Человек, придумавший себе фамилию: малоизвестные факты о Сергее Есенине

Есенина привыкли пересказывать коротко: имажинизм, драки, женщины, смерть в «Англетере». Такой набор удобно таскать по ТВ-программам, соцсетям, журналам: он быстро объясняет, кто перед нами, и так же быстро закрывает тему. Но коллективная память устроена иначе. Она держится на привычке возвращаться — к месту, к предмету, к строке, к дороге.

28 декабря 1925 года его имя стало датой. И почти сразу — инфраструктурой. Не в метафорическом смысле. В день гибели снимают посмертную маску, в ночь с 28 на 29 декабря с тела забирают вещи для сохранения и будущего экспонирования, а 1 января 1926 года создают комиссию по наследству; в расписке прямо просят поместить эти предметы в будущую есенинскую комнату музея.

Это звучит буднично, но в будничности и сила. Легенду можно придумать за вечер, а вот фондовую опись не соберешь без расписок, инвентарных номеров и специалистов, которых и век назад, и сегодня по пальцам пересчитать. И это происходит буквально сразу: рязанская периодика 1926 года дает десятки материалов о поэте, в январе–апреле проходят есенинские вечера, появляются мемориальные доски. Поэта, которого принято рисовать неуправляемым, спасают самые дисциплинированные формы памяти.

Есинин, Ясенин или Аристон?

Есть слой памяти, который не любит легенд. Он занимается метрическими книгами и списками прихода. Эта работа звучит сухо, но именно она возвращает реальность: архив уточняет даты и связи, а иногда фиксирует то, чего нет.

Так, отмечено отсутствие метрик рождения и крещения отца поэта. И рядом — еще одна неприметная деталь: семья отца и матери поэта в документах читается как обычная крестьянская семья с семью детьми. Как бы обычная семья, крестьяне села Константиново Рязанского уезда Рязанской же губернии.

А дальше начинается почти детектив про фамилию. Отец поэта писал ее в нескольких вариантах: Есинин, Есенин, Ясинин, Ясенин; сам Сергей в официальных бумагах еще встречается как Есинин, но в учебных тетрадях и первых поэтических автографах закрепляет Есенин.

Мы уже плохо представляем себе мироощущение крестьян даже XIX века — времени, относительно недавнего по историческим меркам. У жителей Константинова «плавающие» фамилии были нормой.

Точнее, как отмечал исследователь Анатолий Панфилов в статье 1990 года в журнале «Советская библиография», «вплоть до 1864 года, как об этом свидетельствуют старые константиновские метрические книги, хранящиеся ныне в Государственном архиве Рязанской области, у константиновских крестьян родовых, постоянных или наследственных фамилий не было вовсе».

Дед поэта Никита Осипов, тот самый, что построил родовой дом, в 1865 году был записан в волостных документах Никитой Осиповичем Есенькиным. Исследователи полагают, что от диалектного слова «есеня» или «есенька» — как называли ребенка, рожденного осенью. А Никита Осипов — сын как раз появился на свет осенью, в сентябре 1843 года.

Сергей Есенин, к слову, тоже осенний, как и дед: родился 21 сентября по старому стилю или 3 октября по новому.

Дед Сергея по матери Фёдор Андреев сын Титов до 1865-го писался просто Фёдором Андреевым. Отец, Александр Никитич, подписывался и Ясениным и Есининым.

Похоже, что вопрос о том, как точно «прописать себя» в государственных бумагах, значения не имел. Куда важнее было наследственное деревенское прозвище.

Еще в 1870-х жена Никиты Осиповича Агриппина Панкратьевна пускала на постой монахов из Иоанно-Богословского монастыря, что в соседнем селе Пощупово. Причем решение о «сдаче комнат внаем» принимала именно она, а не муж. Так от бабушки Агриппины (или Аграфены) и пошло прозвище Монахи.

Панфилов приводит цитату из воспоминаний сестры поэта Екатерины Александровны Есениной: «Я до школы даже не слышала, что мы Есенины. Сергей прозывался Монах, я и (младшая сестра) Шура — Монашки».

Но для Сергея, который начал писать стихи «рано, лет девяти», опубликовался в 19 лет и через Москву направился в столичный Петербург «за мировой славой, за бронзовым монументом», — для него нельзя было назваться «абы как».

