Украина, 11 августа, 2002, 00:04 — ИА Регнум. Мы будем исходить из того, что всевозможные общественные стереотипы - это продукт сложного взаимодействия коллективного сознательного и бессознательного, то есть "идеологии" (в широчайшем понимании) и "коллективного бессознательного" (в интерпретации Юнга). Этнические стереотипы имеют, таким образом, два основных аспекта: идеологический, с большим или меньшим элементом интеллектуальной рефлексии и пропагандистской манипуляции, и - мифологический, т.е. наивный, инстинктивный, спонтанный, нерефлективный.

Склонность к созданию мифологических, подсознательных стереотипов присуща, на наш взгляд, всем без исключения: людям и сообществам, поскольку в основе такого подсознательного мифотворчества (или, собственно, стереотипотворчества) лежит ксенофобский инстинкт - опять-таки неосознанно присущий всем без исключения человеческим существам. Ксенофобия (дословно - боязнь чужого, недоверчивость и, соответственно, неприязнь к чужому и незнакомому) - лишь частное проявление значительно более простого базового инстинкта - инстинкта самосохранения. Как и всякий инстинкт, ксенофобия амбивалентна: сама по себе она не может быть оценена ни положительно, ни отрицательно. С одной стороны, наличие этого инстинкта дает возможность живым организмам и их сообществам защищать себя, сохранять свою идентичность, поддерживать многообразие жизненных форм (в том числе культурно-цивилизационных). С другой - как и любой "слепой" инстинкт, ксенофобия может сознательно использоваться во всякого рода идеологических манипуляциях, зачастую даже как основной компонент целых ксенофобских "проектов" - в нацизме, например (ненависть к другим этносам), большевизме (ненависть к "классовым врагам"), религиозном фундаментализме (ненависть к иноверцам, неверным, еретикам) и т.п.. Отсюда - второй исходный тезис, и он состоит в том, что на подсознательном уровне мы никогда не сможем до конца избавиться ни от ксенофобских инстинктов, ни от этнических стереотипов - поскольку это противоречило бы самой человеческой (биологической) природе. Однако с помощью сознания (образования, культуры, интеллектуальной рефлексии) мы в состоянии их контролировать и нейтрализовать, - по крайней мере максимально ограничивать их влияние на наше мышление и поведение.

Очевидно, что лишь этот путь следует полагать социально конструктивным и лишь так можно избежать противоположной тенденции - утверждения подсознательной ксенофобии и бытовых стереотипов на уровне сознания, идеологии, политики. Демистификация сознания, изобличение этнических стереотипов и старание ограничить таким образом ксенофобское влияние подсознания - это, собственно, и есть та общая стратегия интеллектуальных усилий, в рамках которой я старался исследовать частный аспект значительно более широкой проблемы - аспект, который касается автостереотипа украинцев. Каждый народ имеет определенные стереотипные представления не только о "других" (прежде всего - соседях), но и о самом себе. Этот автостереотип (self-image) никогда не бывает точным потому хотя бы, что "реальный" образ народа - тоже в известном смысле абстракция, неопределенная, непостоянная и трудно вычисляемая. Но он и не бывает абсолютно ошибочным, поскольку оказывает соответствующее влияние на поведение, на "реальный" образ народа, который сознательно или подсознательно сообразуется со своим мысленным self-image.

Как правило, автостереотип каждого народа в умеренных дозах соединяет в себе позитив и негатив, разумеется, с преобладанием позитива. Европейцы могут считать американцев самодовольными) и высокомерными, между тем то же, но у себя, именуют гордостью и самоуважением; украинцы считают россиян бездельниками и лжецами, себя же всего лишь неторопливыми, несуетливыми и не лишенными хитрости; англичане называют ирландцев горькими пьяницами, себя - просто любителями выпить и т.п.. У здоровой нации позитив никогда не абсолютизируется и не переходит в беззастенчивое самолюбование, но и негатив никогда не предполагает "смертные грехи", ограничиваясь лишь мелкими и в принципе извинительными "грешками". Словом, автостереотип имеет, как правило, полусерьезный-полуюмористический характер и как продукт мифотворчества он принадлежит посюстороннему миру, "космосу", при том что стереотип "других" традиционно соотносится с миром хтоническим, с "хаосом". В рамках "космоса", "ойкумены", "цивилизованного мира" автостереотип закономерно гармонизируется, "цивилизуется": негативые черты смягчаются, сглаживаются, наконец гармонично соединяются с позитивными. И наоборот, в рамках "хаоса", "потусторонности", "мира варваров" стереотип "чужака" возводится в экстремум: негатив заостряется, шаржируется, а позитив, если и признается, все равно приобретает негативную, угрожающую "посюсторонней" цивилизации окраску. (Европейцы, скажем, готовы признать в россиянах известную витальную энергию, одержимость, "загадочную душу", однако воспринимают эти в принципе положительные или амбивалентные черты прежде всего как угрозу для собственной цивилизации - в контексте русского экспансионизма; подобным образом воспринимаются и положительные ценности мусульманского мира; даже положительные черты японской цивилизации воспринимаются в Европе и Америке с определенной настороженностью: доминирует все же "хтонический" стереотип "азиатской жестокости" и "потусторонней" экспансии).

