Бухарин — Мандельштам — Сталин в 1938 году

Эта глава никогда не была бы написана, если бы не огромная PR-кампания, развернутая вокруг книги IT-мандельштамоведа и скандального околонаучного блогера Глеба Морева [1] о некоторых страницах биографии Осипа Мандельштама. Центральным пунктом этой кампании явилось обсуждение этой работы в фонде «Либеральная миссия» с участием Глеба Павловского.

Интерес этого политического философа к творчеству Осипа Мандельштама привел к тому, что мы впервые в жизни взяли в руки какую бы то ни было книгу Г. Павловского, и тут при скоростном просмотре несколько раз мелькнули в ней упоминания Мандельштама, близкие к которым мы видели в очень невнятных, а в чём-то и банальных разговорах Михаила Гефтера о Мандельштаме [2]. Однако в книге впервые публикуются материалы камерных прослушек разговоров Н.И. Бухарина с камерной наседкой [3], о которых мы ничего не слышали.

Гефтеру они послужили неназванным материалом для рассуждений о Бухарине и его тюремных рукописях [4]. Мы же воспользуемся этими текстами и некоторыми сопутствующими мыслями М. Гефтера [5] для того, чтобы выделить в абсолютно невозможных и трагических записях Н.И. Бухарина те свойства его размышлений о своей судьбе, творчестве, Сталине и т.д., которые позволяют обнаружить невероятные параллели с судьбой Мандельштама еще в 1934 году. Году, когда Бухарин, как мы пытались ранее показать, скорее, пользовался ситуацией Мандельштама, чем, как традиционно считается, помогал ему.

Более того, именно бухаринский текст 1938 года оказывается принципиально важен для понимания очень странной фразы Г.П. Струве из его предисловия к трехтомнику О.Э. Мандельштама 1974 г., прижизненному для Н.Я. Мандельштам, о том, что если бы Мандельштаму удалось поехать и в последнюю ссылку с Н.Я. Мандельштам, то поэт выжил бы.

Каким образом пять лет лагерного срока, полученные Мандельштамом, стали ссылкой, куда можно поехать с женой? Каким образом так называемое сталинское «чудо» 1934 года, которое мы чудом не считаем, позволило поэту поехать с женой именно в ссылку, а не в лагерь, превратилось в столь странное умозаключение Г.П. Струве, опубликованное и не опровергнутое при жизни Н.Я. Мандельштам?

Теперь с учетом того, что мы уже знаем о Мандельштаме из предыдущих глав нашей монографии и предшествующих публикаций, мы будем читать записи разговоров Бухарина в его предсмертные месяцы, отмечая совершенно неожиданные параллели, которые заставляют искать уже и прямые связи между размышлениями Н.И. Бухарина и хорошо известным ему «случаем» Мандельштама.

Отдавая себе отчет в сложности и рискованности предложенного исследования, мы приступаем к нему, начиная с очень важной мысли М.Я. Гефтера совсем не о Мандельштаме:

«Из разговора с автором, 1993, б.м.

М.Г.: У Бухарина со Сталиным идет диалог двоих. Он идет сквозь всё до конца. Вот февраль 1937-го, партийное судилище, откуда его уведут на Лубянку.

«Бухарин: Я говорю здесь правду, никто не заставит меня говорить на себя чудовищные вещи, которые обо мне говорят, и никто от меня этого не добьется ни при каких условиях. Какими бы эпитетами меня ни называли, я изображать из себя вредителя, изображать из себя террориста, изображать из себя изменника, изображать из себя предателя социалистической родины не буду.

Сталин: Ты не должен и не имеешь право клепать на себя, это самая преступная вещь… Ты должен войти в наше положение…» И так далее. При заданности спектакля развязка известна одному Сталину и полностью очевидна только ему. Не исполнителю Ежову, не приспешникам-статистам в зале, кто изображает праведный гнев, и постановщику в едином лице проявить терпимость».

И теперь важнейший комментарий:

«Понимаешь, здесь важный момент. Мне важно, что они тут вдвоем говорят на одном языке, но на столь разошедшихся диалектах этого языка, которые заведомо исключают понимание. Бухарин вроде бы несомненно искренен. Но что, если искренен и второй? И то, что происходит, вводит нас в действие. Подобие античной трагедии? А мы в роли хора, который знает наперед всё, что случится с героями, но бессилен подсказать им поступки, которые исключили бы предначертанное судьбой. Бессильные подсказать Бухарину, мы бессильны подсказать Сталину» (Слабые, С. 168).

Для нас важно это замечание М. Гефтера о языке и его диалектах, однако мы никак не можем согласиться с тем, что постоянно упоминаемый им Мандельштам хоть насколько-то выпадает из предложенной схемы. На наш взгляд, Мандельштам являет собой третий диалект того же языка, с одной стороны, иначе так называемое сталинское «чудо» было бы невозможно, а с другой, Сталин вполне адекватно понял обращение к себе поэта в следственном деле 1934 года.

Следовательно, все участники диалогов и Диалога с большой буквы свои диалекты взаимно понимали.

Более того, еще ничего не зная об этих умозаключениях М.Я. Гефтера, мы уже оценили «диалект» «Мы живем, под собою, не чуя страны…» и «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» как относящийся к одному и тому же кремлевскому коридору, а само «антисталинское» стихотворение мы таковым, как уже ясно, вообще не считаем.

