Москва, 25 декабря, 2014, 14:15 — ИА Регнум. Жизнь имеет обыкновение сама подводить черту под логически более или менее завершенными эпохами. И делает это так наглядно, что самые компетентные аналитические выкладки кажутся скучными копиями «веселой» заоконной реальности. Через два года исполнится четверть века с момента развала СССР. Но эту юбилейную дату можно отмечать уже сейчас. И отмечают. Кто как. В зависимости от материального и морального самочувствия. Или просто самочувствия.

Сегодня даже сквозь розовые очки, которыми властные элиты готовы снабдить каждого россиянина, видна глубоко драматическая картина. Стремительно, всерьез и надолго мы вступаем (точнее вступили) в период новой холодной войны, если, конечно, она когда-либо прекращалась. Кто-то полагает, что этот неотвратимый сценарий развития российско-западных отношений — не худший из возможных. Не исключено. Ибо даже самые скверные правила игры лучше их отсутствия.

Второе издание феномена холодной войны никоим образом не будет дословным повторением первого. Каким же именно оно будет, неизвестно. И к этой неизвестности необходимо тщательно готовиться, не обманываясь надеждой на возможность успешно применить существующие методики изучения международной ситуации 1945-1991 годов к беспрецедентным реалиям настоящего и к еще никем не видимым проблемам будущего.

Интеллектуалы, первыми употребившие этот термин, пытались с его помощью концептуально-философски осмыслить мировую политику своего времени. В момент обнародования этого журналистского изыска они не знали, что он войдет во все языки мира и станет едва ли не самым крупным гиперонимом для обозначения целой эпохи. До поры до времени не могли они знать ни внутреннего содержания этой эпохи, ни изменчивого соотношения закономерностей и случайностей в ее эволюционном развитии, ни тем более главного: когда и чем она закончится.

Как иногда случается, слава изобретения этого оксюморона досталась не изобретателю. То есть не Эдуарду Бернштейну, произнесшему в 1893 году фразу «холодная война» для образного, а не научного, описания того состояния международных отношений (1870-1914 гг.), которое принято называть «вооруженный мир» (хотя «вооружающийся мир», что, собственно, и подразумевал Бернштейн, было бы, наверное, точнее). Этот период закончился беспрецедентной в истории человечества бойней 1914-1918 годов. Бойней слишком горячей, чтобы у экзотичных определений, касающихся ее предпосылок, остались шансы войти в словарный обиход. Видимо, всему свое время. Спустя 15 лет после смерти Бернштейна, уже после Второй мировой войны, превзошедшей своим трагическим размахом все мыслимое и немыслимое, западные интеллектуалы и политики почти разом вспомнили образ полувековой давности. Джордж Оруэлл, Бернард Барух, Уолтер Липпман, Гарри Трумэн стали новыми крестными отцами термина «холодная война», быстро растиражированного в первые три года после победы над фашизмом.

На сей раз дело пошло. Почему? Да потому, что мир, хотя и наступил, но какой-то очень странный. Не такой, о котором мечтало человечество. Эта странность чуялась в послевоенном воздухе, еще не освободившемся от запаха сожженных руин. Надышавшийся им Уинстон Черчилль, конечно, не хотел повторения этой жути. Но имел свои представления о том, как ее избежать, которые были изложены в марте 1946 года в знаменитой Фултонской речи, частью открытым текстом, частью намеками.

Бывший британский премьер заявил о наступлении новой эпохи надежд, связанных с уничтожением фашизма, и тревог, связанных с новой расстановкой сил между великими державами, социально-политическими системами и цивилизациями. В этой расстановке больше нет места для классической теории равновесия, которая не уберегла человечество от страшных войн. Теперь, когда США взобрались «на вершину всемирной мощи», настала пора для «великой простоты решений» — монолитного сплочения англосаксонской демократической и христианской цивилизации для осуществления с помощью «разительного» военного превосходства политики обуздания советской коммунистической экспансии — главной угрозы священным ценностям западного мира. Этого, однако, мало: хотя русские «ничто не почитают так, как силу», ответить им нужно не только ею, но и другим оружием — «созданием условий для скорейшего распространения свободы и демократии во всех странах».

Конечно, не Черчилль опустил «железный занавес» от Штеттина до Триеста. Но выступление этого блистательного прагматика и закоренелого русофоба в огромной степени поспособствовало тому, чтобы занавес как можно плотнее сомкнулся с поверхностью европейского континента.

Фултонская речь — мощный политико-идеологический движитель холодной войны, хотя в тексте речи вообще нет такого словосочетания. На фоне этого фундаментального памятника западной политико-философской мысли все остальные доктринальные, стратегические документы Вашингтона и его европейских союзников второй половины 40-60-х годов XX века вторичны. Они лишь развитие тех идей, которые Черчилль в одних случаях сформулировал совершенно ясно, в других — с политкорректной данью уважения к стоической борьбе с фашизмом «доблестного русского народа и моего товарища военного времени маршала Сталина».

Холодная война началась бы и без выступления Черчилля. Он ее не объявлял (как полагают некоторые авторы), а лишь констатировал признаки ее приближения и утверждал об отсутствии другого пути, кроме как тщательно и всесторонне к ней готовиться.