Понятно, что в открытых обществах, коими являются страны Запада, все эти реликты архаического мифологического сознания не составляют большой опасности уже в силу самой открытости системы. Свободное циркулирование информации, доминирование либерально-демократических ценностей, правовое сознание и, в частности, приоритет прав человека, соответствующее образование, наука и культура минимизируют негативное влияние стереотипов на идеологию и политику, маргинализируют их в общественном сознании, ограничивают их функционирование даже на уровне бытовом регламентирующим понятием political correctness.

К сожалению, совершенно иная ситуация в закрытых обществах, которыми до недавнего времени были все страны коммунистического блока, и Украина в том числе. Коммунистическая идеология, как уже отмечалось, по сути своей культивирует ксенофобию и стереотипы. Ее главная движущая сила - "священная классовая ненависть", формально направленная на "класс эксплуататоров", однако практически распространяемая на всех, "кто не с нами", - "кулаков" и "середняков", "вредителей" и "церковников", "буржуазных националистов" и "гнилых либералов", "империалистов", "сионистов", в конце концов, на "формалистов", "абстракционистов", "джазистов" и т.д. и т.п. Ненависть к "другому" была в коммунизме главным источником социальной энергии и средством консолидации общества, а создание разнообразных стереотипов - основной функцией господствующей идеологии (образования, масс-медиа, квазинаучных исследований, "наушной" пропаганды и т.п.).

Еще более усложняет ситуацию то обстоятельство, что СССР был империей, в которой деформированные колониализмом межэтнические взаимоотношения испытывали дополнительную деформацию со стороны тоталитаризма: ксенофобская ненависть и нетерпимость к "другим" распространялась не только на "классовых врагов" (внешних и внутренних), но и на "националистов", к которым причислялся каждый, кто тем или иным манером пытался сохранить свою идентичность, противясь советско-русско-коммунистической унификации. Энергия "классовой" ненависти и разного рода этнических фобий, имплицитно разлитая в советском обществе, собственно, и дала ту взрывоопасную смесь, которая после падения тоталитаризма обусловила кровавые столкновения в разных регионах СССР и привела к событиям драматическим.

Интернализация чужой "коллективной тени"

Украина, как и любая колония, находилась под огромным влиянием метрополии, одним из следствий (и целью) этого влияния было навязывание "аборигенам" отрицательного self-image, негативного представления о самих себе. Фактически происходила своего рода инверсия стереотипов: колонизированный этнос под давлением колонизаторов вынужден принимать - и усваивать как свою собственную - чужую систему стереотипов, и не просто чужую, но откровенно враждебную и унизительную. Представление колонизаторов о колонизированных как о "варварах", "недолюдях", носителях "хаоса" разными методами навязывается колонизированным и постепенно становится их собственным представлением о себе, становится крайне негативным и разрушительным автостереотипом. "Космос" колонизированных таким образом разрушается, и они в самом деле становятся носителями навязанного им "хаоса", из которого существует лишь один выход - ассимиляция и интеграция в "космос" колонизаторов, в чужую и, в сущности, неблагосклонную к ним цивилизацию, в противном случае им остается и впредь исполнять навязанную "хтоническую", "деструктивную", "недочеловеческую" роль.

В терминах Юнга эти отрицательные стереотипы могут быть поняты как своеобразная материализация "коллективной тени" - темной части сознания, всего негативного и деструктивного, что неосознанно существует равно в коллективной и индивидуальной психике.

Если эта тень жестоко подавляется (развивает Юнга Оксана Грабович), отрицательные аспекты подсознания активизируются и энергично направляются на внешние объекты... Чем более общество угнетено, тем более оно лицемерно и тем опаснее обнаруживает оно перенесение собственных отрицательных качеств наружу, где они воспринимаются как качества другого лица, группы или нации.