И в этом не только разница наших с М. Гефтером аналитических позиций, но, более того, это и есть наша метапозиция по отношению и к тем документам, полученным от наследника философа, которые мы будем анализировать, и по отношению к ролям Сталина, Бухарина, Мандельштама и даже самого «хориста» Гефтера, которые мы будем анализировать на фоне уже известного нам о Мандельштаме.

Фигура М.Я. Гефтера оказывается важной для нас промежуточной фигурой между поэтом Мандельштамом, его вдовой, в 1950—1960-е годы описывавшей всю ситуацию уже в хрущевские «оттепельные» времена, Э.Г. Герштейн, писавшей уже «поверх» книг Н.Я. Мандельштам. Гефтер же, считавший себя выкинутым из консультантов власти в 1993 году, однако считавшим себя человеком сталинской эпохи, автором яркой статьи «Сталин умер вчера», занимает очень важную нишу в системе наших персонажей, так как он уверен в знании диалектов своей эпохи.

Итак, то о Мандельштаме, что постоянно окружает размышления Гефтера о Бухарине.

Вскоре после так называемого «съезда победителей»:

«И тогда, полный воодушевленного рвения (солидарности с Кобой и его генеральной линией), вновь обрел преимущества журналистской занятости вместе с возможностью, пусть на краткий промежуток времени, оберегать вершинные движения духа (Осип Мандельштам свидетельствует из могилы) — голосом и самим существованием своим «вербуя» строптивцев и индивидуалов. А еще живее брался окультуривать тот миллионноголовый слой «новых людей», рожденных пятилетками, в ком он видел не только залог полноценного социализма, но и ничем не заменимый шанс победы в близящейся схватке с фашизмом» (Слабые с. 137).

И еще один абзац:

«Затылком ощущал ненавидящее дыхание человека, которого — повторим эти страшные слова — «научился по-умному ценить и любить». Почему? Хотел примириться со сталинской Россией и понимал, что примирение со всеми, кто в ней, ради всех, кто на земле, требует любить одного? Того, кто дал имя этой России, кто сумел сделать ее сталинской». (Слабые. с. 138).

Здесь надо видеть цитату из «Левого марша»:

Тамза горами горясолнечный край непочатый. За голодза мора морешаг миллионный печатай! Пусть бандой окружат нанятой, стальной изливаются леевой, —России не быть под Антантой.

В сочетании с неназванными «Стихами о Сталине», которые, вольно или невольно, как и постоянно мелькающее имя Мандельштама, оказываются призвуком-подтекстом всех рассуждений:

Должник сильнее иска,Могучие глаза решительно добры,Густая бровь кому-то светит близко,И я хотел бы стрелкой указатьНа твердость рта — отца речей упрямых,Лепное, сложное, крутое веко — знать,Работает из миллиона рамок.Весь — откровенность, весь — признанья медь,И зоркий слух, не терпящий сурдинки,На всех готовых жить и умеретьБегут, играя, хмурые морщинки…

Единственное отличие нашей позиции в том, что Бухарин не столько спасал Мандельштама в истории с «Мы живем, под собою не чуя страны…», сколько пользовался этой историей для попытки встречи со Сталиным, о чём мы писали в своем месте.

«Иосиф Джугашвили страшился смерти, и всякое напоминание о ней, хотя бы косвенно имевшее в виду его — наравне со всеми людьми, — вызывало у него внезапную и необузданную реакцию (вспомним, как он прервал на полуслове телефонный разговор с Борисом Пастернаком после того, как он объявил о своем желании поговорить о жизни и смерти). (…) в качестве вождя, коего ежедневно уверяли в его абсолютной надобности, он оказывался «вынужденным» отклонять от себя смерть — и чем иным, равносильным и даже превосходящим дано было ее вытеснить, кроме как убийством, достигающим всего, кроме него» (Слабые с. 146).

Это рассуждение было бы убедительным, если бы предложение «поговорить о жизни и смерти» было реально использовано в разговоре Пастернака со Сталиным. Между тем, как мы постоянно писали и пишем, этого выражения нет в «краткой версии» разговора, по крайней мере до 1946 года. Нам же представляется, что эти слова, как и было не раз написано, восходят к словам о жизни, смерти и революции из «Комисаржевской» Осипа Мандельштама, произнесенным Пастернаком в разговоре с Н.Я. Мандельштам сугубо как сигнал Мандельштаму, который все понял и ответил Пастернаку рассуждениями о т.н. «шаманах» [6].

Это очередная корректировка достаточно глубокой позиции М.Я. Гефтера. Идем дальше:

«Г.П. Что если это не слабый человек, а всего лишь голос его слабости? Слабость ведь бывает разного происхождения, по себе знаю.

М.Г. Нет, я утверждаю, что Человек Слабый — это такая же дефиниция, как Homo erectus и Homo sapience, человек прямостоящий и человек мыслящий. Таков его антропологический статус в истории. Слабый может сделать что-то, что сильному не дано. Тираноубийство, к которому напрасно призывал Мандельштам в антисталинском стихотворении 1933 года, над Сталиным всё же свершилось — посмертно» (Слабые с. 173).

Даже не относясь серьезно к оценке «эпиграммы» как призыву к убийству тирана, мы считаем, что эта довольно распространенная интеллигентская точка зрения должна быть просто учтена.

Теперь мы можем перейти к последовательному чтению совершенно уникального документа, аналогов которому мы не знаем, так как доступа к транскриптам камерных наседок у нас нет и, кажется, при всей бесценности того, что мы сейчас увидим, лучше бы и не было.

