Блокадная быль: Нам, как никогда, необходима правда - даже обжигающая льдом

Москва, 25 января, 2013, 17:39 — ИА Регнум. Дневники, письма, отрывочные записи людей, переживших блокаду Ленинграда - наследство, которым необходимо делиться. Оно попадает к нам по-разному. Так выносит море к ногам шагающего вдоль берега человека свидетельства прежних штормов.

Даже отрывочных записей, хранящихся в журналистском архиве ленинградского корреспондента ИА REGNUM, достаточно для того, чтобы понять, насколько страшным было то время.

Феденька умирал, как взрослый

Дневник женщины, у которой до начала войны было трое детей, а четвертый Федор появился во время блокады и умер на 81-й день своей жизни, вслед за дочкой, которой было 8 лет, 9 месяцев, 15 дней...

Рукопись, на которой значилось имя (Ангелина Крупнова-Шамова) была найдена в Приморском районе Санкт-Петербурга, на обычной уличной свалке 82-летним петербургским жителем Львом Михайловичем Михрютиным. Позже ее судьбой занялся ровесник Льва Михайловича и его друг - Александр Петрович Шишлов.

"...Сына Федора взяла из яслей уже безнадежного... На побывку приехал муж и сообщил, что из саперов его переводят в машинисты, в Ленинград. "Я же моряк, - сказал он. - И паровозов не знаю". Начальник его даже обнял: "Это еще лучше: принимай новенький катер в ЦПКиО, грузи в товарняк, и на Ладогу!.."

6/VII - 1942 г. Едем в Ленинград. Сына Кроню должны положить в больницу, а я сдаю кровь - надо детей подкормить... Сижу с сыновьями в Институте переливания крови - там, где доноров кормят. Нас военный корреспондент снимает и, улыбаясь, говорит: "Пусть фронтовики посмотрят, как вы здесь, в Ленинграде..." Потом идем в больницу Раухфуса. Там у меня берут документы, и Кроня уходит в палату. Сын пролежал в больнице четыре месяца...

А 26/VII - 1942 г. Умер Феденька, Федор Константинович. Я его взяла из яслей уже безнадежного. Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился...

Я его завернула в одеяльце - конверт, очень красивое, шелковое, и понесла в милицию, где выписали похоронное свидетельство... Отнесла я его на кладбище, здесь же нарвала цветов, в землю его положили без гроба и закопали... Я даже не могла плакать...

В тот же день встретила врача из Фединого детского садика - садика Балтийского морского пароходства. Рассказала о том, что сын умер, обнялись мы с ней, поцеловались..."

Из послевоенных записей: "В 1947 году я должна была получить медаль многодетной матери. Мои дети: Костя, Милетта (умерла в 1942 году, 8 лет, 9 месяцев, 15 дней), Кроня, Надя, Коля - пятеро детей. Федю не засчитали... Но разве моя вина, что он умер на 81 день своей жизни, что в Ленинграде был голод и не было молока..."

В моменты бедствий музыка необходима

Второй дневник Михаила Алексеевича Бихтера (1881-1947) - замечательного музыканта, пианиста, яркого дирижера, профессора Консерватории, некогда работавшего со многими знаменитыми оперными певцами (аккомпанировал самому Федору Шаляпину) передал сын автора - художник Александр.

В записях консерваторского профессора удивительным образом соединились размышления об искусстве, философии, мироустройстве и тяжелые думы о том, как губительна война, как непросто выжить и при этом сохранить духовные и культурные ценности. Когда уже шла война, он рассуждал об искусстве, человечности и "времени народных бедствий", продолжал писать и в блокаду...

"2/VIII - 1941. Истинная демократия заключается в том, чтобы как можно меньше стесняя людей своим существованием, помогать им жить...

16/VIII - 1941. Родные мои, может случиться, что мы проводим под одной крышей и даже в этой жизни вообще последние дни совместного существования...

22/VIII - 1941. Я спрашиваю себя: нужна ли музыка? И отвечаю: да, необходима. Как воспитательная стихия. Ибо люди, как вполне доказывают политические концепции и война, еще очень грубы. Как история эмоциональной жизни, выращенной чувством слуха. Как язык общения состояниями, продолжающими речь, то есть общение понятиями. Музыка - область непосредственной необходимости для жизни...

