Войскам приказано стрелять в народ в случае демонстраций и беспорядков

Санкт-Петербург, 11 марта, 2017, 12:00 — ИА Регнум. В ночь с 25 на 26 февраля охранка произвела массовые аресты руководителей «бунтовщиков» по заранее подготовленным спискам. Всего было арестовано около 100 человек.

26 февраля 1917 г. было воскресенье — промышленные предприятия не работали. К забастовавшим предприятиям присоединились типографские рабочие. Газеты не вышли.

26 февраля командующий войсками Хабалов объявил, что для водворения порядка войска прибегнут к оружию (все министры накануне согласились на такое объявление).

На улицы были выведены все части гарнизона. Хабалов отдал приказ командирам полков и начальникам полицейских участков открывать огонь после трехкратного предупреждения. Всю ночь полиция устанавливала пулеметы на крышах высоких домов, на площадках пожарных каланчей, в местах, откуда простреливались проспекты и улицы.

В этот день войскам пришлось стрелять в народ в разных местах, и холостыми, и боевыми патронами.

Из последнего донесения охранки от 26 февраля:

«Арестовано около 100 революционных деятелей. Задержаны пять членов Петербургского комитета. Арестованы два члена «рабочей группы» при Центральном военно-промышленном комитете. <…>

Полиция и солдаты открыли огонь у городской думы…

Стрельба происходила по Лиговской улице…

Толпа, пытавшаяся прорваться на Знаменскую площадь, была встречена огнем. После того как площадь была освобождена от демонстрантов, полиция подобрала около 40 убитых и столько же раненых…

Стрельба боевыми патронами происходила на углу Невского и Владимирского проспектов, где скопилось около 10 тыс. человек…

Огонь был открыт на углу Невского проспекта и Садовой улицы, где сосредоточилось около 5 тыс. человек…

В 5 часов дня на углу 1-й Рождественской улицы и Суворовского проспекта карателями было убито 10 человек и несколько человек ранено».

Александр Блок в «Последних днях императорской власти» пишет:

«В донесениях за день отмечено; «промышленные предприятия сего числа, по случаю праздничного дня, были закрыты». «Во время беспорядков наблюдалось, как общее явление, крайне вызывающее отношение буйствовавших скопищ к воинским нарядам, в которые толпа, в ответ на предложение разойтись, бросала каменьями и комьями сколотого с улиц льда. При предварительной стрельбе войсками вверх, толпа не только не рассеивалась, но подобные залпы встречала смехом. Лишь по применении стрельбы боевыми патронами в гущу толпы оказывалось возможным рассеивать скопища, участники коих, однако, в большинстве прятались во дворы ближайших домов и, по прекращении стрельбы, вновь выходили на улицу».

Родзянко утром поехал к Риттиху, вытащил его из кровати и повез к Беляеву. Он видел, как рабочие шли лавой по льду через Неву, так как на мосты их не пускали.

Родзянко обратился по телефону к Хабалову, который сидел в здании градоначальства, уже не делая никаких распоряжений о раздаче хлеба; Родзянко спрашивал его, «зачем кровь», и убеждал, что гранату на Невском бросил городовой. Хабалов сказал, что войска не могут быть мишенью и должны отвечать на нападение, но на высочайшую телеграмму не сослался».

В 6 часов вечера восстала 4-я рота запасного батальона Павловского гвардейского полка. У павловских казарм был организован митинг революционных рабочих. В нем приняли участие и солдаты 4-й маршевой роты. Среди солдат распространили листовки. Рабочие рассказывали о расстрелах, в которых участвовала и учебная команда Павловского полка. Возмущенные поведением учебной команды, солдаты поклялись не стрелять в народ. 4-я рота вышла с оружием в руках на улицу и направилась к Невскому проспекту под командой унтер-офицера, чтобы снять с постов учебную команду. Проходя по набережной Екатерининского канала около храма «Христа-спасителя на крови», павловцы натолкнулись на конный полицейский разъезд. Началась перебранка. «Фараоны!», — кричали солдаты по адресу полицейских. Павловцы открыли огонь, убив одного городового и ранив другого. Солдаты вернулись в казармы, где «произвели бунт», как было написано в полицейском донесении. На усмирение восставших прибыл командир батальона полковник Экстен. Солдаты встретили его враждебно. Он был ранен. Перепуганные власти срочно вызвали солдат Преображенского полка. Не поддержанные другими частями, восставшие сдались. Офицеры арестовали 19 зачинщиков, которым грозила смертная казнь. Командование не досчиталось 21 солдата: с оружием в руках они перешли на сторону восставших.