Г. Павловский рассказывает о происхождении этих бумаг:

«1 мужч.» — так в транскриптах обозначен сам Николай Бухарин, а «II мужч.» — Натан Зарицкий, подсаженный к нему в камеру для контроля и переживший великого сокамерника на полвека»

«Как попала к Гефтеру эта вещь, я не знаю. Он был человек со знакомствами в кремлевских средах. Среди его знакомых Ольга Шатуновская — расследователь ежовщины в рамках «комиссии Шверника». А еще Алексей Черняев, Геннадий Бурбулис, Александр Яковлев — у каждого был свой доступ к сталинским тайнам.

Читатель Гефтера не знает об этом документе, он не публиковался по сей день, и я считаю важным напечатать его здесь. Разумеется, это не научная публикация — мне нет пути в наглухо закрытые архивы. (с. 218).

Есть, наверное, смысл привести сведения о сокамернике Бухарина: «Зарицкий Натан Давидович (1904 (https://nkvd.memo.ru/index.php/Зарицкий,_Натан_Давидович) — 1988/1989). Член КП. С начала 1930-х гг. начальник УРКМ г. Минска, затем на разных должностях в ПП ОГПУ по БВО-НКВД БССР. До октября 1934 г. начальник отделения СПО УГБ НКВД БССР. В октябре 1934 — июле 1935 гг. начальник 2 отделения СПО УГБ УНКВД по Саратовскому краю, одновременно (с декабря 1934 г.) по совместительству помощник начальника СПО УГБ УНКВД по Саратовскому краю. С июля 1935 г. помощник начальника СПО, и с декабря 1935 по май 1936 гг. (по совместительству) начальник 5 отделения СПО УГБ УНКВД по Саратовской области. В апреле 1937 г. откомандирован в распоряжение НКВД СССР, с мая 1937 г. помощник начальника 3 (оперативно-чекистского) отдела Дмитровского ИТЛ НКВД. В мае 1937 г. приказ о назначении отменен, был возвращен в распоряжение УНКВД по Саратовской области: с мая 1937 г. начальник 5 (00) отдела УГБ УНКВД по Саратовской области. В июле 1937 г. освобожден от занимаемой должности «…как арестованный» [418] и уволен из НКВД. В июле 1937 г. был осужден «за фальсификацию следственных материалов» на 2 года лишения свободы. Срок наказания отбывал в г. Москве, использовался как внутрикамерный агент для разработки подследственных «врагов народа» — Н. И. Бухарина, И. Д. Кабакова, К. В. Рындина, М. М. Хатаевича. В апреле 1938 г. уголовное дело было прекращено, освобожден из-под стражи. В мае 1938 г. приказ об увольнении из НКВД отменен, затем направлен на работу в 3 (оперативно-чекистский) отдел ГУЛАГа НКВД СССР. В ноябре 1939 г. уволен из НКВД вовсе, в дальнейшем на хозяйственной работе. Умер в г. Москве. Лейтенант ГБ (1936 г.), старший лейтенант ГБ (1937 г.). Знак «Почетный работник ВЧК-ГПУ» (1934 г.)» [7].

В примечании дается и более подробная информация о Зарицком, которая связывает эту личность с именем Я. Агранова, сыгравшего столь важную роль в судьбе Мандельштама в 1934 году, равно как А.А. Андреева, сыгравшего не меньшую роль в жизни поэта после возвращения того из Воронежа: «Н. Д. Зарицкий был арестован по обвинению в фабрикации материалов по право-троцкистской организации в Саратове. В ходе проверки деятельности областного УНКВД, организованной комиссией ЦК ВКП (б) (Г. М. Маленков, А. А. Андреев, А. Р. Стромин-Строев), было установлено, что следствие в отношении отдельных арестованных велось в явно неправильном направлении. По мнению секретаря ЦК ВКП (б) А. А. Андреева и заведующего ОРПО ЦК ВКП (б) Г. М. Маленкова в Саратове: «Есть арестованные, не имеющие никакого отношения [к] право-троцкистским организациям, ложные показания которых были продиктованы следователями под руководством Агранова, а ближайшим помощником его в этом деле является Зарицкий, довольно подозрительный элемент» // Советское руководство. Переписка. 1938−1941 гг. — М.; РОССПЭН, 1999. — С. 364. По показаниям Фриновского (протокол от 22 ноября 1939 г.), в июне 1937 г. из Саратова в Москву поступила телеграмма о том, что местным УНКВД была вскрыта большая группа заговорщиков, как по Саратову, так и по другим большим городам страны, в том числе и по Москве. В списках лиц, проходящих по этой заговорщической организации, был ряд лиц, в том числе и те, кто, по словам Фриновского, «…не вызвали сомнений с точки зрения их честности и преданности партии и советской власти, в частности как участники контрреволюционной организации назывались некоторые ближайшие соратники В. И. Ленина».

В Москве было принято решение проверить эту информацию. Один из арестованных, некий Сараев, вызванный в Москву, давал признательные показания, но, по мнению Фриновского, они носили крайне провокационный характер. При этом на вопросы по протоколу допроса Сараев отвечал заученно, при ответе на такой же вопрос, но в другой формулировке, он начинал путаться, и просил вопрос задавать так, как записано в протоколе. Ежов лично распорядился «нажать» на Сараева, и тот признался: показания начал давать по предложению Агранова, а фамилии видных партийных работников и показания на них продиктовал ему его следователь Зарицкий. После этого в личном кабинете Ежова был решен вопрос о немедленном аресте Агранова и Зарицкого».

Теперь мы попробуем последовательно пройти по лубянским транскриптам, выделяя из них прямые параллели с историей Мандельштама, не интересуясь тем, как чтение этих бумаг отразилось на философии, политической деятельности и мировоззрении собеседников М.Я. Гефтера и Г. Павловского.