25VIII - 1941. Кто хочет понять законы музыкальной выразительности звуковых концепций, как отражение душевной жизни человека, должен изучить нотный язык композиторов со стороны взаимосвязи нотных знаков и содержания, выражаемого этими знаками. В них отражается духовный путь народов и этот голос не должен замолкать, особенно во время народных бедствий. Музыка своим чувством, доступным всем людям, должна объединять народы...

В моменты бедствий музыка с ее глубиной и человечностью становится особенно необходимой. Там, где есть люди, где есть борьба, где есть страдания, она должна оставаться...

30/IX - 1941. Самое драгоценное для человека - проявление своих возможностей. Тогда он сознает свое место в обществе. Тогда ему не нужен никакой суррогат сознания ни в виде власти, ни в виде ложного почета. Он знает, что на своем месте, он неповторим. Одержимые природой только внешней (административной, политической, экономической и т.д.) властью стремятся к созданию замены самих себя устойчивым, выражающим их позиции суррогатом. Это - следствие не найденного пути...

Только учитель, который сам может выразить себя до конца, может учить других. Только такая власть законна и ведет к добру...

2/X - 1941. Я очень виноват перед своим роялем: я обижаю его каждый день в течение часа или более, вынужденно тренируя движения моих руки пальцев, следовательно, заставляю его звучать не для музыки. Единственным оправданием этому служит то, что цель тренировки заключается в изучении жизни, реакций... Стараюсь все же не делать его наковальней для пальцев - молотков...

8/X - 1941. Как будто собираются начать занятия в Консерватории. Это необходимо оставшейся молодежи, а также оставшимся педагогам. Наконец, это необходимо всему нашему городу, музыкальная жизнь которого совершенно замерла.

С началом занятий наша жизнь будет состоять не только из хождения по этажам Консерватории в темноте осеннего утра, когда едва видны чернеющие силуэты домов и тени редких прохожих после бессонной ночи. Измученные и затравленные тревогами, пугливо озираясь, подгоняемые со всех сторон грохотом, молниями вспышек канонады на улицах осаждаемого города, мы пробираемся домой, чтобы узнать, не разрушен ли дом, живы ли близкие, не погибла ли библиотека, рояль. Можно ли выпить горячего кипятку с граммами хлеба, сохранились ли еще возможность и смысл дальнейших страданий..."

Преодолев самое тяжелое блокадное время, это сильный человек 15/III 1942 года в своем дневнике как будто подвел итог тому, что было им пройдено: "Жизнь моя несла мне много радостей. Столько радостей, что попутные огорчения едва имели силу оставить свой след... Если вернется возможность работать, общаться с сыном Алешей и я успею закончить намеченное, это будет для меня величайшим счастьем и наградой за два года страданий, описать которые не хватает слов..."

Детей везли в Ленобласть, под бомбежку

А это строчки из письма датированного 27 января 1942 года. Написала его в пору самой суровой блокадной зимы Варвара Николаевна Однолеткова (родня ее называла Вавой) - учитель физики 37-й ленинградской школы, 1902 года рождения. За содержащиеся в нем подробности, например, строки о том, что плохо была организована эвакуация, в то время легко можно было поплатиться жизнью, объясняются тем, что передавала его Варвара Николаевна с оказией своим в Архангельск. А значит, можно было надеяться, что оно не попадет под лупу придирчивого опасного цензора...

Сохранила письмо и прислала своей ленинградской - петербургской племяннице Нина Ивановна Бледнова (Преображенская) из Москвы уже тогда, когда ей было за девяносто. О племяннице Нины Ивановны - Елене Артуровне Однолетковой в послании упоминается. Она - та самая Ёлочка, которая "мешает писать"...

В марте 1942 года им удалось эвакуироваться - Ладогу пересекли вместе, а затем пути родственников разошлись.

В сопроводительной записке к посланию из 1942-го Нина Ивановна написала горькие строки: "Я пересылаю тебе письмо, написанное тетей Варей 27/I из блокадного Ленинграда... В нем упоминаются Голубковы - это моя тогдашняя семья, а Борис - мой муж. Мы поженились 3/VI-41 г., а 22/VI-41 г. началась война. Были вместе до моей эвакуации в конце марта 1942 г. и больше никогда не встречались. Извини, что так много истории, но это моя жизнь. Целую! Нина".

"27 января 1942 года.

