Ярославль, 11 мая, 2016, 14:30 — ИА Регнум. Кабаре «Чайка»! Весь вечер на сцене герои Чехова. Вас ждет экспериментальный stand-up на основе текста пьесы и драматический финал. Мягкие кресла для зрителя предоставляет Волковский театр.

фото театра им. Ф.Волкова
Сцена из спектакля

В общем, так можно подавать афишу последней премьеры Волковского в этом сезоне — «Чайка. Эскиз». С декабря режиссер Евгений Марчелли выдает уже вторую пьесу Чехова. И если «Иванов» (под которым официально стоит имя Валерия Кириллова, но этот казус уже перестал быть тайной) был принят зрителем с благодарностью и восторгом, то в отношении «Чайки» мнение неоднозначное.

Обычно глубокий и содержательный, Марчелли в этот раз сделал акцент на форме, и эта однобокость, на мой взгляд, не пошла спектаклю впрок. Ожидала я от постановки многого, тем более сам Марчелли, который очень интересен мне как художник, с многообещающей увлеченностью комментировал свой взгляд на пьесу.

«Всегда «Чайка» в нашем воображении связана с образом птицы, парящей над морем, печально кричащей, возвышенной. И отсюда образ Нины — такой возвышенной, как чайка… Но ведь на самом деле чайка — это жуткая птица. Жуткая! Она орет! Вы слышали когда-нибудь, как орут разбушевавшиеся чайки? Это ад! Это крик младенца, которому отрывают голову! Это крик каких-то вопящих кошек! И это хищница, которая поедает живую рыбу и весь мусор, это не просто птичка. Это как крыса, только с крыльями», — объяснял свой замысел Марчелли. Исходя их этих слов, я ожидала новаторского решения образов спектакля. В первую очередь, Нины Заречной. Но ничего особенного не увидела. Рассказать историю по-новому не получилось. Истории как таковой, в общем, тоже. Все получилось постно и обычно, как у всех: Треплев удивительно похож на своих предшественников, даже повязка на голове — как у Дмитрия Певцова. Маша — совершенно чеховская «вечная» несчастная Маша — в черном, с распущенными волосами. Аркадина — эгоистка, страдающая нарциссизмом что у Чехова, что у Захарова, что у Марчелли.

Чайка же как символ осталась невостребованной ни в одном образе. Аркадина в диалоге с Машей пыталась изобразить несуразность птицы — вышла ироничная сценка «кто кого перекривляет». Более никак с чайкой она не пересеклась. Пух и перья полетели из груди Маши, застрелившейся следом за Треплевым — но она не находилась в центре постановки.

В общем, крысы с крыльями так и не нашлось. Ужасная чайка присутствовала в спектакле только в виде проекции на занавесе. Ну и тревожные крики птицы раздавались в сценах второго акта, решенных как кошмарный сон или бред больного разума. Такова, в частности, сцена последнего свидания Нины и Треплева — пара появляется в нескольких местах одновременно.

Так что осталось непонятным, что нового увидел Евгений Жозефович в сто раз прочитанной «Чайке». Но он своеобразно решил подачу: эскизный набросок, где действия как такового нет — есть выступления в стиле stand-up, разворачивающиеся, преимущественно, на авансцене. Три барных кресла с меняющейся высотой — основная декорация. С залом герои общаются в микрофоны, будучи высвеченными лучом прожектора. В результате получается художественная условность в квадрате: спектакль-концерт, кабаре «Чайка», в котором выступают герои Чехова. При этом их диалоги в рамках сценического действия-бездействия тоже ведутся в микрофоны: речь актеров негромкая, рассчитанная на подачу мельчайших звуковых нюансов: вдохов, смешков, улыбок. При этом Марчелли активно задействует пространство зрительного зала: оттуда герои смотрят спектакль Треплева, оттуда же они постоянно выходят и туда уходят. Большая сцена, впрочем, тоже открывается: в первом действии она становится сценой летнего театра, во втором — пространством разума, где кто-то кого-то ищет, кто-то теряется. Поэтому она в основном погружена во мрак, и ее освещение становится отражением психологического состояния героев.