Этот источниковедческий прием применен нами вследствие того, что он позволяет увидеть судьбу и поведение Мандельштама в том кремлевском верхушечном контексте, рассмотренном нами при анализе «Мы живем, под собою не чуя страны…» или «Путешествия в Армению», однако не в контексте поведения поэтов и литературных чиновников, а на фоне прямых взаимоотношений между двумя лидерами партии и правительства в момент, когда заключенный Бухарин стал сам писателем-прозаиком в прямом смысле и включил себя в этот контекст, включая сюда даже имена вполне реальных писателей и писательского начальства. С таким «обратным» элементом нашей парадигмы мы встречаемся впервые. Тем важнее те параллели, о которых даже догадываться было нельзя.

По ходу дела мы будем давать ссылки на даты соответствующих документов и, соответственно, номера страниц.

Итак, 12 января 1938 года:

«1 мужч. Сошлют лет на 25 в Якутию, там, знаете, холод. У меня брат там вылечился от туберкулеза.

II. Ну скажите, а жену можно взять?

I. Не знаю. Ехать в вагонах», и далее разговор о том, какие «помещения» ждут узников.

Характерно, что, в отличие от Г.П. Струве в его статье к собранию сочинений Мандельштама, Н.И. Бухарин понимает, что, если ехать в вагонах, понятно, мужских, то жене там места нет. Другое дело, насколько он отличает ссылку от лагеря и, соответственно, маршрут. За этим следует большой разговор о массе арестованных, где Бухарин отвечает на вопросы «наседки».

Мечты Бухарина, как их понимает «наседка», в продолжении диалога очень напоминают то, что имело место в случае Мандельштама, который не был, в отличие от Бухарина, расстрелян:

«Дадут вам две комнаты, даже три, рабочую комнату еще. Будете сидеть и работать. Захотите, погулять можно будет 3−4 часа, чтобы не чувствовалось тюремной обстановки. Известный срок — свидание с женой. В лагерях можно охотой заниматься, рисованием. Вот после суда к вам обратятся с вопросом, как вы располагаете устроить свои перспективы. А вы скажите, дайте мне книгу, я буду работать — писать, вот и всё. Может быть так?

1. Конечно, может».

Интересно, что при обсуждении написанного Бухариным последний говорит:

1. Один читал.

II. И что же?

1. Он очень в восторге.

II. Ну вот.

1. Ежов знает об этом» (Слабые. Б. С. 245−246)

Если имя Ежова названо прямо, то «один», чье мнение важно для Ежова, по мнению Бухарина, по-видимому, первое лицо.

Вопрос о том, чтобы жена поехала с ним в ссылку, возникает у Бухарина раз за разом 23 февраля 1938 г.:

«II. Напишите ей письмо.

I. Не передадут.

II. Почему.

I. Я написал такое письмо, оно лежит у меня в запасе.

II. Ей передадут.

I. Это в случае моей смерти. А если сошлют меня куда нибудь, то и она поедет /пауза/. Еще что нибудь придумают.» (Слабые. Б. С. 283).

В рамках наших интересов создается впечатление, что даже после 1937 года, не говоря уже о 1934-м, да еще и до убийства С.М. Кирова, когда это было актуально для Мандельштама, подобное развитие событий для не совсем рядовых сидельцев считалось вероятным.

Между тем и в 1934 году разрешение Мандельштаму ехать в ссылку с женой обыденным не было.

24 февраля 1938 года возникает тема литературы, писательства и т.д., которая, по мнению «наседки», почему-то готового писать об этом начальству, может помочь Бухарину:

«II. Расскажите что-нибудь, только интересное. Вы так много знаете.

I. Подождите, дайте или умереть, или пережить это.

II. Мне хочется с вами поговорить.

I. Я вам роман почитаю.

II. Роман интересный, хотелось бы, чтобы вы закончили его.

I. Молитесь богу.

II. Это не помогает /пауза/. Хотите, я напишу заявление, в котором укажу ценность Вашего существования, Вашей жизни. /молчание/».

Совершенно неожиданно Бухарин оказывается в роли заключенного писателя. Почти как Бабель, которому подобное приходилось писать в реальности.

Хотя, разумеется, трудно анализировать адекватность состояния Бухарина в его ситуации, но постоянные разговоры то о лагере, то о некоей дачке для работы под надзором никуда не уходят.

Напомним, что уже в Воронеже Мандельштам на полном серьезе обсуждал покупку домика в Крыму либо реально отдыхал в пригороде Воронежа.

Итак, 28 февраля 1938 г.:

«II. До процесса потерпите, а там пойдете на отдых.

I. Это не отдых.

II. Если пошлют в лагерь, то это уже отдых.

I. Нас в лагерь не пошлют.

II. Ну, ничего.

I. Там, конечно, было бы неплохо. Я бы согласился, если бы мне дали маленькую избушку без права выхода на дальнее расстояние, хотя бы на километр, но только бы книги и Анюта, ну и там всякие письменные принадлежности.

II. Под Москвой бы дачу?

I. Да.

II. Надоело бы вам.

I. Если бы были еще краски хорошие, полотно и можно было бы ходить на некоторое расстояние. Мне больше ничего не нужно, книги и только» (Слабые. Б. 299).

И в тот же день возникает довольно долгий сюжет о писании романа (Б. 302, 307, 308, 318, 379). Параллельно этому идут рассказы о встрече с Ежовым 1 марта 1938 г. (Б. 305, 313). Здесь особое место занимает докладная записка Зарицкого о рассказе Бухарина про встречу с Ежовым (Б. 321).