Хроника так описывает действия армии:

«Около 4-х часов дня Хабалову доложили, что четвертая рота запасного батальона Павловского полка, расквартированная в зданиях конюшенного ведомства, выбежала с криками на площадь, стреляя в воздух около храма Воскресения, и при ней находятся только два офицера, рота требовала увода в казармы остальных и прекращения стрельбы, а сама стреляла по взводу конно-полицейской стражи. Хабалов приказал командиру батальона и полковому священнику принять меры к увещанию, устыдить роту, привести ее к присяге на верность и водворить в казармы, отобрав оружие. После увещаний батальонного командира, солдаты действительно помаленьку сдали винтовки, но 21 человека с винтовками не досчитались. Беляев потребовал немедленно военно-полевого суда, но прокурор военно-окружного суда Мендель посоветовал Хабалову сначала произвести дознание. Хабалов приказал, чтобы сам батальон выдал зачинщиков и назначил следственную комиссию из пяти членов с генералом Хлебниковым во главе. Батальонное начальство выдало 19 главных виновников, которых и препроводили в крепость, как подлежащих суду, так как комендант крепости Николаев сообщил, что арестных помещений для всей роты (1500 человек) у него нет.

Поступили донесения, что Волынцы не сдают винтовок, к ним присоединяется рота Преображенского полка и часть Литовцев, и эта вооруженная толпа, соединившись с рабочими, идет по Кирочной, разгромила казармы жандармского дивизиона и громит помещение школы прапорщиков инженерных войск. Хабалов сформировал отряд из 6 рот, 15 пулеметов и 11/2 эскадронов, всего около 1000 человек, и отправил его против восставших под начальством георгиевского кавалера полковника Кутепова с требованием, чтобы они сложили оружие; в противном случае, было предложено принять решительные меры. Отряд двинут, а результатов нет: если он действует, он должен уже гнать толпу в угол за Таврический сад, к Неве. «А тут-ни да, ни нет», говорит Хабалов.

Хабалов не знал, что и в окрестностях города вспыхнуло восстание: часов около 3-х дня царскосельский гарнизон грабил трактирные заведения, встречая маршевые эскадроны, подошедшие из Новгородской губернии, с корзинами явств и питей. Впрочем, сводный гвардейский полк нес службу и продолжал охранять Александровский дворец»

Вечером Михаил Родзянко телеграфировал царю:

«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца»

Николай II, как всегда, был на высоте: по рассказу министра двора В.Б.Фредерикса, получив эту телеграмму или следующую за ней (от 27 февраля), сказал Фредериксу:

«Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать».

Александр Блок пишет о распорядке дня в Ставке:

«Жизнь Ставки текла по-прежнему однообразно: в 9 ½ часов царь выходил в штаб, до 12 ½ проводил время с Алексеевым, после этого час продолжался завтрак, потом была прогулка на моторах, в 5 часов пили чай и приходила петербургская почта, которой царь занимался до обеда в 7 ½ часов. Вероятно, в этот день между 5 и 7 часами, в виду тревожных слухов от приезжающих из Петербурга («Астория занята», и т. д.) к царю «прибегал» Алексеев, Кроме того, царь получил две телеграммы от Александры Федоровны. В одной говорилось, что в «городе пока спокойно», а в вечерней уже, что «совсем нехорошо в городе».После обеда с 8 ½ часов царь занимался у себя в кабинете, а в 11 ½ пили вечерний чай, и царь с лицами ближайшей свиты уходил к себе»

Совет Министров готовился перейти к решительным действиям по подавлению протестов. Госдума как оппозиционный царской власти орган оказалась на грани закрытия. Все были растеряны и не очень понимали, что делать.

Александр Блок в «Последних днях императорской власти» пишет:

«Часа в 2−3 Хабалов был у Голицына. Последний был уже оповещен с утра Беляевым, который в это утро приказал начальнику Генерального Штаба генералу Занкевичу доложить, что нужно для объявления осадного положения…

Беляев предлагал Голицыну сейчас же обсудить дальнейшие меры, но прошло довольно много времени, как приехал Хабалов, министры были в сборе; он произвел на всех тяжелое впечатление: «Руки трясутся, равновесие, необходимое для управления в такую серьезную минуту, он утратил, — говорит Беляев. В сущности, министры только знакомились с событиями, взглядов же никаких не высказывали. Все были особенно нервны. Докладывали Хабалов и кое-что Протопопов. Около 4−5 часов решили сойтись в Мариинском дворце.

Приехав в Мариинский дворец, где все члены Совета Министров «ходили растерянные, ожидая ареста», Беляев… попросил Голицына поговорить с ним наедине о замене Протопопова; так как сменять министра никто, кроме императора, не имел права, решили предложить Протопопову сказаться больным…

Тогда же, по приказанию Беляева, было напечатано «объявление Командующего Войсками Петроградского Военного Округа» за подписью Хабалова: «По Высочайшему повелению город Петроград с 27 сего февраля объявляется на осадном положении». <…>

Вечером на частном совещании у Голицына, были приняты две меры: перерыв заседаний Государственной Думы и введение осадного положения в Петербурге (форма последнего распоряжения не обсуждалась). Родзянко вечером нашел у себя в квартире следующий указ, уже отпечатанный: «На основании статьи 99 Основных Государственных Законов, повелеваем: занятия Государственной Думы прервать с 26-го февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение». Таким же указом были прерваны и занятия Государственного Совета.

