Теодор Руссо: «луч света в темном царстве» по-французски

Будущий знаменитый художник Теодор Руссо начинал учиться живописи у своего брата — менее известного Филиппа. Когда Руссо было 15, он стал учеником малоизвестного пейзажиста Жана Шарля Ремона. Вскоре Теодор подал заявку на участие в Парижском салоне — одной из наиболее престижных художественных выставок Франции, ‑ и получил позитивные отклики, но в следующие несколько лет Парижский салон не был для него удачным, и он вернулся к выставкам сильно позже — почти через 20 лет.

В 1836 году Руссо вместе с друзьями приехал на зиму в небольшую деревню Барбизон. Эта местность настолько впечатлила его, что он стал приезжать туда постоянно, а вскоре и вовсе переехал в эту деревню. Постепенно за ним последовали его друзья-художники, тоже работавшие на природе, — Дюпре, Добиньи, Диас де ла Пенья. Это и послужило началом барбизонской школы. А через несколько лет сформировалось целое поселение пейзажистов, насчитывавшее порядка двух десятков человек.

И хотя барбизонцам пришлось бороться за признание, со временем публика обратила на них благосклонное внимание, они заслужили положительные отзывы критиков и мировую известность, стали видным явлением в искусстве XIX века. Секрет их успеха и мастерства заключался в том внимательном и заинтересованном отношении к природе, которое они выражали через свои полотна; более того, именно пейзажисты внесли в картину живой свет и воздух, которые сделали живопись того периода своеобразной. Заслуга барбизонцев — оформление национального реалистического пейзажа, передающего настоящую природу своего края, а не приукрашенную, умение показать красоту в привычном, и сохранить в готовой картине испытанные при работе над ней чувства.

Барбизонцы противопоставляли жизнь на природе — жизни в «современном Вавилоне» — крупной столице. Общество середины XIX века, прошедшее через горнило революций, но не добившееся на этом пути ни равенства, ни братства, ни истинной свободы, являло собой (особенно в больших городах) скопище социальных болезней. По мысли Теодора Руссо, такое общество, а точнее, его наличествующая организация, принижает человека, делает ничтожными его мысли и желания. И поэтому он называл природу последним прибежищем человеческого духа. Он и его друзья считали, что правда выражается просто; что за вдохновением не нужно ехать, например, в Рим, и видели кладезь красоты в окружающем их мире. Впрочем, Руссо с юности он понимал, что не хочет искать вдохновения в дальних краях, и стремился стать певцом родной страны.

Считая себя наследниками творческой традиции братьев Антуана, Луи и Матье Ленен, создававших свои полотна в XVII веке, барбизонцы также старались выделить высокое и почти священное в простых поступках простых людей. Недаром во многих их картинах луч света, падающий на бытовую сцену или уголок леса, начинает звучать нотами света первого дня Творения. Или даже фаворским светом явленного человечеству Христа. При этом природа в их картинах — не сказочная, надмирная обитель духов: она совершенно реалистична и этим привлекательна. А простые сюжеты — пастух с овцами, пасущиеся на закате коровы, надвигающаяся гроза, бредущий в поле странник — не отодвигают природу от человека, а наоборот, напоминают об их взаимной включенности.

Городская капиталистическая цивилизация, запирающая человека в лабиринте условностей и одновременно высвобождающая худшие черты его характера (такие как стяжательство и самовластие), противопоставляется в работах художников барбизонской школы светлому образу человека «природного». Не природе как таковой, существующей отдельно от человека и в виде второстепенного фона для его действий, а истинного божественного пристанища, вместилища лучших чувств, потенциального Сада Эдемского, который призван возвысить и облагородить человека, чтобы возвыситься вместе с ним. Барбизонцы, следуя заветам тех же братьев Ленен или голландских миниатюристов, воспевали простой сельский труд как область, в которой скорее можно обнаружить живого человека в благодати, чем в аллегорических построениях мифологизирующего свой предмет классицизма.

Забавно, что недоброжелатель барбизонцев Ньюверкерк презрительно называл их творчество «искусством демократов». Можно даже предположить, что назвав их социал-демократами, он еще ближе подошел бы к истине. Действительно, дико смотрелся бы на барбизонских пейзажах некий господин промышленник в цилиндре или хозяйка модного салона под руку с парадным мундиром. «Кроткие наследуют землю», и земля в работах барбизонцев — это как раз такое место, из которого сбежали в городскую духоту люди, нацеленные владеть чем бы то ни было только в денежном эквиваленте. А когда художников этой школы называли «скотоводами» и «Рафаэлями овечьих стад», они не видели в этом оскорбления. Оскорбительным они считали изображать недостоверное и неуместное, а увидеть и полюбить неприкрашенную природу считали вполне достойным. Высшим падением для художника они, наверное, сочли бы не изображение сельского скота, а воспевание общественных пороков, превращающих человека в скотину.

Руссо стремился к собственному языку живописи, такому, который помог бы лесу на его картинах заговорить. Начиная работу над полотном на природе и заканчивая в мастерской, он, как и другие художники барбизонской школы, стремился сохранить это ощущение узнавания и близости, испытанное при взгляде на природу. Родственное участие к предмету, трепетное и уважительное отношение к подлинности награждалось тем, что на картинах Руссо лес действительно начинал разговаривать, воздух над полями казался влажным, а свет будто грел прямо с полотна.