6 марта 1938 г. состоялся очень длинный литературный разговор, который мы приведем достаточно объемно, т.к. здесь в очень своеобразном контексте фигурируют люди, имеющие прямое отношение к мандельштамовской истории и судьбе как 1934, так и 1938 г.

«II. Мне кажется, что вас в лагеря не пошлют.

I. А что же сделают?

II. Вот вас поселят где-нибудь под надзором. Придется вам там безвыездно находиться, положат известную сумму жалования, семью придется забрать, мне кажется, что это в обязательном порядке, семью забирать.

I. Почему семью?

II. Это мое собственное предположение. Расскажите что-нибудь».

Здесь стоит кратко напомнить, как Мандельштам, да и другие известные нам оппозиционеры около 1932−34 года, посылались, в полном соответствии в тем, что теперь известно из доклада В. Сержа (Кибальчича). Напомним, что он четко разделял тех, кто, как в свое время Мандельштам, а теперь — Бухарин, был готов перейти на сторону победителя, а тех, кто продолжал упорствовать, отправляли в места, мало пригодные для жизни.

Поэтому разговоры в лубянской камере не были вовсе беспочвенными. К тому же сам Кибальчич, о котором не мог не знать Н.И. Бухарин, именно в подобных условиях находился в Оренбурге, где писал романы, исторические исследования. Через Ягоду (правда, к данному бухаринскому моменту он сам был в тюрьме. Однако лубянский узник встречался, как мы знаем, с Ежовым) переписывался с Роменом Ролланом и т.д., а в итоге — был освобожден и отправлен на Запад.

Именно о такой судьбе и мечтал Бухарин, предлагавший Сталину стать борцом с Троцким именно за рубежом. Условия освобождения Кибальчича мы можем только предполагать, но что-то подобное явно пришлось пообещать и ему. Другое дело, что своим докладом для сына Троцкого он нарушил договоренности, загубив массу людей в СССР.

Но читаем дальше уже совсем странный пассаж:

«II. Расскажите что-нибудь. Вот, например, есть такой писатель Ставский, он как будто председатель ассоциации советских писателей?

I. Ну, Ставский это не особо хороший писатель. Я лучше Ставского пишу.

II. (смеется)» (Слабые. Б. 383).

Интересно, что «наседка» путает писательские организации: Российскую организацию пролетарских писателей, Федерацию объединений советских писателей и, естественно, Союз советских писателей, на первом съезде которого делал доклад Бухарин.

Почему же вообще возник вопрос о Ставском, на который вполне информированный Бухарин отвечать не стал, а просто перешел к проблеме качества литературы?

Дело в том, что «наседка» говорил о Ставском как о руководителе Союза писателей, от которого что-то зависит, а Бухарин уходил от разговора.

Вот предшествующий абзац: «Если вас помилуют, то сошлют в глухую местность вроде Алтая или еще где-нибудь там. Вы скажите, что не хотите сидеть здесь, в глуши, и предложите свои писательские услуги».

Вот в каком контексте возникло имя «председателя ассоциации советских писателей» в разговорах в камере смертника.

Удивляться безграмотности собеседника Бухарина, местечкового еврея, далекого от литературной жизни, не приходится. Для него и XIX в. ничем не отличается от XX:

«II. … Вы на самом деле лучше пишете, чем Алексей Толстой, чем Шолохов. У вас легче читать, вы лучше пишете, чем Гончаров, чем Писемский.

I. Разве я пишу также хорошо, как Алексей Толстой? Да бросьте вы, это уже ваши выдумки.

II. А что вы думаете, у вас хорошо получается, очень хорошо. Вообще вас не знают как писателя. Вот если ваша книга выйдет, то тогда посмотрите. Вообще я ценитель неважный, но все-таки могу отличить хорошее от плохого. У нас есть, по существу, два писателя: Шолохов и Алексей Толстой, а вы пишете лучше их и даже лучше Писемского. У вас хорошее изложение, хороший язык и эрудиция. У вас язык богатый. Книги ваши легко читаются, нет тяжелых выражений» (Слабые. Б. 384).

Еще более зловеща следующая реплика в диалоге уже в самом его конце:

«2. Ну, да, вы хотите больше устать к процессу (смеется). Николай Иванович, попробуйте меня нарисовать в таком положении, посмотрите сюда.

1. Рисовать? Для этого нет время.

2.У вас раз такой карандашик, им очень хорошо рисовать (пауза). Снимите одеяло.

1. Для чего?

2. Так. Оно мешает».

(1 садится писать, II спит)». (Слабые. Б. 386).

Нам, помнящим сатирические рисунки Бухарина на заседаниях Политбюро и т.п., автора портретов Сталина, теперь очевидный для него полуграмотный тюремный «наседка» предлагает нарисовать сам себя. Напомним, какую роль играли рисунки Бухарина и его продолжателя Межлаука в наших анализах «Мы живем. Под собою не чуя страны…».

Некоторые эпизоды этих камерных записей позволяют обнаружить даже литературные подтексты, которые проявились в разговорах сокамерников через несколько дней процесса, которые прошли с предыдущей записи:

«1. Вы не видели такой пьесы «Чужой ребенок»?

2. Видел.

1. Там есть помните: Зина, Зинок.

2. Кто ее написал?

1. Забыл, не помню. Замечательно хорошая комедия.

2. Я видел ее в Москве, в театре Сатиры.

