Полиция реформируется в милицию. Определяется будущий диктатор России

Санкт-Петербург, 18 марта, 2017, 12:00 — ИА Регнум. 5 марта, после трёхлетнего перерыва, вышел первый номер газеты «Правда» — центрального печатного органа партии большевиков. В нём опубликован манифест «Ко всем гражданам России» и призыв к рабочим записываться в ряды РСДРП.

В газете объявлялась необходимость создания Временного революционного правительства под контролем революционного народа и солдат. Оно, в свою очередь, должно ввести 8-часовой рабочий день, раздать земли народу, конфисковать и распределять всё имеющееся в городах продовольствие, созвать Учредительное собрание. Большевики требовали прекращения войны, для чего предлагали правительству «войти в сношение с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик…»

Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов запретил выход всех черносотенных газет: «Земщины», «Голос Руси», «Колокола» и других. Было принято также решение создать иногороднюю комиссию, представители которой должны отправиться в районы, где действуют черносотенцы, разжигающие национальную рознь.

Временное правительство в этот день приняло постановление о переформировании полиции в милицию, организуемую общественным самоуправлением.

Кроме того, был выпущен «Приказ №2» по армии. Генерал А.И.Деникин вспоминал с сожалением:

«5 марта совет рабочих и солдатских депутатов отдал приказ №2 «в разъяснение и дополнение №1». Приказ этот, оставляя ·в силе все основные положения, установленные №1, добавлял: приказ № 1 установил комитеты, но не выборное начальство; тем не менее, все произведенные уже выборы офицеров должны остаться в силе; комитеты имеют право возражать против назначения начальников; все петроградские солдаты должны подчиняться политическому руководству исключительно совета рабочих и солдатских депутатов, а в вопросах, относящихся до военной службы — военным властям. Этот приказ, весьма несущественно отличавшийся от № 1, был уже скреплен председателем военной комиссии Временного правительства…»

Михаил Бабкин приводит пример присяги на верность новому правительству:

«Телеграмма обер-прокурору Св. синода архиепископа Таврического и Симферопольского Димитрия (князя Абашидзе), городского духовенства, корпорации духовно-учебных заведений, служащих консистории и других церковных организаций Симферополя

«Симферопольское городское духовенство в полном составе, местные духовные учебные заведения, епархиальный училищный совет, инспекция и учащие церковных школ, служащие в Таврической духовной консистории, Александро-Невское братство, служащие свечного завода и другие организации и учреждения духовного ведомства во главе со мной единодушно считаем своим долгом просить вас, господин Обер-прокурор, как представителя верховной власти в Святейшем синоде, засвидетельствовать пред Временным Правительством и Святейшим синодом нашу верность Новому Правительству и готовность все силы и все разумение свое отдать на служение Родине.

Сегодня в присутствии гражданской и военных властей и множества народа по прочтении актов совершено торжественное Господу Богу моление. Светлая заря будущего да воссияет над Родиной, и да подаст Господь Церкви своей святой укрепление и утверждение»

Владимир Набоков вспоминает о Временном Правительстве:

«Одним из первых и одним из самых неудачных его актов была знаменитая телеграмма кн. Львова от 5 марта, отправленная циркулярно всем председателям губернских земских управ: «Придавая самое серьезное значение в целях устроения порядка внутри страны и для успеха обороны государства обеспечению безостановочной деятельности всех правительственных и общественных учреждений, временное правительство признало необходимым устранить губернатора и вице-губернатора от исполнения обязанностей», причем управление губернией временно возлагалось на председателя губернской управы в качестве губернского комиссара Временного правительства.

Не говоря о том, что в целом ряде губерний, где председателем управы являлось лицо, назначенное старым правительством, это распоряжение сводилось к лишенной всякого смысла и основания замене одних чиновников другими, далеко не лучшими, даже и в коренных земских губерниях оно привело — во многих случаях — к явной чепухе. Председатель управы был нередко ставленником реакционного большинства, а губернатор — лицом вполне приемлемым и не обладающим никакой реакционной окраской. Временное правительство очень скоро — почти тотчас же — убедилось в том, что рассматриваемая мера была крайне необдуманной и легкомысленной импровизацией.

Но что было ему делать. И в этом случае, как и во многих других, оно должно было считаться не с существом, не с действительными реальными интересами, а с требованиями революционной фразы, революционной демагогией и предполагаемыми настроениями масс. Так, всему этому была принесена в жертву вся полиция, личный состав которой (а также и жандармерии) несколько месяцев спустя естественным образом влился в ряды наиболее разбойных большевиков («рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше»)»

5 марта А.Н. Бенуа в составе делегации деятелей искусства (состоявшей из А.М. Горького, Ф.И. Шаляпина, К.С. Петрова-Водкина, М.В.Добужинского, З.И. Гржебина и И.А.Фомина) посетил Таврический дворец. Делегация хотела встретиться с кем-то из Временного правительства, чтобы обсудить вопрос охраны художественных сокровищ, собранных в императорских музеях и царских дворцах. Накануне деятели искусства собирались по инициативе М. Горького, обсуждали, что они должны предпринять в связи со сменой власти («Алексей Максимович несколько раз повторил фразу: «Сами художники должны теперь взять в свои руки охрану музеев» [«то, в чем они больше всего смыслят»]) и выбрали делегацию для переговоров с Временным правительством.

