивов.

Митрополит Марк (как очевидно из его слов) никоим образом не пытается проявить неуважение к памяти павших воинов или к чувствам их родных. Он просто исполняет свой долг христианского Епископа — хранит и возвещает веру, «однажды преданную святым».

Эта вера учит, что люди и ангелы — это разные категории существ. Ангелы, в отличие от людей, изначально сотворены как бесплотные духи. Духи в высшей степени славные и величественные, святые и праведные, но находящиеся в другой сфере бытия, нежели люди.

Человек принадлежит двум мирам, физическому и духовному, у него есть как тело, так и душа. В момент смерти душа покидает тело, но никоим образом не превращается в ангела.

Это внетелесное состояние не является окончательным. В день общего воскресения Бог восстановит нас в «нетленных», то есть в не подверженных смерти и разрушению телах, и введет в блаженную жизнь преображенного мироздания. Ангелы же навсегда останутся бестелесными духами.

Что особенно важно, в Воплощении Бог воспринял на Себя не ангельскую, а человеческую природу. Господь наш Иисус Христос — именно человек, наш брат по плоти, Он принадлежит к человеческому роду, и это возносит человеческую природу выше всего, что сотворил Бог.

Мы прославляем Марию, Матерь Господа Иисуса, как Матерь Божию. Тот, кого Она родила по человеческой природе, есть одновременно и Бог. Именно поэтому мы превозносим Ее как «честнейшую херувим и славнейшую без сравнения серафим», то есть несравненно превосходящую славой и честью даже высшие ангельские чины.

Говорить о том, что после смерти люди превращаются в ангелов, таким образом, богословски совершенно неверно, и митрополит не мог бы благословить такое высказывание, тем более выполненное в форме монумента.

Непонимание тут, насколько можно судить, вызвано тем, как по-разному используется язык.

Для Церкви религиозный язык описывает реальность. Как ангелы, так и души людей, покинувшие тело, существуют на самом деле. Духовный мир вообще реален, и нам очень важно иметь о нем правильные представления, потому что от этого зависит самое важное, что только может быть, — вечное спасение.

Для внешнего мира тот же язык воспринимается как чисто метафорический.

В гениальном стихотворении Расула Гамзатова о солдатах, превратившихся в белых журавлей, никоим образом не подразумевается, что воины буквально перевоплотились в птиц. Это яркий поразительный художественный образ, но не более того.

Так и слова о том, что павшие воины превратись в ангелов, в устах тех, кто их произносит, не более чем художественная метафора. Она не подразумевает каких-то представлений о духовной реальности или посмертном бытии. Более того, такое свободное обращение с религиозным языком исходит из его полной метафоричности: предполагается, что он не описывает никакой реальности, кроме чисто психологической.

Епископ, который оспаривает идею о превращении погибших солдат в ангелов-хранителей, вызывает непонимание. Примерно как человек, который стал бы горячо возражать Расулу Гамзатову, говоря, что люди отнюдь не превращаются в птиц.

Это проявление проблемы, которая актуальна далеко не только в данном случае. Люди усваивают религиозный язык, не усваивая религиозной картины мира. Говоря о Боге, сатане, ангелах, блаженном посмертии, они никоим образом не подразумевают, что речь идет о реальностях — и реальностях очень важных.

Всё это просто воспринимается как метафоры, которые описывают наши эмоции. Говоря о чьей-то вечной жизни, люди не имеют в виду, что человек продолжает личное существование после смерти. Точно так же, как коммунисты, говоря о том, что «Ленин всегда живой», не утверждают, что он продолжает существовать как личность. Речь о том, что о нем хранят благодарную память, его дело продолжают верные последователи и т.д.

Точно так же, когда люди провожают чем-то ненавистного им покойника восклицаниями «гори в аду, мразь», они вовсе не исповедуют веру в какое бы то ни было посмертие. Они, конечно, не верят ни в какой ад и в возможность туда попасть. Если бы они верили, они бы не бросались такими словами. Они просто используют яркий религиозный образ, чтобы выразить свое негативное отношение к умершему.

А слова о чьём-то блаженном посмертии являются не выражением веры и упования на милость Бога, а просто изъявлением похвалы.

Люди могут ссылаться на Бога (всегда и полностью их одобряющего), возвещать рай тем, кто им нравится, и ад своим противникам, ни минуты не задумываясь о том, существует ли Бог, рай и ад на самом деле.

Это чаще всего не предполагает сознательного, продуманного атеизма — это атеизм, подразумеваемый по умолчанию.

Митрополит, естественно, смотрит на вещи по-другому — как и любой верующий христианин. Мир действительно сотворен триединым Богом, мы отпали от Бога в грех, Бог пришел на землю в лице Иисуса Христа, Христос через Свою смерть и Воскресение даровал нам жизнь вечную и блаженную, мы принимаем ее покаянием и верой.

Смерть — это не конец личностного бытия, и каждый из нас по исходе души из тела неизбежно столкнется с последствиями тех решений, которые мы принимали при жизни.

Жизнь вечная и блаженная, которую человек обретает, следуя путем веры и хранения заповедей Божиих, есть благо, бесконечно превосходящее все земные блага, а вечная гибель есть бедствие, несоизмеримое со всеми земными бедствиями.

Рай и ад совершенно реальны, и каждый из нас несется в то или иное место назначения со страшной скоростью шестьдесят секунд в минуту.

Религиозный язык неизбежно метафоричен, но он описывает не психологическую, а онтологическую реальность, и разговор на этом языке предполагает предельную серьезность.

Христианин — тем более архипастырь, который несет особую ответственность за свое свидетельство о правой вере, — не может согласиться с неверным и небрежным использованием религиозных терминов.

Непонимание, таким образом, упирается в вопрос о том, существует ли Бог на самом деле, говорит ли православная вера о реальности — и реальности предельно, абсолютно важной. Или это просто мифология, которая имеет свое значение, но именно в качестве национальной мифологии.

Признать Бога реальным в каком-то смысле страшно. Если существует Творец и Судия мироздания, перед которым я несу ответственность за свою жизнь, это всё меняет, все мои ценности, предпочтения, взгляды на мир. Это может означать крушение всего того, на чём я мог строить свою жизнь раньше.

Но это крушение прежней жизни будет означать начало новой — полной надежды и утешения. Смерть — это действительно не конец, есть Бог, который хочет привести нас к жизни вечной и блаженной, и если мы отзовемся на Его призыв, мы будем вечно, бесконечно счастливы.

Об этом нам говорит правая вера, и ее стоит хранить со всей тщательностью, молясь об упокоении душ павших и об утешении их родных. Как, несомненно, и делает митрополит Марк.