Композиция спектакля контрастна. Если первое действие — это пустая авансцена, где как в кабаре, идет выступление героев, то во втором появляются наметки классической сценографии: кожаный диван, постель, стол, стулья. Появляются и наметки динамики, которой в силу стилевого решения первая часть постановки практически лишена. Возможно, на этом контрасте финал получился ярким, начиная со сцены последнего свидания Треплева и Нины, получившейся, как уже говорилось ранее, несколько мистической: то ли сон, то ли бред. Вот герои в одной постели — а вот они выходят из кулис, и тут же Нина выезжает на платформе, наконец-то состоявшись в образе Мировой Души. Дверь, которую запер Треплев, оказывается вдруг открытой. И венчает этот сумбур выстрел и спокойное замечание: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился». Где происходят все эти события? Наяву или в голове Треплева? Но выстрел-то реален, и зрителю остается самому решить: хладнокровно Константин Гаврилович нажал на курок или в горячечном бреду.

Если первый акт несколько игрив, то второй — сдержан, драматичен и облачен в черные тона. Белые пятна — простыня и платье Нины, кружевное, словно подвенечное. Напрашивается ассоциация: невеста и саван. Жива Нина или ее призрак увел Треплева за собой в смерть? Траур воплощен в движениях, в костюмах. Комичная Полина Андреевна строга и молчалива, веселая Маша в черном бархатном платье медлительна и серьезна, Нина изящна, резка и бесстыдна.

Мастер яркой и выразительной детали, Марчелли и в этот раз оживляет несколько тянущееся действие живописными штрихами — опереточный смех управляющего, смачный поцелуй Медведенко, устанавливающий право собственности на Машу, притязания Полины Андреевны на целомудрие доктора Дорна. Деталей этих не так много, чтобы улучшить впечатление от постановки, но они есть. Однако некоторые решения, рассчитанные, по всей видимости, на зрелищность, кажутся лишними. Собственно, таковых два: заплывы Нины в резервуаре с водой во время ее дебюта и круговая скачка на лошади, которой открывается спектакль.

В целом же действию не хватило выразительности, смелости. Даже лошадь — вроде и есть, а зачем? А как? Побегала по кругу — и забыли про нее. В картах это называется недобор.

То же самое и в решении образов. Их взаимодействие в спектакле решено на уровне «взрослые и дети». В число последних попадают главные герои — Нина и Треплев. Остальные обращаются с ними именно как с детьми: симпатичную девочку может беззлобно потискать старый сосед, присюсюкивая при этом и ути-путькая; симпатичная девочка без проблем бежит обниматься с главной тетей, оттопырив зад — а та тоже присюсюкивает и ути-путькает. Более того, Нина и Константин Гаврилович и сами ведут себя как маленькие дети. И становится понятно, что в мире взрослых им обоим места нет и, в общем-то, остальным совершенно не до них. Но это опять же намеки, тонкие штрихи, не заметные обычному зрителю, который успевает соскучиться еще до антракта.

Что касается актеров — я не видела работы всех составов спектакля, но Нина Заречная — не самый яркий образ Алены Тертовой. Треплев в исполнении Антона Полетаева вообще незаметен. Зато совершенно замечателен Сорин — Владимир Майзингер, умеющий быть разным в каждой роли. Прекрасна Полина Андреевна (Светлана Спиридонова), Маша (Яна Иващенко), Дорн (Евгений Мундум). Однако складывалось впечатление, что спектакль рассчитан на одного актера — сегодняшнюю приму Волковского Анастасию Светлову. Светлова — Аркадина радовала глаз элегантными блистающими нарядами, безупречностью и профессионализмом игры. Рядом с этой красотой совершенно потерялся великолепный резонер доктор Дорн. Акцент с Нины Заречной и вовсе был снят. Аркадина уверенно расположилась в центре спектакля, все крутилось вокруг нее. Стареющая актриса, не желающая мириться с увяданием — это, конечно, само по себе уже драма. Но, наверное, недостаточная, чтобы обойти вниманием трагедии других героев Чехова, каждый из которых — отдельный характер. И это, наверное, «ахиллесова пята» постановки.

В общем, на этот раз после спектакля Евгения Марчелли у меня не возникло впечатления абсолютно сложившейся картины, цельносмысловой и содержательно наполненной. Впрочем, подозреваю, что и сам мастер Марчелли на этот раз не был уверен в результате — потому попытался избежать приглашения на премьеру прессы. Однако волковская «Чайка» только встает на крыло — и никогда не поздно выровнять полет.