А.Н.Бенуа вспоминал о том, какова была обстановка у Таврического дворца:

«5 марта — один из самых богатых впечатлениями дней моей жизни! Я увидел собственными глазами и как бы нащупал наше новое правительство. Увы! Меня это не успокоило относительно будущего. <…>

Пока мы шли, с нами поравнялась одна из манифестаций (это стало обычным явлением петербуржской улицы) со знаменем «Земля и Воля», угрюмой процессией продвигавшаяся в том же направлении — к Думе. У самого Таврического дворца улица запружена ожидающими автомобилями, у каждого флажок с красным крестом; ворота в низкой ограде оберегаются тремя солдатами, которым Горький издали помахал своим пропуском, после чего они распорядились дать нам дорогу сквозь осаждавшую ограду толпу. Несмотря на такую предосторожность, широкая площадь перед дворцом оказалась густо наполненной людьми, обладающими, очевидно, такими же пропусками и явившимися сегодня по самым разнообразным своим делам. И получилось что-то вроде биржи, впрочем не особенно шумливой. У самых колонн портика среднего корпуса свалена огромная куча мусора: пустые коробки от консервов, банки, всякие бумажки, объедки — это отбросы трехдневного питания засевших в своей цитадели парламентариев. Пришлось через эту кучу перелезать. Под колоннами совсем тесно, хотя непрерывно прибывающих манифестантов туда и не пускают, а заставляют (отряд солдат, вооруженных штыками, заставляет) проходить мимо по двору в стороне от подъезда.

К манифестантам то и дело, несмотря на холод, выходят из дворца думские люди под открытое небо и обращаются к ним с речами. Неумолкаемо трещит аппарат кинематографической съемки. В дверях, ведущих внутрь дворца, давка. Караул солдат с большим трудом сдерживает напор. Цепляясь друг за друга, мы все же добираемся до дверей и проникаем внутрь. В перистиле перед ротондой снова караул и еще по караулу у дверей в боковые камеры. Густой смрад и туман от пыли и испарений стоит в ротонде, где биваком, прямо на полу, расположился значительный отряд солдат.

Ротонда, видимо, служит антикамерой знаменитого Совета Рабочих Депутатов. В перистиле сутолока невообразимая: солдаты, чиновники, сестры милосердия, мужички в тулупах, горничные с подносами чая, телефонистки и переписчицы, офицеры, журналисты, — все это снует в разных направлениях или топчется на месте. Впечатление вокзала на какой-либо узловой станции. Через несколько прекрасных, но совершенно загаженных комнат надворной стороны мы попадаем в широкий, слабо освещенный коридор. Тут Горькому, после некоторого ожидания, удается с помощью встретившегося знакомого провести нас в обширную комнату № 48, где тоже много народу и где нам приходится, уже уставшим, так и не снявшим [ни] калош, ни шуб, ни пальто, с четверть часа топтаться в виде «жалких просителей».

Однако члены нужные делегации члены Временного правительства в Таврическом дворце обнаружены не были, поэтому делегация перемещается здание бывшего Министерства внутренних дел:

«Едем по ухабам неубранного и только утоптанного снега. То и дело встречаются манифестации с красными флагами, с лозунгом «Земля и Воля» и с заунывным похоронным пением «Русской Марсельезы». Довольно жалкое и унылое впечатление. На Литейном пр[оспекте] нас останавливает милиционер-гардемарин и требует, чтобы мы позволили раненому из лазарета и его здоровому товарищу примоститься на подножке машины и чтоб мы довезли их до Чернышева моста. На улицах масса народу, исключительного пешего, часто встречаются пикеты вокруг пылающих костров; доносятся возбужденные крики или отрывки речей среди митинговых сборищ. <…>

Неклюдов слышал, что в Кронштадте матросы перерезали семьдесят офицеров, трупы их выбросили на лед и «торжествующий пролетариат» не разрешает их хоронить. В Гельсингфорсе тоже беспорядки, 12 офицеров убито; это особенно тревожит Неклюдова, так как там у него дочь замужем за офицером. — Вот тебе и «бескровная»! (До сих пор в нашей революции люди особенно любовались «отсутствием крови» — не то что французская — Великая.)

Опять-таки по слухам: царь оставлен на свободе и уехал в Ставку прощаться с войсками, и оттуда же приходят известия, что солдаты отказываются отпустить своего верховного вождя и готовятся защитить его или умереть вместе с ним. Ходят и самые противоречивые слухи относительно отречения. Меня особенно поражает тот совсем равнодушный, беспечный тон, с которым Неклюдов рассказывает об этом и говорит о возможности реставрации Николая II.