«Вначале он хотел было писать под псевдонимом Аристон (так назывался начинавший получать распространение в то время музыкальный ящик)», — вспоминал друг юности поэта Николай Сардановский.

Под псевдонимом «в честь ящика» вышло первое опубликованное (в 1914 году) стихотворение 19-летнего Есенина, которое и сейчас входит в хрестоматии: «Белая береза под моим окном принакрылась снегом, точно серебром…».

Когда Сардановский настоял, чтобы друг Сергун вместо Аристона выбрал что-нибудь более подходящее, поэт «был намерен своей литературной фамилией избрать Ясенин, имея в виду большую эффективность этой фамилии, тем более что, по его словам, эта фамилия в их роду является более правильной и его дяди пишутся этой фамилией». Но он возможно, выяснил, что «Есенин» — это более ранний вариант, и дед Никита Осипович (которого Сергей уважал) иногда подписывался именно так.

Так Россия и мир узнали поэта Сергея Александровича Есенина.

Дом, который пережил хозяина

С малой родиной у поэта были сложные отношения. Из Константинова в Москву он уехал 17 лет от роду, и впоследствии бывал лишь наездами. Предрекал, что село «лишь тем и будет знаменито», что там родился Сергей Есенин.

Но при этом подарил бессмертие и своим соседям, и родителям, и дедам, и дому.

Дом в Константинове стал частью русской литературы и персонального есенинского мифа — стараниями самого поэта. Навскидку можно вспомнить одно из самых известных стихотворений из «Москвы кабацкой» — «Да! Теперь решено. Без возврата…» (стихотворение 1922 года, известного в том числе по песне группы «Монгол Шуудан»):

«Низкий дом мой давно ссутулился, старый пес мой давно издох…»

«Без возврата» — это поэтическая условность. Есенин не раз возвращался в дом на берегу Оки, напротив церкви Казанской Божией матери — не только в мыслях, но и в реальности. В последний раз за два месяца до гибели, в октябре 1925-го.

Мы помним и строчки из стихотворения 1924-го: «Низкий дом с голубыми ставнями, / Не забыть мне тебя никогда». И строфу из предсмертного, написанного в сентябре 1925-го:

«Снова вернулся я в край родимый. / Кто меня помнит? Кто позабыл? / Грустно стою я, как странник гонимый, — / Старый хозяин своей избы».

«Старому хозяину» на тот момент было 29 лет, да и с избой не всё просто.

В официальных документах и туристических проспектах она именуется «усадьбой Есениных». Но в реальности это действительно невысокий (в один этаж) и небольшой (сени с чуланом, кухня и три комнаты — прихожая, горница и комната матери Татьяны Фёдоровны) дом.

Как бы то ни было, «открыточный» вид избы-усадьбы известен всем любителям русского стихосложения. И большинство уверено, что дом застал и детство «Серёги-монаха», и последний год «российского скандального пиита». Из этого окна Сергей Александрович любовался «алым светом зари», из этого — «садом в голубых накрапах», а вот из этой калитки ушел, «покинув родные края».

Но и здесь миф не вполне верен.

Сначала стоял дедовский двухэтажный дом с подклетом (1871-1909/1910), потом отец Александр Никитич строит новый одноэтажный (1910-1922), и 3 августа 1922 года он сгорает. После пожара появляется временная изба: ее перевозят из соседнего села, ставят рядом, а фундаментом становится перевернутая надворная постройка.

Дальше начинается спор: чей именно дом стоит в музее.

На стороне фактов — детали резьбы, орнамента, планировки, фундамент, даже заметная индивидуальность архитектуры: всё это работает против версии про соседскую избу.

Новый дом собирают в 1924–1929 годах при материальной помощи самого поэта; в письме говорится, что дом уже отстроен и семья перебралась. Потом снова пожар, и в 1930-м дом выстраивают заново, используя уцелевшие бревна дома 1924 года.

Эта линия продолжается уже в музейном времени.

В 1965 году принимают решение открыть дом-музей и воссоздать мемориальную обстановку. Позже дом проходит реставрационные циклы, а к 2001 году фиксируют очередное открытие после работ. Вот почему родимый дом перестает быть декорацией. Он живет как организм: с травмами, заменами, восстановлением.

И в этом есть трепетное отношение к Сергею Александровичу Есенину: если дом меняется, значит, и память о поэте может быть живой, а не гипсовой.

Зачем нам эта хронология досок и бревен?

