Сделал ли капитализм нас свободнее?

***

Зигмунт Бауман. Свобода. М: Новое издательство, 2021

По известному определению, свобода одного человека заканчивается там, где начинается свобода другого. Однако исторически свобода одних требовала угнетения других: античные философы оставляли необходимый труд рабам, аристократы — крестьянам, капиталисты — рабочим. Нам кажется, будто свобода является естественным и универсальным качеством, присущим человеку. Но всегда остаётся разрыв между теоретической способностью сделать (роковой) выбор и реальным наличием ресурсов, в том числе властных (безнаказанность). Сегодня человек может не продавать свой труд — но лишь тот небольшой промежуток времени, пока не умрёт от голода. Так достигло ли человечество какого-нибудь качественного освобождения? Составляет ли свобода самостоятельную ценность и цель или разговоры о ней отвлекают нас от реальных проблем?

Над этими вопросами размышляет британский социолог Зигмунт Бауман в книге «Свобода». Автор утверждает, что данное понятие отражает не какое-то естественное состояние, а множество социальных фактов, имеющих смысл только в контексте конкретных обществ. Свобода возникает из существования угнетения, власти. Она — исключение, изъятие из правила, привилегия, следствие слабости одних и силы других. Например, Великая хартия вольностей ввела категорию «свободного населения» — английской знати, ограничившей произвол ослабевшего короля и в некоторых аспектах вышедшей из-под его контроля.

Анализируя таких разнородных мыслителей, как Иеремия Бентам (паноптикум), Блаженного Августина (критика пелагианства) и Макса Вебера (бюрократическое государство), Бауман замечает, что все они исходили из неспособности большинства самостоятельно выбирать благо. Вместо того чтобы обращаться к преобразующей силе культуры или идеологии, выход обнаруживался в создании общественной системы, порядка, в котором истинной свободой обладают только высшие управленцы. Остальные же заключаются в тесные рамки заранее спроектированных «выборов», регулярных и предсказуемых действий, с насильственным подавлением самых непокорных. В докапиталистической религиозной традиции «избранными» были высокодуховные индивиды, достигшие слияния с божеством (либо непогрешимые иерархи Церкви); Бентам отводит место верховного надзирателя капиталисту, движимому интересом эффективного извлечения прибыли; Вебер пишет о научной, интеллектуальной и политической аристократии. Так Великий инквизитор Достоевского вешает тяжёлую ношу свободы и ответственности на узкую элиту, в то время как остальным отводится «детское счастье». Впрочем, в пределе реально свободен только интеллектуал-архитектор; потому «Железная пята» у Джека Лондона давит не только рабочих, но и большинство капиталистов, также скованных установленными не ими правилами.

Но откуда же возникла идея универсальной свободы индивида? Бауман считает, что дело не в исчезновении или даже ослаблении социальной зависимости людей, а в замене централизованных авторитетов множеством частичных и противоречивых. Асимметрия информации, составлявшая важную часть упомянутых выше схем (надзиратель знает всё, но сам остаётся скрыт от глаз заключённых), лишь увеличилась: например, удлинились цепочки между приказом и исполнением, так что пострадавший человек уже не понимает, кого именно винить в несправедливости.

Хотя индивид не стал абсолютно свободен, у него появилась возможность проводить «арбитраж» (выбирать, какому авторитету следовать и в какие группы вступать). При этом возросло бремя ответственности за «выбор», а потому и желание определённости. Необходимость ориентироваться в противоречивых требованиях повысила роль самоконтроля (по мнению Баумана, овнутрённого принуждения). Неопределённость питала веру в науку, экспертов, оценку психотерапевта, рекламу, «сильных» лидеров или секты. Очевидно, что капитализм сохранил качественное разделение человечества: стремление предпринимателя к свободе реализуется за счёт эксплуатации, превращения других людей в инструменты, вещи и цифры. Поскольку конкуренция отделяет немногих «выигравших» от многих «проигравших», постепенно ведя к монополизации и повышению порогов вхождения, освободившихся должно становиться всё меньше и меньше.

Экономисты и социологи, сравнивающие современный капитализм с неофеодализмом, подчёркивают, что путь к власти и богатству давно уже лежит не через усердный труд и смекалку, а через включение в элитные группы: выбор правильного места обучения, приобретение характерных манер, конкретные знакомства и т.п. Низы, которым оказывается недоступной даже отдушина потребления, всё так же нуждаются в контроле и подавлении. Бауман подчёркивает здесь двусмысленность государственных пособий: их получатели часто подвергаются унизительному контролю, представляются неразумными и порочными, при том что полученных денег обычно не хватает для реального изменения жизни.

Впрочем, переходя к последним тенденциям, автор крайне однобоко рассматривает феномен потребления и массовых медиа (что характерно скорее для западных околофилософских кругов в 1970-е, чем для социологов). Хотя свобода в книге анализируется с позиций частичности, относительности и неравенства, Бауман с лёгкостью постулирует, что «раньше» в центре общества был труд (когда и для кого?). Борьба рабочих якобы изначально велась за управление фабрикой или государством (что стало бы новостью для Ленина, в 1902 году критиковавшего стихийный экономизм), но затем почему-то сместилась на распределение прибавочного продукта (за что уже Маркс критиковал Прудона) и, наконец, пришла к индивидуальной свободе вне производственного процесса.

