Москва, 23 октября, 2015, 06:54 — ИА Регнум.

Питер Брейгель Старший. Страна лентяев. 1567

Превращенные формы — понятие, введенное Марксом и характеризующее строение и способ функционирования сложных систем. По Марксу (в изложении советского философа Мераба Мамардашвили), «особенность превращенной формы, отличающая ее от классического отношения формы и содержания, состоит в объективной устраненности содержательных определений: форма проявления получает самостоятельное «сущностное» значение, обособляется, и содержание заменяется в явлении иным отношением, которое сливается со свойствами материального носителя самой формы и становится на место действительного отношения».

Без понимания «превращенных форм» невозможно понять ни сегодняшний капитализм, ни современное общество, ни состояние общественного сознания, да и индивидуального сознания — тоже. Потому что «превращенные формы» пронизывают буквально всё, что нас окружает, и нас самих в частности.

Мамардашвили писал:

«Понятие превращенной формы плодотворно в исследовании явлений общественного фетишизма, первобытного антропоморфизма, в анализе знаковых культурных систем, в т. ч. при выявлении условий отчуждения в культуре и т. п. В применении к идеологическим отношениям Маркс интерпретировал превращенную форму как ложное сознание, т. е. не как субъективное индивидуальное заблуждение, а как общественно необходимую видимость отношений, воспроизводящуюся в представлениях их агентов».

О «превращенных формах» много раз говорил и писал Сергей Кургинян, называющий мир, в котором мы живем, — «мир превращенных форм, мир длящейся — ликующей и беременной — смерти» — Зазеркальем. Почему Зазеркальем? Потому что в мире, в котором мы живем, форма всего практически противоположна «своему» содержанию:

«Каждый Институт (Форма), ответственный за Смысл (Содержание), должен пожрать именно свой смысл. «Что посеял, то и пожрешь» — вот принцип этого самого Превращения. Он же — принцип Кроноса: «Пожрать своих детей». Если Институт не производит Смыслы, а пожирает их, — это превращенная Форма». «Превращение — это когда Минобороны начинает уничтожать оборону, Минобразования — образование, и так далее. И это — «кранты», — пишет Кургинян.

«И так далее» может продолжить любой, живущий внутри капитализма. Потому что воистину все объекты реальности (если смотреть открытыми глазами, а не «широко закрытыми») являются как минимум не тем, чем кажутся (названы), а как максимум — оказываются при соответствующем анализе прямо обратным тому, чем должны были бы быть.

То, что идея о превращенных формах не получила достаточного развития в экономической науке, понятно. Прежде всего потому, что еще во времена Маркса политэкономия и экономическая наука выродилась в, как говорил Маркс, «вульгарную политическую экономию», которая занята по преимуществу оправданием капитализма как наилучшего способа жизни. И именно поэтому она сущностно не заинтересована в том, чтобы понимать природу якобы изучаемых ею явлений — экономических и социальных, а заинтересована только в наукообразном описании капиталистического фасада — той дымовой завесы, которую только и может видеть «наивный» наблюдатель (который, ясное дело, должен всегда оставаться наивным, иначе его нельзя будет эксплуатировать).

Вот что пишет Маркс (в первом томе «Капитала»):

«Замечу раз навсегда, что вульгарная политическая экономия толчется лишь в области внешних, кажущихся зависимостей (выделено нами — Авт.), всё снова и снова пережевывает материал, с целью дать приемлемое для буржуазии толкование, так сказать, наиболее грубых явлений экономической жизни и приспособить их к домашнему обиходу буржуа. В остальном она ограничивается тем, что педантски систематизирует затасканные и самодовольные представления буржуазных деятелей производства о их собственном мире как лучшем из миров и объявляет эти представления вечными истинами».

То есть Маркс считал, что современная ему политэкономия (а уж современная нам политэкономия — тем более) намеренно, хотя и не обязательно осознанно, не вскрывает суть явлений, то есть не анализирует их как превращенные формы, а остается на уровне поверхностного описания только «очевидных» явлений и закономерностей. Причем делается это не в силу искреннего заблуждения или бескорыстной научной ошибки, а целенаправленно — в целях защиты и восхваления капитализма.

«Отныне, — написано в Послесловии ко второму изданию первого тома «Капитала», — дело шло уже не о том, правильна или неправильна та или другая теорема, а о том, полезна она для капитала или вредна, удобна или неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное исследование уступает место сражениям наемных писак, беспристрастные научные изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой».

Естественно, в еще большей мере, чем экономистов, эта отмеченная Марксом «вульгаризация» науки касается социальных философов и политологов (за редким исключением тех, кто не желает идеологически обслуживать капитализм и не является «бескорыстными» служителями золотого тельца). Поэтому превращенные формы их не просто не интересуют, а, так сказать, агрессивно не интересуют — все их силы брошены на попытки изобразить капитализм «самым лучшим из миров», в качестве некоей организации по «устранению» бедности и достижению «всеобщего блага».

Материл имеет отношение к статьям:

Правда о капитализме от коммуниста — отца Джельсомино и Чипполино

«Капиталистический рай» для «жертв тоталитаризма»: опыт Джельсомино