Мидовская гиперинфляция. Почему не работают «красные линии»

Стандартная реакция МИД РФ на события, как писал канцлер А. М. Горчаков в циркулярной ноте 1856 г., «несогласные ни с правом, ни со справедливостью» (добавим: и с простейшей международной вежливостью), заключается в произнесении формул. «Красные линии», «провокация», «циничный акт», «готовим ответ». За которыми, однако, ничего не следует. Что повышает дерзость иноземных партнеров — «Отчего не воровать, коли некому унять», производит соответствующую реакцию у наблюдающих за всем этим представителей нейтральных государств и всё более приводит в гнев представителей русского общества.

Страшные слова из серии «красные линии», которые, по идее, должны звучать для иноземного наглеца грозным предостережением, а внутри страны — как «Пусть знает враг, укрывшийся в засаде: мы начеку, мы за врагом следим», требуют обеспечения в виде возможных и даже неизбежных действий державы, говорящей о «красных линиях».

Если на табличке с изображением Адамовой головы написано «Не влезай — убьет!», но тот, кто влезает, причем постоянно, оказывается, как ни в чем не бывало, тогда череп и кости начинают вместо функции зловещего предупреждения выполнять функцию черепов на праздновании Хэллоуина. Не совсем то, что требуется.

За предупредительным выстрелом в воздух должен — если партнер не унимается — следовать выстрел на поражение. Если же не следует, тогда непонятно, зачем и патроны тратить.

Прежде — еще век назад и даже позже — дипломатический язык работал принципиально иначе. По принципу «Мягко стелет, да жестко спать».

«Если политический деятель или дипломат заявляет другому правительству, что его правительство «не может безразлично относиться» к какому-нибудь международному конфликту, он при этом совершенно ясно подразумевает, что его правительство непременно вмешается в этот конфликт.

Если в ноте или в речи он употребляет такие слова, как «правительство его величества смотрит с беспокойством» или «с глубоким беспокойством», тогда ясно, что речь идет о вопросе, по отношению к которому его правительство намерено занять решительную позицию.

Посредством таких осторожных выражений политические деятели имеют возможность без прямых угроз сделать серьезное предостережение иностранному государству. Если на эти предостережения не обратят внимание, он сможет подняться на следующую ступень, сохраняя всё время вежливый и примирительный тон.

Если он говорит: «В таком случае мое правительство будет вынуждено пересмотреть свою позицию», он намекает на то, что дружба в любой момент может превратиться во вражду.

Если он говорит: «Мое правительство считает необходимым сохранить за собою право…», он в действительности заявляет, что «правительство не позволит…».

Выражение «в таком случае мое правительство будет вынуждено позаботиться о своих собственных интересах» или «оставляет за собой свободу действий» дает понять, что предполагается разрыв сношений.

Если он предупреждает иностранное правительство, что определенные действия с его стороны будут рассматриваться как «недружелюбный акт», эти слова надо рассматривать как угрозу войны.

Если он говорит, что «он не может отвечать за последствия», это значит, что он готов вызвать инцидент, который приведет к войне.

Если он потребует, даже в самых вежливых тонах, ответа до «шести часов вечера 25-го числа», тогда его слова надо рассматривать как ультиматум», — так говорит классическое пособие Гарольда Никольсона.

Вежливые формулы в переводе с дипломатического языка на общеупотребительный обозначали — причем однозначно обозначали — готовность правительства к достаточно серьезным действиям. В крайнем случае к использованию уже не словесных, но артиллерийских аргументов. Но, конечно, без гнева и без грубости.

С одной стороны, употребление дипломатического языка имело то преимущество, что позволяло сохранять атмосферу спокойствия и давало возможность делать друг другу серьезные предупреждения, которые вместе с тем нельзя ошибочно истолковать. С другой стороны, и тогда была проблема в том, что народ, а порой и сами политики, не знали точного смысла всех этих дипломатических выражений.

Такое незнание смысла — и порой весьма грозного смысла — слов могло приводить к серьезным недоразумениям. Например, публика, введенная в заблуждение нарочитой мягкостью выражений, могла решить, что положение совсем не так серьезно, как воображают распространители тревожных слухов.

Но все же в прежние времена, во-первых, те дипломаты, которых это непосредственно касалось, однозначно понимали смысл, значение и возможные последствия мягких с виду выражений. Во-вторых, тогда не было оснований сомневаться в том, что угроза в случае чего будет приведена в исполнение.

Так дипломатический язык, который вчуже мог показаться воплощением мягкости и даже слащавости, на самом деле способствовал стабильности и взаимопониманию. Что в вопросах межгосударственных сношений — тем более в вопросах войны и мира — весьма ценно.

Но теперь всё переменилось. Раньше слова дипломата были обеспечены активами государства. Правда, не столько золотовалютными, сколько пехотными, авиационными, артиллерийскими, военно-морскими. Столь обеспеченную валюту приходилось уважать. По крайней мере — принимать всерьез.

Иное теперь. «Красные линии» etc. сделались тем, что в XIX в. лингвист А. А. Потебня называл «стершимися пятаками», т.е. словами, от частого употребления всуе утратившими изначальную силу и значение.

Живи Потебня позже, возможно, он использовал бы образ денежного билета времен гиперинфляции. Возьмем купюру в миллиард марок образца 1923 г. Все внешние атрибуты некогда уважаемого денежного знака вроде на месте, но купить на нее можно только коробок спичек. Это всё, что за ней стоит.

Так и безудержная эмиссия не обеспеченных реальным содержанием мидовских заявлений подобна гиперинфляции, для остановки которой потребны весьма жесткие меры.

Ведь нарушен главный принцип ответственной политики, заключающийся в словах «пацан сказал — пацан сделал». Если же сказал, но не сделал, то и не пацан, а не пойми кто. Широкая публика, возможно, не разбирается в тонкостях дипломатического словоупотребления. Но говорение с последующим неделанием и, соответственно, всевозрастающая наглость наших партнеров, т.е. неприятелей — это очевидно всем.

Если бы в ответ на бесконечные выпады какой-нибудь Польши наши дипломаты не загружали бы телеграф очередным 257-м заявлением о недопустимых провокациях, но, не говоря худого слова, предпринимали ответные действия практического — и болезненного — для панов свойства, раздражение публики было бы меньшим.

Тогда как нынешняя практика Смоленской площади —

«Чтобы, чем свет, они сбирались ехать;

Чтобы они в своих переговорах

Вели себя смиренно, кротко, тихо,

Чтобы сносили брань и оскорбленья

Безропотно — чтоб всё сносили — всё!

Хотя б побои!» —

пользуется все меньшим пониманием.