Целью нашей поездки оказался вовсе не Мариинский дворец, а здание Министерства внутренних дел (точнее, Совета этого Министерства), находящееся за Александринским театром, насупротив здания Театральной дирекции. Здесь имеет временное пребывание новый совет министров, иначе говоря, Временное правительство. Автомобилей перед подъездом не больше полудюжины (видно, мало еще кто знает, где устроилось правительство). Почти пустая раздевалка. Прекрасная классическая россиевская архитектура. Тусклое освещение.

Пальто снимают услужливые сторожа — точь-в-точь как только что они их снимали с Кассо или со Столыпина. В качестве вооруженной охраны всего два караульных солдата со штыками у входа на широкую парадную лестницу и несколько прапорщиков или юнкеров на ее площадке».

После некоторого ожидания делегация деятелей искусства, наконец, встречается с А. И Керенским, который по неизвестным причинам исполняет функции, в том числе, Министра Двора (в ведении которого при царе как раз и была, в том числе, охрана художественных ценностей).

«Все это время я не переставая ищу глазами того, кто меня более всего интересует… Где же Керенский?! Наконец я спрашиваю о том Терещенко. «Да вот он — там, под колоннами», — указывает он мне на «очень молодого человека», беседующего с Гучковым, сидя на скамейке для сторожей у дверей в зал, и я узнаю в нем того беспокойного, стремительного «юношу», который уже не раз за прошедшие три четверти часа проносился мимо меня и которого я принимал за какого-то чрезмерно усердствующего писаришку. <…>

От природы уже испитое лицо Керенского сегодня показалось мне смертельно бледным. Совершенно ясно, что этот человек уже много ночей совсем не спал. Выражение лица кислое — но ему это вообще свойственно, он, видимо, очень редко улыбается, пожалуй, никогда не смеется. На нем черная, застегнутая до самого ворота тужурка, что придает [ему] несколько аскетический, но и очень деловой вид. Говорит он громко, моментами крикливо, высоким фальцетом, с головокружительной стремительностью и с легким пришепетыванием (происходящим от поджима нижней губы). Изредка внезапно среди фразы он останавливается, кладет голову на ладонь, закрывает глаза, точно засыпает или впадает в обморочное состояние, но затем снова пускается вскачь, продолжая начатую и оборванную на полуслове фразу. После только что нами отведанной бездари и просто российской вялости Керенский производит необычайно возбуждающее впечатление, и определенно ощущается талант, сила воли и какая-то «бдительность». О да! Это прирожденный диктатор! Но спокойно с таким человеком едва ли можно что-либо обсудить… <…>

И действительно, остается необъяснимым, почему не только Зимний дворец, но и все дела Министерства Двора оказались вдруг в ведении Керенского. Разве только потому, что он уже на пути к диктаторству? Неклюдов мимоходом шепнул мне: «О! Он поразительно талантлив, он единственный из них из всех (намекая на министров), который что-нибудь делает!» И вот поэтому Керенский и на пути к диктатуре. Остальные как работники никуда не годятся, и естественно, что вся работа должна фатально сосредоточиться в его руках! При этом я не могу упрекнуть Керенского в определенной и оскорбительной бестактности. Лишь два раза во время нашей беседы, длившейся больше часа, он доходил до тех визгливых, «начальственных» тонов, которые выдают потерю самообладания. <…>

Не могу скрыть от себя, что во всем поведении, во всей манере быть и в разговорах Керенского много наигрыша, «каботинажа», но актер он, во всяком случае, неплохой. Кроме того, я думаю, что известный каботинаж, при подлинном уме и прозорливости, вещь для государственного деятеля не столь уж и плохая… <…>

Самое наше (первое!) заседание состоялось в другой (небольшой) столовой, в нижнем этаже, за красным сукном. Занялись мы сразу составлением «обращения к массам», направленного к предотвращению «вандализмов». <…>

Возник нелепейший разговор… И в этой глупейшей интермедии мне с ясностью представились вообще те испытания, которые ожидают «обновляющуюся Россию». Отовсюду теперь вылезут такие же дилетанты-демагоги. Ведь успела та же четверка предложить где-то услуги по устройству торжественного погребения «жертв революции». Она даже выбрала и самое для того подходящее место: площадь перед Зимним дворцом! Под видом борьбы за свободу, за «коллективное начало» и пуская в ход всякие новые для них же лозунги, они пролезут до нужных им вершин, и станут эти репетиловы и хлестаковы оттуда только мешать людям более компетентным делать настоящее дело».

Справка ИА REGNUM :

Рабочий день в Российской империи с 1898 года был ограничен 11,5 часами, с 1 выходным в неделю и 14 обязательными праздниками. Ночью и в субботний день работа должна была длиться не более 10 часов.

Черносотенцы — собирательное название правых монархических организаций, как правило — шовинистических и антисемитских. Название адресуется к «черным сотням» Кузьмы Минина, позволившим закончить в России «Смутное время». После 1914 года от движения (как слишком радикального) отвернулись правящие круги, и влияние его резко пошло на убыль.

Учредительное собрание — орган, созываемый для определения государственного строя, формы правления и Конституции страны.