Особое сословие: жив ли промысел соболя

Ощущение непреходящей поразительности происходящего, какой-то ошеломляющей первозданности обстановки, которое бывает в сне, без которого уже не жить… Расчёт только на себя при всей вере в товарищество. Обязательное мастерство на все руки. Способность к одиночеству, когда именно в тайге настаёт самая бурная внутренняя жизнь… Где, как пешня с оттянутым жалом, обостряется душа: наедине со ярчайшими воспоминаниями и лучшими книгами, если, конечно, на них остаётся время после бескрайнего трудового дня…

Эх… Кто из людей, открытых могучему дыханию природы, не размышлял о промысле соболя в тайге, не читал книг о Сибири, не примерял на себя шкуру охотника-промысловика?! Сегодня тема эта как коренная и натуральная замалчивается, хотя на самом деле силы не утратила и продолжает жить-идти своим чередом.

Понятно, что по «кодексу» или как там у них… «по табелю» общества потребления она в первейших рядах чёрного списка, как в прочем и всё, что относится к жизни, которую не назвать иначе как настоящей. Ещё бы… Опирается на прошлое, на традицию. Требует самостоятельности, независимости и силы по всем осям. Никаких соплей и целлулоида. Крепкая семья, крепкий мужик. Промысел. Само слово о себе говорит.

Осенняя подготовка

Осень. Срочное закрытие всех деревенских дел, навалившихся комом, задержка отъезда из-за какого-нибудь парохода, везущего новую «коробушку» (сани) для снегохода. Сборы и наконец — долгожданный отъезд…

Заброска на длиннющей деревянной лодке. Бурливое русло речки в каменных берегах. Цвет толщи — посерей, если после дождей, и в синий изумруд, если вода малая… Косы из базальтовых булыганов, похожих на ядра, которых тем больше, чем ближе к порогу.

Перед глазами заваленное грузом тело лодки и два крылатых отвала брызг по бокам. Мешки, канистры, рулон рубероида, торчащее стекло снегохода, собаки, то сидящие в разных позах, то одинаково и как по струнке вытягивающие носы в одном направлении. И ладное жильное чувство, когда через румпель, зажатый в пятерне, ты продолжаешься в остроносое это нагромождение, правишь его нарыском, косясь на просвечивающее сквозь кристальную воду каменное дно.

Всё ближе грозная толчея с белыми гребнями, пройти надо как раз по её границе, по глубине, но так, чтобы не хватить вала. На выходе, где начинается длинная мелкая шивера, нужно сбросить газ, приопустить нос и, наоборот, приподнять корму — не дай Бог зацепить мотором — он хоть и в защите, но каждый удар как по сердцу. Тем более что выход из слива косой, и ты сейчас как раз над местом, где самый вал, только сотнею метров выше.

Так и ползёшь, ползёшь по прозрачному вареву, дымчатому пласту, так оловяно отливающему небом, что о камнях больше знаешь не напросвет, а по «мыри» на водяной шкуре. И вот долгожданный поворот со скалами… И теплеет на сердце, словно открывается в нём облегчающий какой-то клапан… А небо надвигается, и рыжие лиственницы начинают медленно скрываться в меловой мгле снежного заряда. И при всей яркости этого снежно-белого роева — и округу, и лодку равно окутывает сумрак, потому что уже вечер, и скоро первая избушка.

Белый ручей, сбегающий по обледенелым камням, избушка, срубленная своими руками, жар весело затрещавшей печки… Освобождённая беготня собак… Ночью проверочный поход на берег с фонариком, блеск инея на деревянном борту и в фонарном свете особенно чётко и странно глядящееся сквозь воду каменное дно.

Следующие дни несутся как берега… Развоз продуктов по остальным избушкам — пока не пошла шуга. Охотник бороздит на лодке участок, заготавливает птицу на приваду, рыбачит себе, а главное собакам — их надо кормить всю зиму. Корм или, как произносят в Сибири «кором» или «собачье», — это каша с шукой.

Дел прорва — где-то подпилить сушняка на дрова, где-то самой избушкой позаниматься… Но главное — подготовить ловушки — капканы и кулёмки. Кулёмка — это деревянный самолов с невероятно интересной насторожкой (она на фотографии).

Часть крыш над капканами упала, на гари рухнула лесина с прибитым капканом — всё это восстановить — труд кропотливейший. Общая длина путиков вёрст 150 (это в среднем). Некоторые особо упорные охотники пытаются до насторожки обойти пёхом весь участок и полностью настроить «завод».

