Маленький Александр Блок: о предсказаниях
Это похоже первой фразой на будущий его «Соловьиный сад». Двенадцатилетний Александр Блок пишет письмо своей матери. Тут сразу надо сказать, что он ест, конечно, не нашу котлету, советскую, ту, крученую с белым хлебом, обваленную в сухарях. Нет, он ест котлету на косточке. Но она ему все равно не нравится. А за окном — розы.
«Милая, крошечная мама!» Потом ей же: «Драгоценная, капельная мамочка».
Он жалуется, старательно выводит полудетским почерком, рассказывает своей милой крошечной капельной маме, что у него болит ухо. Еще и чуть-чуть «стучит» на домашних: сообщает, что несмотря на то, что ему нельзя сырого, ему дали все-таки на завтрак что-то запрещенное ягодное, из клубники. Но он все равно был так рад этому, что даже и не заметил. Но маме тем не менее написал. Отчитался.
Кроме уха, у подрастающего Александра Блока еще все время болит живот. Ну то есть как болит? Всё в мире относительно. Иногда живот только немного побаливает, а иногда сильно. А вот сегодня, читаем мы дальше, «живот не действовал».
Может, надо было меньше запрещенной клубники есть, а, маленький Александр Александрович?
А потом он пишет с ошибкой, по-детски, через «я»: вчера была «мятель».
А за «мятелью» пришли и праздники.
«Елка все время стоит, и я ем с нее шеколад и мармелад». (Орфография сохранена.)
Теперь мы не удивлены, маленький Сашенька Блок, почему у тебя все время живот болит.
… А потом пролетит не такая уж и длинная жизнь. Но очень насыщенная, бурная.
И будут там и снежные маски, и покинутый соловьиный сад, и Кармен, и страсти, и потом «Двенадцать», за которые публично Гиппиус ему руки не подаст, лично — да, подаст, а публично — нет.
И будет последняя влюбленность, о которой мало говорят, мало знают. Да и как будто и не было ее вовсе, так, только ветер легкую занавеску растрепал.
Была такая девушка, Надежда Павлович, жила в послереволюционном опустевшем Петрограде, на Офицерской. В какой-то комнате в полуподвальном этаже огромного старого дома.
Туда к ней и приходил Блок. Ну как приходил? Нет, это было не свидание. Это было смотрение со стороны.
Блок приходил, садился на широкий подоконник. А иногда — чтобы не идти через ворота и большой двор, а потом не пересекать пустую квартиру по пути в эту комнату — просто влезал со смехом через окно.
«Со смехом». Так странно звучит. Хотя мы помним фотографии смеющегося Блока, с той же Любовью Дмитриевной, где-то тоже после революции на каком-то балконе, но все равно трудно представить трагического Блока смеющимся.
Хотя все мы помним этот остроумной ответ одного редактора каким-то критикам ахматовских строчек «улыбнется презрительно Блок/ трагический тенор эпохи», дескать не мог наш советский Блок улыбаться презрительно: «Нам всем придется смириться с тем, что Ахматова знает лучше. В конце концов Блок улыбался ей, а не вам».
Так вот. Тут Блок даже не улыбался, а смеялся. Видимо, как ребенок. И смеялся опять не нам.
… Однажды Надежда Павлович прочитала его матери и ему свои стихи. Начинались они строчкой: «Мне снилось, ты гибнешь в смертельном бою…».
Мать Блока спросила, кому они посвящены, но Павлович уклонилась от ответа. Зато Блок всё понял.
Когда Павлович уходила, Блок стоял у открытой двери, провожая ее. Она спустилась до первой площадки. Тогда он сверху спросил: «Кому вы написали эти стихи?»
Она ответила: «Вам».
Он наклонил голову: «Это правда».
Смерть Блока потом очень поразит Павлович. Она поедет после нее в Оптину пустынь и познакомится там с оптинским старцем. Решит остаться при монастыре. Потом станет сотрудницей краеведческого музея. Потом заведующей.
После закрытия монастыря сохранит архив и библиотеку старца, передаст всё это в библиотеку имени Ленина, станет навещать в заключении отца Сергия Мечева.
А в 1974 году, когда времена уже будет давно другие, станет добиваться того, чтобы Оптина пустынь получила статус памятника культуры.
… Но что-то мы забыли о Блоке. Он умрет в 21-м году, в свои сорок один. И вот тут случится странная вещь, загадочное происшествие.
К 20-й годовщине смерти Блока по инициативе Союза писателей прах поэта решат перезахоронить на Литераторских мостках. Но решению (прибавьте к двадцать одному двадцать и вы всё поймете) помешает война. Воплотить задуманное получится уже только после снятия блокады.
И вот академик Дмитрий Лихачёв в интервью, которое было опубликовано в 1994 году, вспоминает: «Перезахоранивали Блока в 1944 году. При этом событии присутствовал Дмитрий Евгеньевич Максимов — известный литературовед, поэт, доктор филологических наук».
Тут надо сразу сказать: перезахоранивали только череп Блока.
И вот Максимов несет череп поэта, потому что все остальные боялись, несет его в платке и машинально начинает по дороге пальцем выковыривать из глазниц землю. Ему показалось, что так будет правильней.
И вдруг его останавливают и говорят: «Вы выковыриваете прах Блока. Это нельзя делать».
… В общем, теперь у Блока, считай, две могилы.
Одна на Смоленском кладбище, где было фамильное захоронение Бекетовых и куда поэту по-прежнему люди несут цветы. И там, на Волковском. Самые ярые поклонники в день памяти поэта посещают сразу две могилы.
«И когда знамёна оптом/ Пронесёт толпа, ликуя, / Я очнуся, в землю втоптан, / Пыльным черепом тоскуя», — написал в свое серебряное время Велимир Хлебников.
Может, это он, провидя, про Блока писал?
Но распускаются розы. И приходит «мятель».
А стихи Блока плывут в книгах и памяти людей в России. Через снег и пыль, через толпу и знамёна. И никогда не закончатся.