Таким образом, утверждает исследовательница, колонизированный народ не только вынужден нести на себе теневую часть доминирующей культуры, но и действовать в ее границах. Больше того, поскольку колонизированный народ, вследствие общей своей зависимости от колонизатора, не имеет возможности проектировать на него собственные отрицательные качества (коллективную тень), он вынужден проектировать их на себя. Усваивая систему ценностей колонизаторов, колонизированное общество вступает во все более острый конфликт с самим собою.

Абориген начинает ненавидеть себя и тем самым усугубляет собственное унижение и порабощение. Порабощенная группа становится наконец пренебрегаемым меньшинством на своей собственной земле.

Украинский опыт подтверждает очерченную выше теоретическую парадигму.

И под польским, и под русским правлением украинцы переняли и усвоили негативные проекции доминирующих культур, в частности - комплекс неполноценности (культурной, цивилизационной, моральной). Наиболее распространенной проекцией с русской стороны стали образы "поющей и пляшущей провинциальной Малороссии", "хитрого малоросса" (простоватого, необразованного, но прыткого, жуликоватого и неверного) и "хохлацкой галушки" (что-то наподобие прозвища "нигер" в США). Тогда как с польской стороны сформировался (и утвердился в многочисленных сочинениях - от Кристины Перацкой до Герхарда и Валаха) стереотип украинцев как бандитов, насильников, анархистов, тупых и неотесанных варваров, чуждых цивилизации. Ощущение собственной неполноценности и аморальности (коварства), проектированное колонизаторами в течение продолжительного времени на украинцев, сегодня едва ли не самая болезненная доля колониального наследства. Глубоко внедрившееся в коллективную психику (взятое на веру) и трансформированное в собственный негатив (self-image), это ощущение очевидно усложняет процесс перехода к новым, демократическим формам существования.

Фактически в сегодняшний постколониальной Украине мы имеем два диаметрально противоположных автостереотипа: гипертрофированно отрицательный и - в противоположность ему - гипертрофированно положительный. Первый стереотип, как уже отмечалось, прямой результат интернализации (принятия на себя) "коллективной тени", брошенной колонизаторами. В литературе он довольно подробно описан как "комплекс малороссийства": признание значительной частью населения своей вторичности и подчиненности (генетической, историко-культурной, политической, экономической, интеллектуальной) "старшему брату", "великому русскому народу".

Этот стереотип формировался русскими колонизаторами на протяжении многих столетий и с определенными коррективами был унаследован и развит большевистскими идеологами. Согласно этому стереотипу, украинский народ понимается как "побочный продукт" исторического развития, такое себе "историческое недоразумение", результат "внешней интриги" (польско-немецко-австрийско-венгерско-еврейской), тогда как россияне - едва ли не единственные, и, по крайней мере, настоящие наследники Киевской Руси, "великий народ" ("богоносец" в царские времена, "оплот мировой революции" во времена советские), то есть народ с особой исторической миссией - объединения вокруг себя всех славян ("славянофильство"), европейцев и азиатов ("евразийство"), всего мира, наконец (большевистская "мировая революция"). Понятно, что в контексте такой идеологемы украинцы автоматически оказываются среди народов "неисторических", "бесперспективных" и, в принципе, понимаются как некая ветвь единого русского (=российского) древа, отломленная от него злыми историческими силами, а тем не менее во все времена преисполненная имманентного стремления снова с этим деревом сростись и, наконец, слиться - в процессе задекларированного коммунистами "сближения и слияния наций".

В русле этой идеологемы украинцам преподавалась история (своя и российская, а точнее - российская с соответственно подобранными и проинтерпретированными примесями своей), объяснялась современность (колониальная зависимость как счастливое "братство") и очерчивалось будущее (вернее - отсутствие будущего, исчезновение, т.е. "слияние" как высшее благо для химерической "недонации").

На повседневном, нерефлективном уровне этот стереотип функционировал в виде простодушных формул, произносимых мистифицированным обывателем: "а какая разница - русский или украинец, это ведь то же самое" или "а мне все равно, как разговаривать - по-русски или по-украински". При этом, однако, большинство старалось "разговаривать" все-таки "по-русски", потому как это, все же, "как-то удобнее", да и, правду сказать, "приличнее".

Механизм умственного порабощения ("умственного подчинения", в терминах академика Вернадского, "ментального колониализма", по Эдварду Саиду) имел довольно утонченный и неочевидный для большинства характер. Украинский язык в СССР (в отличие от более простодушной царской России) формально не запрещался, однако совершенная система образовательных, пропагандистских и административных мероприятий успешно маргинировала функционирование этого языка, максимально ограничивая возможности проявления национальной идентичности, минимизировала процесс национального самосознания.

