Ярославль, 20 сентября, 2016, 09:04 — ИА Регнум. Вера Куликова: После лаконичной классики Малого театра Волковский фестиваль представил ярославскому зрителю резкий, ошеломляющий контраст — пластический спектакль «Мцыри», также столичную работу. Постановка яркая, полная звука, движения, смыслов… В общем, кто жаловался на скуку — получите!

фото Татьяны Кучариной с сайта volkovteatr.ru

Ira Freeway: Этот спектакль меня очень впечатлил — и эффектным визуальным рядом, и неожиданной комбинацией текста, задающей новые смысловые точки, и общим эмоциональным воздействием.

Вера Куликова: А вот я нахожусь в смешанных чувствах. Мне понравилась задумка, понравилась реализация, хорошая работа… Но отношение к увиденному неоднозначное. Не хочу прослыть брюзгой, но я не понимаю, как можно читать Лермонтова, стоя на голове. Перформер бы это, наверное, оценил. Но мне как филологу непонятно. Я предпочитаю более уважительное отношение к классикам. И более консервативный подход к их постановке — без подобных перегибов. Кстати, для кого-то такое прочтение Лермонтова и вовсе ересь — многие выступают за постановку классиков в классической же трактовке. Поэтому Малый театр и сегодня популярен.

Ira Freeway: А я вот как раз против «консервативного подхода к постановке классиков». Потому что классические произведения ставятся сотни раз — и если каждый раз делать консервативно — то зачем вообще это делать? На третьей, пятой или десятой постановке станет совершенно неинтересно. Здесь есть ключевое различие между театром и кинематографом. Фильм может быть снят «на века». Я вообще считаю, что в каждом государстве должна быть такая программа — за счёт министерства культуры должна быть снята серия фильмов, включающая всю классику этой страны — абсолютно точно по тексту, слово в слово, с минимальной режиссёрской интерпретацией. Это будет визуальная версия классики, которую можно будет посмотреть хоть через 300 лет и погрузиться в прошлое. А театр — это совсем другое, это искусство «этого вечера», которое живёт в сознании людей, пришедших именно сейчас. Мы смотрим не просто Мцыри, мы смотрим Мцыри в 2016 году. Это не то произведение, каким было Мцыри в 1980 или каким будет в 2025. Это та самая возможность театра быть остроактуальным и обгонять кинематограф именно в современности. И Мцыри 2016 года — спектакль, решённый через движения, слова здесь уступают, они звучат не только и не столько для повествования, передачи эмоций — они играют роль ритма, задают темп действиям актёров наравне с музыкой.

Вера Куликова: Вообще с текстом режиссер обошелся довольно смело — из поэмы Лермонтова взята исповедь героя. Повествование фрагментарно, это лишь иллюстрация к действию, которое развивается по своим законам. Выстраивание этих фрагментов в спектакле при единой с источником фабуле создает особенный сюжет, свою картину событий, отличную от оригинала. Минуты смертельной опасности переплетаются с мгновениями лирического созерцания, любовного переживания. Воспоминания хаотичны, сознание героя воспалено. Порой я ловила себя на мысли, что текст в спектакле местами не нужен. Главное — движение, звук, ведь это спектакль-эмоция, спектакль-переживание. И повествование иногда действию мешает. Впрочем, повествование ли это? Ведь основной акцент — на движении.

Ira Freeway: Я увидела повествование. Оно другое, полностью идёт от героя — но это всё же история его жизни. Вопрос, который возникает в первые же минуты спектакля — почему героя воплощают сразу три актёра? Мне кажется, автор мыслил примерно так: герою не был близок никто в монастыре, он не раскаивается и не молит о прощенье — зачем же он так подробно рассказывает всё перед смертью? Вероятно, он рассказывает это как бы самому себе, подводит некий итог своей жизни. Такая автокоммуникация помогает утвердить себя в качестве отдельной сформированной личности, а не просто «одного из жителей монастыря».

Вера Куликова: У меня сложилось впечатление, что исповедь Мцыри никто и не слушал — вот в чем интрига. С кем он говорил? Монахи занимаются своими делами, периодически появляясь на периферии действия, монастырь живет сам по себе ‑ и в его темноте умирает молодой, сильный человек. Так что монолог Мцыри был обращен к самому себе и его внутренним демонам. И замысел мне видится иным — происходящее на сцене похоже на горячечный предсмертный бред, лихорадку. Отсюда фрагментарность сознания и повествования, смена ритмов действия, порывистость движений. Отсюда и триединство героя.