Родзянко был у Голицына и просил его выйти в отставку. Голицын в ответ указал папку на столе, в которой лежал указ о роспуске Думы, и просил устроить совещание лидеров фракций, чтобы столковаться. В 12 часов ночи началось совещание министров в квартире Голицына. <…>

В этом совещании уже поднимался вопрос о введении осадного положения. Хабалов протестовал на том основании, что, по последнему положению командующий войсками округа пользовался правами командующего армией, равными правам командира осажденной крепости. Некоторые из министров настаивали на введении осадного положения потому что, с объявлением его, прекращаются все собрания, в том числе и заседания Государственной Думы, и даже ее комиссий. Покровский возражал, что это — вопрос спорный. Решено было просить председателя и членов Думы употребить свой престиж для успокоения толпы… Хабалов произвел на Голицына впечатление «очень не энергичного и мало сведущего тяжелодума», а доклад его показался Голицыну «сумбуром».

Охранное отделение предполагало арестовать собрание, которое должно было быть в доме Елисеева на Невском «с участием членов Государственной Думы Керенского и присяжного поверенного Соколова, для обсуждения вопроса о наилучшем использовании в революционных целях возникших беспорядков и дальнейшем планомерном руководительстве таковыми».

Журналист Владимир Набоков вспоминает:

«26-го, в воскресенье, Невский получил вид военного лагеря, — он был оцеплен. Вечером, я был у И. В. Гессена, у которого по воскресеньям обычно собирались друзья и знакомые. На этот раз я, помнится, застал у него только Губера (Арзубьева), который вскоре ушел. Мы обменивались впечатлениями. Происходившее нам казалось довольно грозным. То обстоятельство, что власть — высшая — находилась в такую критическую минуту в руках таких людей, как кн. Голицын, Протопопов и ген. Хабалов, не могло не внушать самой серьезной тревоги. Тем не менее, еще 26-го вечером мы были далеки от мысли, что ближайшие два-три дня принесут с собою такие колоссальные, решающие события всемирно-исторического значения».

Княгиня Ольга Палей записала:

«26 февраля разразилось настоящее сражение. Полки держались стойко, и вечером нам сообщил и по телефону, что все спокойно, и только патрули объезжают улицы»

Из дневника Александра Бенуа:

«…Все крайне возбуждены и никто не питает иллюзий насчет успеха революционного движения. Представляется более вероятным, что полиция и штыки подавят мятеж. Но о мятеже, во всяком случае, можно вполне говорить как о факте уже совершившемся»

Дубенский записал в своем дневнике 26 февраля:

«Волнения в Петрограде очень большие, бастуют двести тысяч рабочих, не ходят трамваи; убит пристав на Знаменской площади. Собралось экстренное заседание в Мариинском дворце…

Государственная Дума волнуется, требуя передачи продовольственного дела во всей России городскому самоуправлению и земству. Князь Голицын и все министры согласны. Таким образом, вся Россия узнает, что голодный народ будет накормлен распоряжением не царской власти, не царского правительства, а общественными организациями, т. е. правительство совершенно расписалось в своем бессилии. Как не может понять государь, что он должен проявить свою волю, свою власть… Какая это поддержка нашим врагам — Вильгельму — беспорядки в Петрограде! Какая радость теперь в Берлине! А при государе все то же, многие понимают ужас положения, но не «тревожат» царя».

Поэтесса Зинаида Гиппиус пишет в своём дневнике:

«Бедная Россия. Незачем скрывать — есть в ней какой-то подлый слой. Вот те, страшные, наполняющие сегодня театры битком. Да, битком сидят на «Маскараде» в Имп. театре, пришли ведь отовсюду пешком (иных сообщений нет), любуются Юрьевым и постановкой Мейерхольда — один просцениум стоил 18 тысяч. А вдоль Невского стрекочут пулеметы. В это же время (знаю от очевидца) шальная пуля застигла студента, покупавшего билет у барышника. Историческая картина! Все школы, гимназии, курсы — закрыты. Сияют одни театры и… костры расположившихся на улицах бивуаком войск. Закрыты и сады, где мирно гуляли дети: Летний и наш, Таврический. Из окон на Невском стреляют, а «публика» спешит в театр. Студент живот свой положил ради «искусства»…»

Справка ИА REGNUM :

Владимир Фредерикс — граф, генерал-адъютант, министр Императорского Двора Российской империи (занимался обеспечением деятельности императорского двора).

Владимир Набоков — юрист, публицист, журналист, один из лидеров и организаторов партии кадетов. Отец известного писателя Владимира Набокова («Лолита», «Защита Лужина»).

Петр Губер (Арзубьев) — русский писатель, публицист и военный журналист.

Михаил Алексеев — генерал-адъютант Генерального штаба, фаворит Николая II.