Следствием такой умелой и целенаправленной политики стал впечатляющий феномен "национальной бессознательности" (термин Оксаны Забужко) 50-миллионного европейского этноса, который входит в XXI столетие с национальным самосознанием поры феодализма. В большинстве случаев на сегодняшний день значительная часть украинского населения идентифицирует себя как "местных" ("Мы не русские и не украинцы, мы одесситы, мы донбассцы, мы киевляне" - такой ответ довольно часто можно услышать в разных регионах Украины). Подобным образом воспринимается и язык: "Это мы здесь балакаєм по-мєстному, а вы там в городе должны балакать по-городському", - поучала мою жену ее сельская родственница, заметив, что мы с детьми говорим-таки "по-мєстному", то есть по-украински.

По всем признакам это - психология сугубо средневекового этноса, который будто и не пережил еще "эпохи национализма" (как определил ХІХ век Ганс Коэн), этноса, который будто застыл где-то в эпоху гетьманщины - как раз накануне окончательной колонизации Украины Россией, - когда все были "руські" и все "православные".

По моим приблизительным оценкам, лишь треть населения Украины имеет четкое национальное самосознание и однозначно идентифицирует себя с украинской политической нацией. Две трети - это не россияне и не украинцы, это "местные", это люди, которые пока еще находятся на донациональном (и доисторическом - если речь идет о новейшей истории) уровне развития. Потенциально они могут стать и россиянами, и украинцами, и даже гражданами Киевской Руси, а могут и сотворить-сколотить какую-то свою донбасскую, херсонскую или криворожскую нацию (наподобие "крымской", которая, похоже, творится на наших глазах).

Безусловно, с одной стороны, существует украинское государство, которое, очевидно, будет оказывать содействие национальным процессам, и тем не менее, с другой стороны, существуют старые колониальные структуры и старые колониальные кадры, которые всегда делали все возможное, чтобы этих процессов не допустить, и, очевидно, еще долго это будут делать, хотя бы потому, что ничего другого делать не привыкли и не умеют. Инерция старых бюрократических структур и старого украинофобского мышления достаточно сильна, чтобы успешно противостоять усилиям слабого постколониального и посткоммунистического государства с недоразвитым гражданским обществом и недостроенной нацией.

Преодоление крайне негативного автостереотипа, привитого миллионам обрусевших украинцев колониальной властью, не выглядит, в каждом случае, таким легким и быстрым делом, как это казалось многим в первые дни независимости. Так социологические опросы, проведенные на Луганщине, показывают, что лишь 24% тамошних украинцев верят, будто в регионе когда-нибудь будет преобладать украинский язык и культура, вместе с тем 8% украинцев уверены, что Донбасс останется регионом исключительно русским, и еще 55% считают, что сохранится сегодняшнее состояние - состояние повсеместного и довольно агрессивного преобладания русского языка и культуры, вообще близкое, на мой взгляд, к состоянию языкового апартеида, а не "двуязычия", как это, к сожалению, утверждают иные ученые - целиком в духе советского "интернационализма" и отрицания "так называемой (!) русификации Донбасса".

Однако эти же ученые (Э.Виленская и В.Поклад) косвенно признают особую роль языка как инструмента самоидентификации украинцев - в противоположность русскоязычным, суржикоязычным (или просто безмолвным) "местным". Между тем они так и не отваживаются на соответствующий вывод: в случае Украины, украинской идентичности, "родной язык" - это, как правило, и есть "национальность", а "национальность" - это, как правило, и есть "родной язык". Ни Донбасс, ни Украина не являются "бинациональным сообществом", как это утверждают авторы, но по меньшей мере "тринациональным", и его главные составляющие: 1) украинцы как члены украинской политической нации, которая уже перешла или переходит "эпоху национализма", они не обязательно должны быть этническими украинцами и даже могут не быть украиноязычными, но к украинскому языку и культуре относятся с почтением и признают свою украинскую идентичность; 2) россияне как члены русской политической нации, они не обязательно должны быть этническими россиянами и даже могут не быть русскоязычными, они не всегда, в конце концов, относятся к украинскому языку и культуре пренебрежительно, главное - они идентифицируют себя с Россией, с русской нацией (или ее имперским субститутом - "советским народом"); 3) "малороссы" ("хохлы") - как этнический субстрат, который не стал современной нацией - ни русской, ни украинской, ни донецко-комунарской, но находится в состоянии "местных" ("одесситы", "киевляне", "донбассцы"), то есть пребывает в состоянии средневековой этнической массы, не пережившей еще "эпохи национализма", законсервированной на феодальном, до-современном и до-национальном этапе развития.