Ira Freeway: Постепенно мы видим, как каждый из актёров берёт на себя вполне определённую часть личности героя: первый — воля, стремление к свободе, гордость, второй — «зверь», борьба за жизнь с природой, третий — чувственность, восприятие красоты. И эти три части не просто делят между собой повествование — они взаимодействуют. Яркий пример — сведённые друг с другом практически в «диалог» эпизоды восхищения девушкой и борьбы с барсом. Эрос и танатос, жизнь и смерть перекликаются. То же происходит в момент, когда предсмертные грёзы, представленные у Лермонтова ласкающейся рыбкой (хоть и «с человеческим голосом») в спектакле предстают в виде красивой девушки. И это вполне логичное решение, потому что желанная, но невозможная в его положении любовь прекрасно символизирует отсутствие подлинной наполненной жизни в его существовании в целом. Во множестве произведений люди умирают от несчастной любви — естественна эта параллель для спектакля, в котором герой умирает от несчастной жизни, отсутствия свободы.

Вера Куликова: С моего места в зале трагизм ситуации плохо прослеживался, смазывался из-за постоянного мельтешения полуголых парней на сцене. С отличными фигурами, к слову. Девушки, впрочем, тоже были хороши: их образы отлично передавали костюмы. Вот они горские девушки, вот амазонки, вот языческие демоницы, режущие героев серпами по разным местам. Это вообще, символы судьбы для Мцыри — серпом по жизненно важным… порывам. Вот тут трагично, да.

Ira Freeway: Здесь не случайно, что «строй с серпами», сквозь который прогоняют героя, образуют именно девушки. Снова эрос и танатос. Тяжело и больно — но это и желанно для героя, из однообразного спокойствия монастыря он сбегает помериться силами с миром, с природой, стихией. И он, как «выросший в тени цветок, опалённый лучами солнца» не выдерживает этого противостояния, но и не жалеет о том, что на него решился.

Вообще пластическое решение спектакля очень интересное: сталкивающиеся порывы в душе героя выражены разными формами движения — танец, контактная импровизация и боевые искусства — взрывная смесь, завораживающее зрелище.

Вера Куликова: Да, я в восторге от визуально-звукового решения спектакля (это, кстати, единственное, что вызвало бесспорное восхищение). Все элементы в совокупности создали нужную атмосферу — я видела заброшенный холодный монастырь в высокогорье, я слышала кавказские напевы, переливающиеся в молитву. Однажды мне даже показалось, что звучит колыбельная… Эффектная концовка: сцена погружается во мрак, в котором блестят огоньки горящих свечей. И вот они гаснут под порывом ветра. И контрасты, контрасты: стон виолончели ‑ и барабан, ударный ритмичный рисунок ног, ударов. Плавные скольжения монахов, свечи — и бесовские пляски с палками, серпами. Но, признаюсь, иногда мне не хватало световой поддержки демонов — подсветить бы эти пляски, подцветить…

Ira Freeway: Вообще движения были абсолютно разные — иногда мощные, размашистые, а иногда небольшие, «тихие», интимные. Совершенно потрясающий момент — «танец лопатками» — буквально можно видеть, как у героя вырастают крылья.

Вера Куликова: Действительно, потрясающая деталь, выхваченная лучом света. Впрочем, крылья попытались вырасти — но так и не выросли. Увы, человеческая физиология этого все-таки не подразумевает, как бы романтичен ни был герой. Но мы сейчас мыслим художественными категориями, а потому, конечно, увидим в этом символ безысходности. Не смог, мол, вырваться Мцыри из своей тюрьмы, никуда не улетел — и погиб, снедаемый жаждой жизни и захлебнувшийся в волне впечатлений.

Ira Freeway: А я вот увидела крылья, которые всё-таки выросли. И на этих метафорических крыльях он улетел из монастыря, а потом ещё дальше — с земли. Это гениальное режиссёрское решение Константина Мишина, которое он сам же воплотил, играя главного героя. Хотелось бы мне посмотреть и следующую его работу. Когда-то Школа драматического искусства привозила в Ярославль спектакль «Пушкинский утренник» — он тоже был потрясающим и впечатляющим, по энергетике, драйву, внутреннему напряжению. Между актёрами чуть ли не искры проскакивали. Хотя там и не было никакой капоэйры, просто чтение стихов — кстати, они тогда точно так же свободно рвали строчки между актёрами, говоря иногда только по нескольку слов, как в «Мцыри». Видимо, фирменный стиль:)

Вера Куликова: Спасибо, что предупредила. Что ж, каждому свое. И творчество — это всегда прекрасно, даже если оно не совпадает с вашими эстетическими вкусами и потребностями. Театр должен быть разным — иначе он не будет интересным. А «Мцыри» как хаос сознания в пластической трактовке — работа интересная. Вероятно, она больше близка молодежи — кстати, она, в основном, и была в этот день в зале. Но прекрасная работа создателей спектакля будет отмечена и теми, кто привык читать Лермонтова в более скучном положении — сидя или стоя на ногах. И, кстати, это неплохой повод снова взять в руки книгу.