Завод… Прекрасное старинное слово. Нечто огромное, раскинутое по сопкам, болотинам, берегам… Путик с затесями даже тропой не назвать. Так, направление от ловушки к ловушке. Капканы на жердушках, капканы на земле в «печурках» и с «очепом» — приспособлением наподобие журавля для «вздымания к небесам» добычи — чтоб ни мыши, ни росомахи, ни лисы не сожрали.

Настроить «завод» надо по всем нотным правилам: чтоб звенел — стоял наготове к моменту насторожки, примерно к 20 октября. Один охотник во время обхода-подготовки сами «капканья» настораживал — чтоб в должный момент только «подвешать» приваду. Лучшая привада птица — глухарь, рябчик. Но используют всё, что можно — и рыбу, и ондатру, и белку.

Хороша и коротка осенняя пора с лодочной жизнью, с охотой на глухаря, с рыбалкой сетями и на спиннинг. Но вот лиловое утро под минус пятнадцать — пар, листвени в меловом куржаке… С реки дым и грохот. Там словно плавленое железо волокут, шуга серебристой шкурой бесконечно движется вдоль берегов. Пока провозишься с мотором — уже светло. Сквозь столбы пара густой луч солнца…

Срочное выдвижение на базовую избушку — с навигацией закончено — лодку на берег. Выскочил с разгону на обледенелые лёжки, задранный мотор завёл и с пулемётным треском прогнал воду из крыльчатки, чтоб не разморозить корпус помпы. Вытащил воротом или лебёдкой лодку на берег, повыше, в лес, чтоб весенним льдом не замяло. Целое дело, но такое облегчение от этого…

Зимний ход

Поутру вид замершей реки, непривычный глазу, великая недвижность, о которую спотыкается взгляд. И уже оценивает, гладко, не гладко ли встало улово, можно ли сеть воткнуть? Пешня всегда наготове. И синева льда запредельная, хоть фотографируй. Вздыбленные торосы с матово-синими гранями, матовость даёт особую густоту цвета и особую световую напитанность голубого этого парафина. Схваченный остановкой рисунок торосов напротив избушки надолго станет привычной, почти исторической картиной.

И начинается главное — промысел. Самая его потная, трудовая часть: пешком насторожить ловушки, пока кто-нибудь особо шустрый не хвастанёт по рации «Капканья взвёл!». Непонятно, тащить с собой лыжи или не тащить. Они лишний груз, и так поняга с собой, два «оружия» (на разные случаи) и привада в подсумке.

Пока идти без лыж, как говорят, «бродком», по снежку, где по кочкам, где обходя непроколевшие бочажины… По промороженному мху, в который ещё и валишься чуть не в колено… Топор из рук не уходит. Где подтесать, где жердь новую вырубить, крышу заменить, пихтового лапничку добавить. Оглянулся — следы по снегу с соком ягоды… Сам жаркий, потный, шапка мокрая… Пить охота, и при взгляде на эту цепочку следов с давленой брусникой навалится детство — клюква в сахарной пудре. Воспоминания в тайге одолевают ярчайше. Вся жизнь — как на ладони — с грехами и ошибками…

Осень, пока не оглубели снега и идут собаки, — самая дорогая пора. У кого собаки зверовые — тот с мясом. Сохатый под собаками стоит, олень (речь о северном) — нет. Зверовая псарня не у всех, но по глухарю и соболю идёт вся лаечная гвардия без исключения. И, конечно, важно и долгожданно — добыть первого соболя с собаками, заложить что ли оклад делу… Услышать далёкий лай, свезя мокрую шапку, какое-то время вслушиваться в него и, оставив путик с недонастороженным капканам, пойти по растрёпанному кедрачу, стрясая посохом снег с ёлочек …

Но вот ноябрь, снега по верхам сопок, как говорят, «в сидячу собаку», и собака эта уже не идёт, плетётся сзади… тыкая носом в снег по сторонам лыжни, по высоким бортикам снегоходной дороги. И уже морозцы окрепнут, хотя и не те, как в прежние времена, когда на Енисее в ноябре уже под полтинник прижигало безо всякой замешки.