Потому что она возвращает Есенина из мифа в материальность. В есенинском трактате о крестьянском космосе — «Ключи Марии» (1918) — дом и изба названы словами-ключами, а дом понимается как микрокосм. Даже резьба на крыше прочитана как система знаков: коньки, петухи, голуби, обереги. В такой оптике поэт перестает быть открыткой. Он становится человеком, который чувствует порядок мира кожей: где печь — центр, где крыша — граница, где знак на крыше не украшение, а охрана.

Есенин — читатель

Ещё один миф, который сам Есенин выстраивал в рамках стратегии «обретения имени» в литературном Петербурге, — легенда о неиспорченном цивилизацией белокуром отроке, который прямо с окских лугов пришел в столицу.

Если поколение интеллигентов 1860-1870-х ходило в народ, дабы его просветить новейшими европейскими учениями, то их дети в Серебряном веке уже живо интересовались фольклором, простонародной верой, старообрядчеством и сектантством. «Посвященному от народа» (как называл себя ментор Есенина Николай Клюев) был гарантирован успех не только в литературных салонах, но и в околовластных кругах.

Поэтому вряд ли друг Есенина Анатолий Мариенгоф переврал слова Сергея в своем «Романе без вранья»: «Знаешь, и сапог-то я никогда в жизни таких рыжих не носил, и поддевки такой задрипанной, в какой пред ними предстал».

При этом другие начинающие поэты писали вежливые письма мэтрам — как правило Александру Блоку или Валерию Брюсову, то Есенин, как известно, сам пришел к Блоку на квартиру на Офицерской улице (ныне Декабристов). И — произвел впечатление.

«Днем у меня рязанский парень со стихами. Крестьянин Рязанской губ… 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык», — записал Блок в дневнике 9 марта 1915 года.

Сейчас благодаря биографам известно, что в «Рязанской губ.», в Спас-Клепиках Есенин закончил учительскую школу (педучилище по современным меркам), получил диплом преподавателя словесности.

В этом можно убедиться, приехав в Спас-Клепики: в 2025-м исполнилось уже 40 действующей здесь экспозиции в здании учительской школы. Покажут и лекционный зал, и комнату в «общаге», где жил крестьянский поэт, избравший античный псевдоним Аристон.

Приехав в Москву, занимался на историко-философском отделении Городского народного университета им. Шанявского. Здесь читали лекции профессора МГУ и не только — например, курс биологии вел Климент Тимирязев, а химию преподавал Николай Зелинский. К слову, в том же университете Шанявского и примерно в те же годы слушал лекции по экспериментальной биологии будущий выдающийся биолог-генетик Николай Тимофеев-Ресовский.

Что же до поразившего Блока языка поэта из народа, то редкие диалектные слова, которыми пестрели его стихи, Есенин «извлекал» не столько из рязанского детства, сколько из словаря Владимира Даля. А свое поэтическое мастерство Есенин оттачивал в московском суриковском кружке.

Менее известно, что однотомник Пушкина из есенинской библиотеки, который сейчас хранится в Государственном музее-заповеднике Есенина в Константинове, — это подарок от отца, грамотного приказчика, служившего в лавке в Москве. Издание типографии «Товарищества И. Д. Сытина» — где до 1917 года в общей сложности вышло более 500 млн экземпляров книг ради просвещения народа.

Здесь же хранится пушкинская «История Пугачёвского бунта» издания 1887 года, сверяясь по которой Есенин писал уже своего, имажинистского «Пугачёва».

«Последний поэт деревни» вышел не только из этой деревни, но и из отпечатанного многотысячными тиражами «народного» Пушкина, из «гоголевской шинели», из Шекспира (которого — скорее всего, в переводах Кронеберга и Гербеля — Есенин знал, любил и цитировал), из этнографических исследований русского датчанина Даля.

И из Блока, которого часто называли учеником немецких романтиков и который стал для «самого наирусского из русских поэтов» одним из главных учителей.

Что, конечно, не отменяет того положения, которое Сергей Есенин обрел в русской литературе уже при жизни и сразу после смерти. Показательно, что во главе многотысячной толпы, которая 30 декабря 1925 года шла к московскому Дому печати на Никитском бульваре, несли лозунг «Погиб великий национальный поэт».

Малоизвестные или полузабытые факты из его биографии лишь добавляют штрихи к его портрету.