1. Там помните, как ухаживает один за хорошенькой девушкой и говорит ей: «Зинушка, Зинок». Помните?

2. Почему вы вспомнили эту пьесу?

1. Не знаю.

2. Вы ее смотрели?

1. Да, я ее видел в Ленинграде, а потом видел в Кремле.

2. Как в Кремле?

1. Ну там на каком-то приеме была такая часть.

2. Это в одном здании?

1. Нет, в разных. Это было в так называемом Свердловском зале.

2. Все заседания происходят в этом зале?

1. Нет, заседание проходило в Большом дворце.

2. А как он называется?

1. Называется Георгиевский зал.

2. Здесь бывают банкеты?

1. Да». (Слабые. Б. 423).

За этим следует разговор о разных кремлевских площадях и зданиях. Напомним, что тогда входа в Кремль для простых людей не было.

В этом отрывке разговоров имени Сталина произнесено не было, но кремлевские приемы связаны с ним самыми прочными узами.

Более того, упомянутая комедия Шкваркина заслужила довольно высокую оценку одного из когдатошних членов Верховного суда СССР Сольца [8].

Правда, рецензия Сольца была на спектакль, поставленный в Большом театре.

Обратимся теперь к пьесе «Чужой ребенок» Шкваркина [9], которую упомянул Бухарин. Она позволит нам понять в контексте заседаний процесса и подготовки к ним в камере, что имел в виду Бухарин.

Рассуждения наши будут достаточно тяжелыми, т.к. параллели к мирному водевилю Шкваркина придется искать в предсмертных словах Бухарина в камере, да еще и в шекспировско-достоевском контексте, упомянутых лично Бухариным.

Итак, совсем, с виду, безобидные реплики из пьесы:

ЯКОВ. Всё равно: влюбленный — значит больной.

КОСТЯ. Яков, она здесь… Ругайся вполголоса.

ЯКОВ. Попал жить в одну комнату с влюбленным!

КОСТЯ. Это же не заразно.

ЯКОВ. Зато неприятно. Каждый день бриться будешь, сегодня брюки, завтра воротничок, потом и до галстука докатишься. Скажи честно: галстук привез?

КОСТЯ. Ну, привез.

ЯКОВ. Как же с тобой жить после этого?

КОСТЯ (видя, что Маня ушла, громко). А нельзя ли не орать, гувернантка противная?

ЯКОВ. От нормального я бы «гувернантки» не снес.

КОСТЯ. Ты не свирепей, пойми, ведь я, ведь со мной, ведь у меня… Яша, друг! (Обнимает Якова.)

ЯКОВ. На людей начал бросаться. Прямо лунатик! [10].

Если не знать, что в камере Бухарин постоянно рассуждает о том, как его будут одевать на процесс, как он там будет выглядеть, как часто его бреют и т.д., то веселье от чтения быстрейшим образом улетучится. Но еще более жуток на нашем фоне монолог Мани:

МАНЯ (с ролью в руках). Я одна на сцене… Здесь рампа, там публика… Жутко… Ой, какжутко! Вот они — зрители. Какие все страшные!.. Лучше не смотреть. Ведь они не знают, что это моя первая роль. Главное, не волноваться. Так. Тишина. Хорошо — тишина, а если взрительном зале кашляют, как в туберкулезном санатории? И вдруг провал? Нет, я буду играть замечательно. Но как же играть, когда я роли не понимаю? Дело происходит до революции. Девушка сошлась с любимым человеком. Ничего особенного. Он ее бросил.

Пожалуйста, вот бы не заплакала! У нее должен родиться ребенок. Тоже ничегосверхъестественного. Об этом узнают родители и выгоняют дочь из дому. Подумаешь, трагедия — взяла и переехала! Все знакомые от нее отвернулись. Да я бы сама не взглянула на таких знакомых. Наконец, героиня встречает студента. Она вся потянулась к нему, он весь потянулся к ней; но, узнав о ребенке, больше не приходил. Туда и дорога! А она страдает.

Четыре акта, восемь картин страдает. Из-за чего? Из-за чего? Как нелепо жили люди! Ах, если бы теперь встретить хоть одну такую девицу! Посмотреть, расспросить… Не понимаю…Хотела обратиться к автору — оказывается, он умер естественной смертью: от недостатка гонорара. Ему хорошо, а у меня через месяц премьера. Так — рампа, так — публика… Я вхожу… и ничего не понимаю! (Из дома на террасу выходит Ольга Павловна.) Мама, мама!

И здесь же более поздняя реплика:

КОСТЯ. Когда будут расписываться?

ЯКОВ. Кто с кем?

КОСТЯ. Маня с Семеном Перчаткиным.

ЯКОВ. Пока расписался один Сенька. Расписался в своей глупости и ушел.

КОСТЯ. Как? Что? Куда ушел?

ЯКОВ. После. А сейчас снимай брюки. Снимай, пожалуйста.

КОСТЯ. То есть как?

ЯКОВ. Просто снимай. Одолжи белых брюк. Иду представляться этому… тесту.

КОСТЯ. Какому те…

ЯКОВ. Можешь ты без психологии штаны снять? {Уводит Костю.)

С другой стороны входит Александр Миронович, за ним — Рая.

РАЯ. Папа, отец!

АЛЕКСАНДР МИРОНОВИЧ. Я вам не отец. Ваш отец в зоологическом саду. Сидит в клетке: он зверь.

РАЯ. Только не волнуйся.

АЛЕКСАНДР МИРОНОВИЧ. Я не волнуюсь, я уже вздымаюсь! Я — зверь! Такого надо в Бутырки. У меня был процесс в легких, пускай теперь будет в Верховном суде.