Вообще погода здесь устроена так: либо тепло с юго-запада, а значит, ветрище со снегом, либо северище так «зааквилонит», что к ночи вызвездит «на весь алмаз», и наутро морозный воздух, хоть лопатой отваливай. Но иногда промеж этих крайностей — станет на недельку сизая с дымочкой погодка — градусов двадцать пять — самое то в тайге, не жарко, не холодно…

Дальше в сторону Нового года глубже снега, крепче морозы, и начинается самая механическая часть промысла — обходы или объезды участка по засыпанной или не засыпанной (от погоды) лыжне или дороге. Вытаскивание из капканов да из скрипучих кулёмок проколевших до костяного стука соболей.

Да ранние сумерки, да поздние выходы… Да разговоры по рации, у кого как сезон складывается, что в деревне напроисходило, да мысли о доме. А там и выезд на Новый год с пушниной. А потом как раз перед Крещеньем снова в тайгу, и в конце февраля домой. Примерно такая жизнь. Ну а теперь то, ради чего весь сыр-бор-разговор. Что изменилось-то в жизни охотников за 30-40 лет?

Общие изменения

Изменений полно. Начнём с внешних, так сказать, социально-политических и идеологических. То же, что связано с самим промыслом, как интересное оставим на послед. Итак с неприятного:

1. После так называемой перестройки, полного развала охотничьего хозяйства, закрытия госпромхозов и принятия закона о «Животном мире» охотник-промысловик утерял своё исключительное положение в сибирском обществе. По сути, право считать свой участок огромным родным домом и личным подсобным хозяйством у охотника отобрали, уравняв с другими «пользователями», и он теперь даже не может выгнать с участка заезжего охотника-любителя, у которого лицензия на лося или глухаря. Раньше такого и представить нельзя было.

Но охотникам, к примеру, в Туруханском районе повезло — руководство вовремя организовало некоммерческое партнёрство, ставшее охотпользователем, и в это партнёрство все охотники с участками и вошли, будто не выходили.

2. Государственная вертолётная заброска прекратилась. Добирайся как хочешь. Если река — по реке, как и раньше. Если без реки — либо пешкодралом, либо на снегоходе в конце октября в лучшем случае и когда уже поздновато.

3. Приёмка пушнины из централизованной стала «рыночной». Сдаёшь пушнину либо заезжему заготовителю, либо — сам дуй на аукцион в самый Санкт-Петербург.

4. Ну а главное — из героев и необходимых Родине работников промысловики превратились в непонятно кому нужное сословие. А общество взялось воспитывать спекулянтов и вертизадых «звёзд», которым подавай только деньги да комфорт.

5. Наша страна вошла в международную конвенцию по «гуманным капканам». Ратификация соглашения предполагает, что все промысловики перейдут по команде на капканы нового типа, мгновенно убивающие добычу. «Перевооружение» накладно и трудоемко, и государство, как считают охотники, должно бы компенсировать эти усилия: «Не мы подписывали это соглашение, почему мы должны расхлёбывать? Нам это на хрен не надо. И так полно проблем».

6. В общем, изменилось многое: полностью исчез черный рынок, дававший дополнительный заработок, соболь перестал работать как гостинец или умасливающая подачка, как подарок на шапку и воротник. И сам потребитель не шибко клюет на соболя: в магазинах полно клеточной импортной норки. Примечательно, что последние годы у руля охотничьей отрасли зачастую стояли люди, для которых она связывалась не с промыслом, а с трофейной охотой. Одним из ведущих в главке одно время был даже владелец как раз такой фирмы.

7. Изменилась, так сказать, структура цен на жизнь. В лучшие годы (80-е) соболь в Южно-Туруханском Госпромхозе стоил 70 руб., билет из Подкаменной Тунгуски в Красноярск 23 руб., снегоход «буран» 2 400 руб. Самая высокая цена за последние десятилетия это — 7 тысяч рублей за шкурку соболя, билет до Красноярска стоит 10 000 т, снегоход «Буран», допустим, 500 тысяч, а всеобщая мечта — «скандик-900» на широкой «гусянке» — 3 млн руб.

Грубо говоря, если в госпромхозе охотник, добывавший 200 соболей, получал на год 1400 руб., то теперь — 1400 000 руб. Но 7 тысяч за шкурку выходило очень редко — были годы, когда соболь стоил и 2 тысячи, и 3. И 4. И если по 4 тысячи, то 200 соболей — это 800 тысяч на год. Можно прожить? Бочка бензина на Севере с учётом доставки и подъёма цен, думаю, уйдёт к весне за 15 тысяч рублей.

8. Ну и из неприкрытых безобразий — упразднение радиовещания. Привычных радиоволн нет. Слушать в тайге, кроме Китая, нечего.