Как подробно показывает историк Франк Трентманн (и со стороны культуры — Светлана Бойм), подобная снобистская позиция характерна для западных интеллектуалов. Странно, но Бауман сам её критикует, приписывая, правда, своим коллегам: достойное потребление нормально для интеллигенции, но слабовольный народ, призванный самозабвенно работать и насыщаться духовными проповедями, оно развращает. На деле активными деятелями рабочего движения были не лишённые всего бессребреники, а обладавшие каким-никаким статусом, достатком и уверенностью в своих силах квалифицированные работники (Бауман в одном месте удивляется, почему у попадающих в нищету не растёт самоорганизация, списывая это на падение нравов!). Бедные пролетарии по всему миру стремились первым делом приобрести красивую одежду, выделить средства на минимальные развлечения и статусные вещи (как отмечал Банерджи, ту же роль играет чай или телевизор в нищих деревнях Индии). Западные рабочие посёлки XVIII века, как и тотальные инициативы Форда по надзору за семьями и домашним бытом, сотрясались восстаниями, начинавшимися с как бы мелочных поводов — вроде отказа изменить меню в столовой.

Проще говоря, во-первых, последовательность событий у Баумана идеализированно-анахронична (отражает миф о моральном разложении рабочего движения); во-вторых, потребление воспринимается не как основа для самоутверждения, усиления, самоорганизации и т.п., а как вредная мишура, то есть предельно однобоко. Автор приходит к выводу, что общество потребления снимает все родовые противоречия свободы: поскольку люди теперь гонятся за «символами», отличающими их от других (мнимой «индивидуальностью»), то рынок позволяет им безгранично достигать этой цели, при этом одобряя её, лишая рисков и т.п. Медиа же дистанцируют граждан от реального неравенства и угнетения, поскольку подменяют действительность сконструированной иллюзией. В общем, человечество получило свободу — но в усовершенствованном «паноптикуме», иллюзорном и направляемом капиталом.

Да, остаются люди, не имеющие доступа к подобному освобождающему потреблению, — но их «меньшинство»! Собственно, Бауман оговаривается, что строго логической необходимости в этой категории нет; просто капитализм на практике несовершенен. Впрочем, чуть позже он усомнится в возможности устранения деления мира на страны «центра» и «периферию», то есть в возможности охватить обществом потребления всех вообще. Остаётся загадкой, чем вообще недоволен автор? Труд отошёл на второй план, люди заняты потреблением и игрой с символами, нищета немногочисленна и не является необходимой (и с ней как-то всё-таки даже борются). Эта ситуация даже для культуры кажется гораздо более удобной, чем общество малограмотных поглощённых трудом на фабрике рабочих.

Бауман упоминает рост неравенства даже в среде относительно благополучных слоёв; но считает, что зависть к вышестоящему выльется лишь в усиление частной гонки и желание полностью отбросить общественные проблемы и расходы, как отвлекающие от неё. Но тот же аргумент можно применить к любой эпохе: крестьяне хотели стать помещиками, рабочие — капиталистами или надзирателями… Автор отбрасывает всякое внутреннее напряжение «потребительства», хотя и пишет постоянно про «распределённость» и «противоречивость».

Стоит вспомнить Маркса, также размышлявшего над содержанием свободы. Человек посредством своего труда изменяет (конструирует) окружающий мир и самого себя. Содержание создаётся, накапливается в культуре, институтах, языке — а главное, в материальном богатстве (Ильенков скажет, что ребёнок становится человеком благодаря ложке, в которой закреплён выработанный когда-то способ есть, отличающийся от способа животного). Тонкая грань разделяет неотчуждённый труд как творчество, плоды которого достаются работнику, и отчуждённую работу, смысл которой в самом процессе производства (в отрыве от потребления). Бауман эту линию совсем не чувствует. Да, свобода обретает смысл в контексте общественных отношений, инструментов и ресурсов, созданных человеком. Это не значит, что она — фикция. Свобода создаётся, как и несвобода; она может расширяться вместе со всем полем культуры. Маркс верил, что при коммунизме господство над людьми уступит место господству над вещами. Конечно, в отличие от первобытного коммунизма, сложное общество требует сложной организации, поднимающей вопросы власти и свободы (но и делающей их вообще возможными).

К сожалению, Бауман, прослеживая это развитие, в какой-то момент срывается в снобистские сетования и преувеличение отлаженности капиталистических систем, заводящие автора в тупик. К счастью (?), его опасения не подтвердились: обещания стабильного благосостояния оказались нарушены, работа лишь увеличилась и ужесточилась, профессиональные идентичности не растворились в пустых знаках индивидуального отличия. Критический посыл первой части книги всё это допускал. Он пережил упаднические настроения второй части и до сих пор представляет интерес.