Такой же настрой был и у советских руководителей, не испытывавших недостатка прагматизма и умения анализировать глобальные тенденции. Фултонская речь их не столько удивила, сколько удовлетворила тем, что Запад не стал затягивать с обнародованием своего видения будущего мироустроения. Это выводило советско-западные отношения из состояния неопределенности и позволяло приступить к трудной работе над правилами игры в новой реальности.

Холодная война, как любой уже состоявшийся исторический сюжет, искушает исследователей вопросом: а была ли ей альтернатива? Была. При фантастическом стечении фантастических обстоятельств. Но поскольку нашествия марсиан или чего-то в этом духе не произошло, Запад и Восток были обречены на долгую конфронтацию. Неумолимая логика сверхдержавного поведения США и СССР обуславливалась не только интересами национальной безопасности в условиях глубочайшего взаимного недоверия, но и конкуренцией двух цивилизационных проектов библейско-эпического размаха. Единственным способом достичь своих целей стороны избрали формулу «мир на грани войны, но без войны».

Возможность удерживаться на этой всегда скользкой грани давали растущие запасы ядерного оружия. Но они же создавали потенциальную угрозу апокалипсиса, исходившую от тех, кто вовсе не считал аксиомой распространенную идею о том, что атомная бомба лишь средство морального устрашения и применить ее невозможно. В недрах соответствующих ведомств США разрабатывались различные военно-стратегические концепции, авторы которых в принципе искали то, чего не было в природе, — пути к достижению идеальной победы над противником, то есть тотального его уничтожения при минимальном собственном ущербе. СССР предпринял титанические усилия, чтобы американцы поняли всю иллюзорность подобного сценария. Когда, наконец, поняли, началась разрядка.

Но прежде человечеству пришлось натерпеться немало страхов. В каждом из международных кризисов, возникших с 1946 по 1961 год, таились непредсказуемые элементы, находившиеся в очень сложных и подвижных связках. Вдобавок нашпигованная этими элементами ситуация под влиянием зачастую неисповедимого субъективного фактора могла в любой момент сорваться в неуправляемый штопор. По крайней мере дважды (Корейская война и Суэцкий кризис) о готовности использовать атомное оружие было объявлено официально. Если относительно Дугласа Макартура (1951 г.) и Никиты Хрущева (1956 г.) еще допустимо предположение о том, что они просто блефовали (хотя это было характерно скорее для советского лидера, чем для командующего американскими войсками в Корее), то Карибский кризис создал совершенно реальную перспективу ядерной войны.

О событиях октября 1962 года мы знаем все. Кроме одного: как называются и где обитают те неведомые духи, которые пощадили тогда человечество, проявив поистине безграничную снисходительность к его порокам и поистине материнскую заботу о его судьбе. Нет смысла спорить с историками, объясняющими, как им и положено, почему не случилось худшего, то есть ищущими логическо-рациональные причины тому, что похоже на чудо. Есть, однако, смысл задуматься над воспоминаниями действующих лиц той драмы, которые были не в состоянии избавиться от некоего мистического чувства. Один из них, Теодор Соренсен, советник президента Джона Кеннеди, выступая в 2002 году на московской научной конференции, признался, что у него так и нет вразумительного ответа на вопрос, каким образом сорок лет назад участникам конфликта удалось спасти человечество от падения в преисподнюю, вспять от которой, казалось, уже не осталось дорог. А дальше было много всякого. Разрядка. Снова похолодание. Развал советской сверхдержавы. «Братские» объятия с Западом, едва не задушившие дистрофичную Россию. Стремительное военное продвижение НАТО на восток и параллельная политическая экспансия Евросоюза в том же направлении. Односторонний отказ Вашингтона от важнейших страховочных договоров с Россией в области безопасности, что грозит обрушением общей системы взаимных обязательств, создававшейся с 1970-х годов. Все это Москва долго терпела по целому ряду причин, уважительных и не очень. Когда же Запад в рамках стратегии нового передела постсоветского пространства пошел в лобовую атаку по всему фронту и уже вышел на украинско-российскую границу, терпение иссякло.

Политики, затеявшие это крайне опасное предприятие, либо вообще не читали Фултонскую речь, либо взяли из нее лишь созвучные их планам идеи, оставив без внимания замечание Черчилля об исторически оправданной чувствительности русских к проблеме безопасности своих границ.

Ту холодную войну мы проиграли с треском. Нынешняя разворачивается в совершенно иной обстановке. Но у нас есть неплохие шансы продуть и эту. Прежде всего, внутри России. Здесь и только здесь находится поле генерального сражения. Охотно допускаю, что забрасывать нас ядерными ракетами никто не собирается. Есть средства почище и понадежнее, перед лицом которых мы становимся все более уязвимыми. От них не защитишься ни трубопроводной паутиной, хоть запакуй в нее всю Россию с окрестностями, ни баллистическими монстрами, способными оставить от Америки археологические воспоминания.

Конечно, можно еще какое-то время рыть котлован, делая вид, будто возводим Храм. Можно и не утруждать себя таким лицемерием. Можно все, что унижает «этот народ», отнюдь не по капле выдавливая из него чувство Себя. Можно даже публично выражать свое презрение к жертвам естественного отбора. Можно губить страну, целеустремленно и безнаказанно. И пока кто-нибудь сверху или снизу не рявкнет «Хватит!», да так, чтобы поверил не только Станиславский, победа в новой холодной войне нам не грозит. Ибо сегодня эта победа будет добываться в битве с самим собой.

Владимир Дегоев, доктор исторических наук, специально для ИА REGNUM