Что изменилось в самом промысле

Природа меняется безостановочно. С соболем никогда не было ровной картины. Восстанавливаться после перепромысла начала 20 века он начал после войны, советское охотоведение для этого приложило все усилия. В 60-х годах соболь уже стал неплохо расселяться. Угодья набрали ёмкость примерно в 90-х годах.

Потом численность заколебалась, и соболь стал встречаться, как говорят мужики, «местами». Где-то много, а где-то и не густо. Так и по сю пору, хотя в целом — есть зверёк. Да. И не стало такого явления, как «ходовой соболь» — когда в конце октября и начале ноября накопившийся молодняк пёр вдоль рек, валя в капканы.

Стоит сказать о масштабах заготовок. В феврале 2012 года достигнут исторический максимум продаж шкурок соболя. По данным аукционной компании «Союзпушнина», выставлено и продано почти 280 тыс. шкурок. Правда, львиная доля продаж пришлась на очень дорогого баргузинского соболя, цена на которого подскочила неимоверно — топ-лот баргузина составил 3800 долларов за шкурку! Енисейский его собрат выглядел значительно скромнее. Январский аукцион 2013 года побил рекорды года предыдущего.

Цена енисейского соболя выросла на 95% по сравнению с 2010 годом. Аукционы не дают в прямой доступ цены на проданные шкурки, но судя по тому, что предлагали приемщики на месте в Енисейских поселках (5-6 тыс. рублей за самых светлых и соответственно дешевых соболей), она составляла не менее 150 долларов за шкурку.

О людях… Ушли в прошлое настоящие охотники-натуралисты, глубоко интересующиеся звериным и птичьим житьём-бытьём. Их и раньше-то не густо было, а сейчас просто нет промысловиков, которые из интересу пойдут тропить соболя или отслеживать ход белки к гайну (гнезду) по ссыпавшейся с ёлки кухте. В основном — путики с ловушками и снегоход. Ближе к производству.

Изменились требования к собакам. Раньше ценились соболятницы. Теперь бытует такой взгляд: «Да мне на хрен не надо, чтоб он соболей гонял, больше отвлекаться буду от насторожки — лучше лишний десяток капканов насторожу. А вот по глухарю, да — привада первое дело!».

Изменилась матчасть: появились разнообразнейшие снегоходы, пластиковые «коробушки»-прицепы, лебёдки, бензопилы, генераторы, которые кто с собой возит, кто по главным избушкам держит. И сразу куча электроприборов, всякой заряжающейся техники. (Про электрический свет: «Дааа, поломали мы глаза на обдирке соболей с лампой-то керосиновой»).

Мужики помоложе ставят спутниковые интернетные тарелки — можно переписываться, смотреть погоду и новости. У кого-то и спутниковые телефоны водятся. Рация, правда, тоже в силе: надо быть в курсе окрестной охотничьей жизни.

Одёжа другая, более современная, и главное — ноги: вместо кожаных бродней, ичигов и пимов из камуса — сапоги из современной особой такой резины, лёгкой, будто воздушной. Тепло, но в юксы от лыж массивный сапожище ещё и не засунешь в случае чего. Да и лыжи из важнейшего тончайшего инструмента превратились в нечто валяющееся, как дрова в «коробушке». Вообще меньше бересты, кожи, меха, дерева. Больше пластика, резины и металла.

Базовые избушки большие стали — как дом, рядом банька, гараж под снегоход. В общем — красота.

Образ охотника изменился. Раньше презиралось походить на кого-то цивилизованного… «Не-е-т, мы были таёжные, лесные, наше дело дерево да кожа сыромятная… Да на лыжатах пешочком за сто вёрст…

Это теперь молодняк весь прошаренный. До того рубят во всяких сканерах для «скандиков», что заставь его нарточку сделать или лыжи камусные — поплывёт»…

Но и поныне: промысловик — не профессия. Образ жизни и склад характера. Сословие, порой напоминающее казачество. Такое же своенравное, вольнолюбивое и такое же уязвимое, неожиданно ранимое.

Казачество защищало рубежи государства, было последней человеческой прослойкой меж мирным населением и врагом. А охотники — последняя прижатая к дикой тайге людская прослойка. И ближе нету…

Горожанину

А что касается горожанина, мечтающего стать промысловиком, то момент обращения можно описать так: когда при взгляде на немыслимо синий лёд родственным словом становится не фотоаппарат, а… пешня.