РАЯ. Папа, милый!

Даже рассуждения на любовные темы находят себе параллели в разговорах Бухарина с «наседкой» в камере:

МАНЯ. Ты не стесняйся, рассказывай, где это было?

КАРАУЛОВ. У нас, дома.

МАНЯ. Как же они отравились?

КАРАУЛОВ. Рыбой. Я угощал.

МАНЯ. Я не об этом спрашиваю. От любви, от любви к тебе никто не страдал? Ты артист, музыкант, возможно — был интересным.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Никогда не был.

КАРАУЛОВ. Был, был.

МАНЯ. Не спорьте. Ну? Губил ты поклонниц?

КАРАУЛОВ. Я не понимаю — какого ты от меня душегубства требуешь? Я почти всю жизнь в оркестре играл, а женщины только от солистов погибали, и то не до смерти.

МАНЯ. Почему вы такие неяркие?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Мы неяркие? Обидно слушать.

Трудно поверить, но даже случайные реплики находят себе параллели в разговорах Бухарина:

МАНЯ. Садитесь, только ненадолго. (Читает роль.)

СЕНЕЧКА. Конечно, с моим счастьем только долго в тюрьме сидеть. Мария Сергеевна, мучает меня один чисто теоретический вопрос. Очень у меня гнусная профессия?

МАНЯ. Почему? Вы человек нужный, техник…

СЕНЕЧКА. Но какой техник? Зубной. А я хочу, чтобы в жизни перспективы были, а в полости рта какие горизонты?

МАНЯ. Ну что же, учитесь, работайте над собой.

СЕНЕЧКА. А я не работаю? Между нами говоря, Большую энциклопедию читаю.

МАНЯ. И много прочли?

СЕНЕЧКА. В первом томе до «абсурда» дошел. Я живу по плану. (Вынимает записную книжку.) Вот самозадание: на июнь — справить костюм по случаю, а на июль — психологию перестроить. Мария Сергеевна… (Хочет обнять Маню, но не смеет, его рука остается в воздухе.) Мария Сергеевна, я решил собраться с нахальством. (Вскакивает.) Моя биография в ваших руках!

МАНЯ. Что с вами? (Опускает роль.)

СЕНЕЧКА. А то, что я сейчас как будто из аэроплана с парашютом должен прыгать. Кругом — вихрь, до земли восемь верст, в спину подталкивают, а прыгнуть нахальства не хватает. А вдруг парашют не раскроется? Что тогда? Бесформенность и гражданская панихида.

МАНЯ. Сенечка, да что с вами?

СЕНЕЧКА (закрывает глаза рукой). Смотрите. Прыгаю! Я вас люблю! Лечу и жду ответа! И раз, и два, и три, и четыре…

И это всё еще до той реплики, которую имеет в виду Бухарин, ее мы рассмотрим отдельно, а пока:

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Счастья тебе хотим.

МАНЯ. Хороши специалисты, инструкторы по счастью! В чём, по-вашему, счастье?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. В Федоре Федоровиче.

МАНЯ. Федор Федорович… Да если я захочу, у меня их будет десяток!

КАРАУЛОВ. Этого-то мы и боимся.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Устройся, пожалуйста, дай нам умереть спокойно.

МАНЯ. Не дам умереть спокойно. Запомните раз и навсегда: я буду встречаться с кем угодно…

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Ох!

МАНЯ. …где угодно…

КАРАУЛОВ. Программа широкая!

МАНЯ. Да, а вас прошу в мою личную жизнь не вмешиваться. Это бестактно. Постарайтесь исправиться и с пустяками, вроде замужества, не приставать. Я сейчас переживаю драму. (Хлопает по тетради.) Трагедию! (Уходит.)

КАРАУЛОВ. Ты с нами поделись. Куда же ты в кусты переживать побежала?..

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. А мы опять в терроре сидим…

А следует эта реплика непосредственно за только что процитированной. Вот она, не забывая о бухаринском биографическом контексте и его обстоятельствах:

Входят 3ина и Рая.

КАРАУЛОВ. Зина, Зиночка…

Зина останавливается. Рая идет дальше и скрывается.

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Зиночка, не отталкивайте нашу просьбу.

КАРАУЛОВ. Мы к вам, как к старшему товарищу.

3ИНА. А что? А что?

КАРАУЛОВ. Маня вам ничего такого трагического не рассказывала?

ЗИНА. А что?

ОЛЬГА ПАВЛОВНА. Не знаем, только с ней что-то стряслось или вот-вот стрясется… Вот она…

КАРАУЛОВ. Видите, какая жуткая походка?.. (Ольге Павловне.) Прячься, а то опять попадет.

Уходят в комнаты. Входит МАНЯ. Зина тихо приближается к ней сзади. Входит Сенечка и невольно подслушивает из-за угла дачи.

МАНЯ (из роли). «Что мне делать?» Нет, не так! «Что мне делать?.. Сказать матери… Она не переживет этого. Уйти? Но куда?.. А что будет с ребенком? Какая жизнь его ожидает?.. Моего ребенка… Моего ребенка! Умереть?»

ЗИНА. Только не отчаивайся! Маня, милая, я все слышала. Разве можно из-за этого умирать? (Маня в первую секунду не понимает, потом хохочет.) Конечно, ты актриса и смеешься очень естественно, только я все понимаю.

МАНЯ. Я просто вслух говорила, сама с собой, роль готовила.