По приблизительным подсчетам, украинцы составляют на сегодняшний день 30% населения (приблизительно столько, сколько голосовало в марте 1991 г. против горбачевской "обновленной федерации"); русские - 10% (приблительно столько голосовало в декабре того же года против независимости); остальные - 60%, скорее всего и есть "местные", люди, которые в марте поддержали федерацию, в декабре - независимость (но заодно с Кравчуком-президентом!), и которые в принципе способны поддержать все, что спускается сверху, потому что ни собственных идей, ни собственного выбора они не имеют (что, собственно, и является одним из признаков "гомо советикуса"); не принадлежа ни к нации, ни к гражданскому обществу, они пока лишь объект, но никак не субъект истории.

Эта масса не отождествляет себя ни с Россией, ни с Украиной - поскольку вообще не мыслит в таких категориях, по большей мере она живет еще в мифологическом, а не историческом времени и пространстве. Самоидентификация невозможна без определенной интеллектуальной рефлексии, к которой масса эта принципиально неспособна в силу своей исторической недоразвитости. На уровне ксенофобских инстинктов наши "местные", тем не менее, вполне "националистически" могут недолюбливать настоящих россиян ("кацапов"), равно как настоящих украинцев ("бандер", "националистов", "щирих патриотов"). Последних они, как правило, недолюбливают даже больше - именно потому, что те, будучи такими же "местными", ведут себя будто они "неместные" - говорят "по-грамотному", книжки читают, "за Украину" распинаются, словом - "випендрюються". На фоне общепринятой (и всячески поддерживаемой еще с советских времен) национальной индифферентности, интеллектуального огрубения и эмоциональной враждебности к любым проявлениям национального (не путать с официально насаждаемым "советским"), всякое отклонение от этой "нормы" и отстаивание своих языковых, культурных и других прав воспринималось как патология - своего рода "национальная озабоченность" (в терминологии нынешних украинофобских публицистов).

Как следствие, ни в XIX, ни в XX столетии в Украине не состоялось характерного для большинства европейских этносов преобразования "крестьян в нацию", наоборот - были созданы более чем благоприятные условия для того, чтобы миллионы "местных" четко усвоили и переняли у колонизаторов их ненависть и пренебрежение к всему украинскому - прежде всего к языку как главному проявлению и символу украинской идентичности. Отсюда, собственно, постоянные сетования украинцев на то, что даже сегодня, в независимом, как будто, украинском государстве, в его столице, где проживает почти 80% "местных", "государственного" языка практически не слышно, а попытки воспользоваться им публично нередко натыкаются на раздраженное: "Мы этого коровьего языка не понимаем", - или попросту: "Да говори ты на человеческом языке!.."

В сущности, сами украинцы генерируют теперь ту ненависть, которой зарядили их колонизаторы, и сами подпитывают те стереотипы, которые оставила им в наследство колониальная власть. Одно из наибольших достижений колониальной администрации в Украине - перепрививка восточноукраинскому населению своей собственной зоологической ненависти к западным украинцам - наиболее стойким в своей украинской идентичности и невосприимчивым к прививкам отрицательного автостереотипа. Сегодня у восточных украинцев, кажется, нет большего врага, чем "западенці", галичане, "бандерівці", которые будто бы стремятся прибрать к рукам всю Украину и "панувати".

В сущности, имеем классический пример проекции колонизаторами собственной "коллективной тени" на колонизированный этнос, результатом чего становится не только появление у аборигенов негативного автостереотипа, но и усвоение ими колонизаторского негативно-стереотипного взгляда на ту часть этноса, которая колонизации не поддается.

Экстернализация собственного "комплекса меншовартости"

В этом контексте - в контексте антиколониальной борьбы - в принципе понятным становится появление еще одного, диаметрально противоположного стереотипа, о котором мы уже говорили, - гипертрофированно позитивного. Этот стереотип основан на сугубо романтическом идеализированном образе нации как своеобразного воплощения "мирового духа", "высшей идеи", которая, якобы, имплицитно заложена в истории и лишь ищет пути для своего воплощения, "инкарнации", с помощью, понятное дело, соответствующих "медиаторов", посредников - из числа интеллигенции, политических и интеллектуальных элит, особо восприимчивых к повелениям "мирового духа".