Дорогие, милые, родные, близкие Катя, Иван Федорович, Настя, Раюша, Андрей Георгиевич, Наточка и Ляля, здравствуйте!... Посылаем письмо с одной моей знакомой, правда я ее очень мало знаю, она директор одной из школ Петроградской стороны, которая имела возможность уехать из нашего города Смерти. Но таких счастливых, кому суждено уйти из костлявых рук Смерти, у нас мало. Пишу письмо с тяжелым чувством. Живем очень неспокойно с 8 сентября - нас начали бомбить и жечь город. В первый же день у нас сгорели продовольственные склады. Погибла мука, сахар, масло. После этого норма уменьшалась с каждым днем, и получать продукты становилось труднее и труднее, и часты были случаи, когда норму получить не удавалось, т. к. магазины были пусты... Каждый день мы лишались важных объектов. Город эвакуировали в малом количестве, все было организовано очень плохо. Детей возили не в ту сторону - в такие районы Ленобласти, которые бомбили до приезда туда детей, и вскоре они были заняты.

В страшной тревоге там ребята жили один месяц, а потом приказали вернуться в Ленинград. Теперь дети говорят: "Почему нас не увезли дальше, несмотря на наше и наших родителей пожелание, теперь мы умираем голодной смертью. Мы с Нюрой были на окопах в очень опасных местах. Она - под Выборгом, а я - под Волосовым. И тут, и там едва ушли живыми. Жизнь разлаживалась в городе с каждым днем...

С ноября сидим только на супах и на 125 г. хлеба. Но что это был за хлеб! Туда клали вату, хлопок, бумагу, древесную кору, древесные опилки...

С 10/XII по 27/I мы получили: крупы по 700 г, мяса - по 500 г, сахара - по 150 г, конфет по 300 г (из дуранды без сахара) и по 50 г масла сливочного на человека. Хлеба с 25/XII стали давать по 200 г, а с 24/I - по 250 г. Попробуйте существовать, думать, работать и ходить по городу пешком из конца в конец на эту норму! Как следствие, в ноябре стало умирать очень много людей от голода, вид у них стал ужасный. Люди исхудали, а многие пухли от голода.

Люди стали как мухи умирать дома, на заводах, на фабриках, на улицах, в магазинах и всюду-всюду. В декабре умирало в течение дня от 8 до 10 тысяч, а в январе, как говорят, умирает по 35 тысяч в день. Многие исчезают бесследно, уйдя из дома. Гибнут при артобстрелах, при бомбежках, а теперь исключительно от голода. У ослабленных людей отнимают карточки и документы, и их трупы найти невозможно. В больницах дворы завалены трупами - худыми, голыми, застывшими в любых позах. Возят их на грузовых открытых машинах по городу, закапывают в братские могилы. На улицах валяются всюду неубранные трупы. Часто бываешь свидетелем того, как у тебя на глазах падает человек и умирает. Вот когда мы перестали бояться мертвецов!..

... Если мы это все переживем, нам каждому будет по 120 лет. Вот какой у нас эксперимент, вы и представить себе не можете, как бы нам хотелось быть с вами и в ваших условиях, они нам рисуются раем...

Ёлочка мешает писать, толкает...

Мы вас целуем, обнимаем и желаем вам здоровья и благополучия. Как хотелось бы встретиться с вами! Привет Раюшке и Андрею Георгиевичу... Ваня очень плох, умирает от истощения, о чем мне сказал муж. Шесть дней не был на работе, может быть, уже и умер... Денег нам не пересылайте, их не выдадут... Крепко-крепко всех целуем и обнимаем. Варя... 27.01. 1942 г." "Умирал, как взрослый. Вскрикнул как-то, глубоко вздохнул и выпрямился...", - страшная запись блокадного времени, сделанная рукой матери. "Если мы это все переживем, нам каждому будет по 120 лет", - написала в письме из 1942 года учитель ленинградской школы. А в блокадном дневнике профессора Консерватории Михаила Бихтера содержится актуальное для всех времен утверждение: "Нам, как никогда и в жизни, и в искусстве, необходима правда - пусть даже и обжигающая льдом и холодом..."

Евгения Дылева

Справка ИА REGNUM:

В 2013 году отмечается 69-летие со дня полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады. Она длилась с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года - 872 дня. В городе от голода, холода и артобстрелов, по официальным данным, погибло порядка 800 тысяч человек мирного населения. На деле, точное число жертв невозможно установить - историки до сих пор спорят по этому поводу.