Эта фихтевско-гердерианско-гегельянская концепция в разных своих вариациях доминировала в Европе и Америке, в сущности, до середины XX ст., и лишь в последние десятилетия уступила место более трезвым и реалистическим подходам. В Украине, в силу ее общей отсталости, закрытости и заторможенности всех общественных и интеллектуальных процессов, романтическая концепция нации доминирует, фактически, по сей день: отчасти - в науке, в большей степени - в журналистике, и безоговорочно - в поэзии, прозе, литературной публицистике.

Истоки романтической концепции украинской нации видим в первой половине XIX ст. - в творчестве Шевченко и, особенно, Костомарова ("Книга бытия украинского народа"). Вопреки некоторым последующим модификациям - в более реалистическую сторону (Франко, Хвилевый, Винниченко), или в сторону еще большего идеализма и волюнтаризма (Донцов, Михновский) - основные идеи концепции остались неизменными.

Во-первых, это своеобразный мессианизм, провиденциальная вера в "великое будущее" украинского народа на том лишь основании, что он уже вдоволь пострадал, сполна испил свою чашу и теперь заслуживает своеобразного вознаграждения - то ли от "Бога", то ли от "Истории".

Во-вторых, это всевозможная идеализация собственной истории и безудержное ее "распространение" - в глубокую древность - во времена скифов, антов, трипольцев, киммерийцев, "индоевропейцев", - причем все они, едва не от неандартальцев, только и думали, как создать украинское государство.

И в-третьих, это идеализация национальных черт украинского народа - в противоположность соседям: "мы трудолюбивые, а они все ленивые"; "мы никогда ни на кого не нападали, а они все время нас завоевывали"; "мы творцы старинной земледельческой культуры, представители европейской цивилизации, а они азиаты, кочевники, варвары"; "мы защитили Европу от восточных орд, а она нас за это не отблагодарила"; "мы создали первую в Европе республику (казацкую), а нас за это никто не ценит" и т.п..

Все эти стереотипы своей гипертрофированной позитивностью призваны нейтрализовать соответствующие негативные стереотипы, насаждаемые колонизаторами. На самом деле, однако, именно в силу своей гиперболичности, квазинаучности и спекулятивности они нередко добиваются противоположного эффекта - по крайней мере в глазах беспристрастных, а тем более, предвзятых реципиентов.

Нет ничего плохого в том, что, скажем, писатель выстраивает исторический роман на гипотезе, будто царь гуннов Аттила был на самом деле украинским князем Гатило. Но если он без тени юмора и ничтоже сумняшеся совершенно по-дилетантски излагает эту "теорию" в длинном квазинаучном послесловии, то делает тем самым украинской культуре в буквальном смысле, "медвежью услугу". То же - другой литератор, собственные увлечения христианством, язычеством и эзотерическими учениями Востока синтезировавший в претенциозной доктрине "Украинской Духовной Республики" и осчастлививший ею своих соотечественников так, словно решил тем самым все их проблемы.

Любое из названных явлений имеет право на существование, и в развитой полноценной культуре можно найти сколь угодно много подобных гипотез, мистификаций, авантюрных проектов. Но в том, собственно, и состоит полноценность культуры, что она легко и безболезненно абсорбирует разнообразные идеи, моментально стратифицируя их: маргинирует одни, адаптирует другие, развивает и продвигает третьи, - все это становится частью огромного диалогического пространства, огромного культурного многоголосия. Другое дело - культура колониальная, неструктурированная и нестратифицированная, где каждая идея ведет свое соло при полном отсутствии малейших намеков на диалог и многоголосие. Здесь мелкие флуктуации приобретают огромное значение, маргинальные явления -становятся центральными, существенное - теряется среди несущественного. И все это происходит не в целой культуре (так как культуры как целостности в колониальной стране не существует), но в небольших ее сегментах - своеобразных этнокультурных гетто со своей системой ценностей, иерархией, каноном, своим "языком" (своим монологом), и своим, как правило, мистифицированным представлением о собственной значимости и влиянии на (несуществующее!) культурное целое.

В отличие от полноценной, целостной культуры, которая функционирует как гомеостатический организм - с развитой системой внутренних (и внешних) взаимосвязей, с разработанным механизмом отбора, классификации, передачи, анализа информации, колониальная культура вообще не является диалогической системой, скорее набором монологических элементов, довольно слабо или и никак не связанных между собой. Поэтому на уровне целого колониальная культура обнаруживает немалую инерцию и склонность к стагнации, а на уровне сегментов - разбалансированность и тенденцию к "зашкаливанию". Этнокультурные "гетто", как правило, неадекватно реагируют на информацию: гиперболизируют несущественное и недооценивают или и не замечают существенного. (Подобное можно наблюдать и в отдельных сегментах целостных культур, тем не менее в них налаженная система взаимосвязи с другими сегментами и с другими культурами создает необходимый механизм коррекции, минимизирует экстремальные отклонения и стабилизирует целое).

Из до-модерна в постмодерн?

В украинской культуре два основных автостереотипа - гипертрофированно негативный и гипертрофированно позитивный - суть закономерные продукты колониального и антиколониального сознания. Понятно, что никакое примирение, никакой диалог между этими двумя подходами невозможен. На уровне идеологии имеем непримиримых антагонистов, влияние которых направлено не столько друг на друга (это практически невозможно), но на носителей до-идеологического и, в нашем случае, до-национального сознания - все тех "местных", которым, как они выражаются, "все равно, на каком языке говорить" и с каким народом себя идентифицировать.

Следует, однако, помнить, что это "все равно" не совсем искреннее: большинство "местных", вопреки формально задекларированной амбивалентности, целиком однозначно склоняется к "языку общепонятному", а не "местному". Фактически, это "все равно" не столько причина их колониальной, "малороссийской" самоидентификации, сколько ее следствие, своеобразное оправдание капитуляции перед неосознанным нажимом могущественных ассимилирующих механизмов. Формула "все равно", в сущности, лишь камуфляж для довольно непривлекательного с этической точки зрения факта ренегатства - отречения от угнетенного народа в пользу господствующего, бегства от унаследованного языка и культуры к языку и культуре доминирующим.

Понятно также, что ренегатское сознание упорно не признает колониального характера окружающей реальности - поскольку в такой реальности оно чувствует себя не вполне комфортно. Вместо этого создается реальность мифологическая: формула "все равно" собственно и есть фундаментальная константа этой реальности, как, в конце концов, и другая камуфляжная формула: "русские и украинцы - это же одно и то же", "это почти один народ".

В такой ситуации антиколониальная идеология не имела бы практически ни малейшего шанса соревноваться с идеологией колониальной, поскольку никогда и близко не владела теми средствами и механизмами влияния на обывателя, которые имела на уровне государственном ее соперница (не говоря уже о том, что в Украине антиколониальная идеология во все времена могла существовать лишь нелегально, испытывая со стороны колониального официоза жесточайшие преследования), - если бы не находила себе неожиданного союзника в подсознании... того же обывателя - в его нутряной, глубинной привязанности к "родной (как правило, сельской) хате", "материнской мове", "народной песне" и прочим архаическим знакам-символам общего для украинцев семиотического кода.

Эта подсознательная привязанность не только давала антиколониальной идеологии определенные шансы и определенную социальную базу, но и немалым образом препятствовала окончательному превращению "бесперспективных" украинцев в "перспективных" россиян, "зачуханых хохлов" - в "интернациональных русских". Психология малоросса драматически разворачивалась между подсознательным стремлением к "своему" и неосознанным, но повседневно усваиваемым от колонизаторов пренебрежением к этому же "своему", ненавистью к любому "свидомому українству", страхом перед ежедневными оскорблениями и репрессиями - на уровне павловских собак, в которых с помощью сахара и электротока формируют нужные условные рефлексы.

"Малороссийство" как раз-таки стало следствием этого расщепления, драматического раздвоения коллективной психики, когда миллионы "местных" уже не отваживаются отождествить себя с Украиной и украинством, но и не отваживаются полностью от этого украинства отречься, безоговорочно отождествившись с Россией и русским/советским народом. Из этой трагической этнической шизофрении собственно и происходит то компромиссно-курьезное "мы не русские и не украинцы, мы одесситы, киевляне, донбассцы"; отсюда и те анестезирующие формулы "все равно" и "почти один народ".

Несколько лет назад украинский культуролог Александр Гриценко предпринял довольно интересную попытку перенести классические фрейдистские составляющие психической личности ("ид", "эго" и "супер-эго") на коллективное сознание этноса. При этом под "ид" он понимал "ранний, первично-материнский, неосознанный элемент, спонтанные порывы которого определяются не сознательным "патриотизмом", но "нутряным" стремлением к "своему, родному".

Само по себе наличие украинского "ид" еще не делает человека украинцем, или "малороссом", но лишь "местным", укорененным в украинской Почве. Многие, наверное, замечали, что даже неукраинцы, выросшие на Украине, часто очень поверхностно знакомые с "настоящей" украиноязычной культурой, тем не менее подсознательно считают "своими" именно украинские народные песни, именно украинские пейзажи, в конце концов - украинские вареники и сало, а не "национально близкие" березки и щи.

Затем следует русифицированное "эго", скорлупа русскоязычного образования, следствие мощного влияния русской культуры, не только официально навязанной, а и в самом деле чрезвычайно богатой и разнообразной... Как видим, взаимоотношения "украинского ид" и "русифицированного эго" целиком укладываются в классическую фрейдистскую схему: "эго" должно было гасить все подсознательные или полуосознанные устремления "ид" к "родному, украинскому", лишь бы не навлечь на своего носителя серьезные неприятности... Именно активность "русифицированного эго" спасла жизни многим украинцам... А если кто-то не спасся, то винить надо весьма влиятельное "сознательно-украинское супер-эго".

Снятие всех очерченных выше разногласий возможно, очевидно, лишь в рамках постколониальной культуры, пост-колониального общества, которое, по мнению ряда исследователей, создается сегодня в Украине. Лишь постколониальный подход, считают они, как подход действительно диалогический, дает возможность включить в себя оба антагонистические, непримиримые и одинаково монологические подходы - колониальный и антиколониальный. "Включить" - не означает создать какую-то эклектичную смесь русофобии и украинофобии, "индоевропейства" и "малороссийства". Речь о другом - о том, что следует признать за собой оба наследства: колониальное и антиколониальное, - и создать новую идентичность, не на основе безоговорочного одобрения одного из них, а на основе критического переосмысления каждого.

И колониальное, и антиколониальное наследство должны остаться в истории - с надлежащими им оценками. Не "актуализировать" одно из них и не "продолжать его традиции в настоящем", но лишь усвоить уроки каждого и сделать необходимые выводы - вот, кажется, и все, чего требует постколониальный подход. Это и мало и много: ведь речь идет о демистификации истории и трезвом, реалистическом взгляде на настоящее, изобличении одних мифов и выработки иммунитета к другим, противоположным.

Что же до нашей конкретной проблемы - этнических автостереотипов, то здесь, полагаю, следует своевременно отказаться от соблазна выбивать клин клином - заменять гипертрофированно-негативный автостереотип гипертрофированно-позитивным. Постколониальный подход предусматривает демистификацию стереотипов и их постепенную элиминацию, а точнее, маргинализацию в общественном сознании. На идеологическом, рефлективном уровне этот процесс означает прежде всего выяснение природы стереотипов и предоставление максимально широкой и объективной информации из разных областей, в частности таких "стереотипогенных", как история этносов, их культура и быт, особенности национального характера, природа наций и этносов. На доидеологическом, нерефлективном уровне следует позаботиться об общей атмосфере политической корректности, которая возможна лишь в открытом, плюралистическом, толерантном (нетерпимом лишь к проявлениям ксенофобии и нетолерантности) обществе. Особую функцию в этом процессе могут выполнять культура и искусство, которые, с одной стороны, способны углублять стереотипы и заострять ксенофобию, а с другой - демистифицировать их, всячески обыгрывая, осмеивая и, в конечном счете, остраняя.

Для украинцев преодоление обоих автостереотипов - дело непростое, при том что Украина еще не стала ни по-настоящему плюралистическим открытым обществом, ни по-настоящему постколониальным государством: в ней и до сих пор диковинным образом соединяются черты неоколониализма, автоколониализма и внутреннего колониализма. Негативный автостереотип все еще подпитывается бывшей метрополией через общее, в значительной степени, информационное и культурное пространство, через бывшую колониальную администрацию, которая осталась практически неизменной, вопреки формальной перемене вывесок и флагов, а главное - негативный автостереотип имеет колоссальную историческую и психологическую инерцию и вполне успешно репродуцируется самим малороссийским обывателем. Все это, в свою очередь, провоцирует еще большую гипертрофию позитивного автостереотипа, творцы которого получили, наконец, возможность пропагандировать свои взгляды свободно. Общество формально становится якобы более плюралистическим, однако плюрализм, не подкрепленный характерной для западных демократий толерантностью и правовым сознанием, делает общество еще более конфронтационным и ксенофобским.

Постколониальный подход в такой ситуации выглядит довольно проблематично, поскольку его приверженцы закономерно оказываются в состоянии конфронтации и с творцами колониальных и с творцами антиколониальных стереотипов. Между тем принципиальная черта, а, точнее сказать, метода постколониального подхода - это прежде всего последовательная неконфронтационность, старание стать (и поставить других!) над схваткой. Это крайне трудно, при том что схватка продолжается, но это, возможно, единственный шанс завершить ее более или менее благополучным образом.