ЗИНА. Врешь, ты говорила со слезами на глазах. Родителей, конечно, надо обманывать, а подругу — это свинство. Я такого отношения не заслужила.

МАНЯ (приняв решение). Хорошо. Помоги мне. Что делать? Что делать?»

Кратко отметим, что пьеса Шкваркина имеет и более веселые отсылки к русской классике:

ЗИНА. Ничего не понимаю! (Уходит.)

СЕНЕЧКА (за углом). Моя биография началась кляксой! (Шатаясь, уходит).

А теперь стихи М.А. Кузмина 1906 г.:

Слез не заметит на моем лицеЧитатель-плакса, Судьбой не точка ставится в конце, А только клякса…

Не так уж прост советский Шкваркин… Но читаем дальше:

КАРАУЛОВ. Кто меня звал?

СЕНЕЧКА. Я звал! (С маху ставит бутылку на стол.) Всех зову! Веселитесь на гражданской панихиде по Семене Перчаткине. Он прыгнул с аэроплана… Прыгнул на свою голову, но парашют (указывает на Маню) красивый, но лживый, парашют оказался гнилой!.. Гнилой!.. И разбился Сенечка в мелкую крошку. Перед вами, стоит доблестный покойник.

ЯКОВ. Это от жары. Прикройте голову, товарищ.

СЕНЕЧКА. Молчи, кавказский пленник.

Последние слова реплики комментария не требуют, а вот живой покойник — совсем наоборот.

Даже разговоры о старых книгах, которые сохранились у родителей и о которых говорят герои пьесы, находят себе параллели в камерных беседах о классической литературе Бухарина и его соглядатая, хотя цитировать их здесь мы не будем.

Заметим лишь, что, как замечает В. Вербина, «сверхпопулярную комедию «Чужой ребенок» (1933) Шкваркину пришлось переписывать в 1939-м, а после как минимум еще раз в 1954-м» [11]. Понятно, что и все эти даты вовсе не случайны. Чтобы закончить разговор о Шкваркине, упомянем еще одну его пьесу, «Вредный элемент» [12].

Здесь мы находим водевильный сюжет, где два сидящих в камере шулера обмениваются фамилиями, одного отпускают, а другого, того, кого должны были отпустить, отправляют в соответствующие места.

Потом, как и всегда в водевиле, обман раскрывается. Но нам важно, что два человека в камере обсуждают именно то, что обсуждал Бухарин со своим «наседкой»:

Чубчик. Адресочек не потеряй.

Крупье. Силянс, мосье, а что xyжe: Нарым или Соловки?

Столбик. Я вас информирую. (Его окружают). Что такое Нарым? — 6ольшая неприятность и перемена климата. Но если у вас есть средства, Нарым — это золотое дно: Вы поворачиваетесь лицом к деревне и скупаем меха; затем поворачиваетесь лицом к городу и отправляете меха в Москву.

Наважин. А Соловки?

Столбик. Соловки? Там не то что коммерсант, там даже солнце не делает никаких оборотов. Сначала там 4-месячный рабочий день, а потом 8-месячная рабочая ночь.

Шукин. Зато на Соловках, говорят, театр выстроили, а что я буду в Нарыме делать? …

Щукин. Как поменяться? Фамилией и судьбой. Вы будете Наважин и поедете в Соловки, а я… ваша фамилия?

Шукин. Щукин.

Наважин. А я буду Щукин и поеду в Нарым. Так как же вы думаете?[13]

И буквально дословное совпадение с тюремными протоколами Бухарина:

Наважин. Не откажите написать для памяти главнейшие сведения о себе. Я сделаю то же (оба пишут).

Щукин. Что же писать? …

Наважин. (Щукину). Когда мы расстанемся, не откажите сообщать моей жене важнейшие факты. Адрес приложен.

Щукин. Вот что может случиться с человеком. (Читает записку). Я теперь не вдовец, я женатый… и жену зовут… …

(Входит конвойный).

Наважин. Идут (Щукину). Помните: вы Наважин.

Конвоир. Наважин Григорий с вещами!

Столбик (Щукину). Это вас».

К сожалению, жизнь Бухарина такого водевильного хэппи-энда не предусматривала.

Сейчас мы воспользовались прямым указанием самого Бухарина на конкретную и достаточно забытую пьесу.

Однако уже во время процесса Бухарин вдруг заговорил со своим «наседкой» на очень значимую тему «о жизни и смерти».

Сын М.Я. Гефтера рассуждает:

«Может быть, Бухарин и не хотел «поговорить о жизни и смерти», как в знаменитом разговоре 1934 года Сталина и Пастернака. (Борис Леонидович — любимый поэт Бухарина, очень часто в 1920-е и начале 1930-х полагавшийся на его защиту). И в том разговоре речь шла о судьбе посаженного Мандельштама, вообще-то говоря. Ситуация тогда не была столь трагической, о смерти, я думаю, в 1934 году речь не шла, но сходна с делом Бухарина. Ведь это тоже разговор о самых глубоких и сущностных вещах» [14].

Между тем М.Я. Гефтер, имевший текст тюремных транскриптов Бухарина, знал, о чём говорил, но никого, кроме себя, до этой тайны не допустил.

Поэтому В. Гефтер и не находит истоков очень странной позиции своего отца: «Тут контрапункт не к Бухарину, а к Сталину. В анализе этой связки Бухарин-Сталин, Слабость-Сила «несчастнейшее сознание» относится к силе. В гефтеревском анализе Бухарина присутствует попытка понять, почему тот апеллирует к Сталину. Что в этой возможности (апеллировать к вождю-демиургу) цепляет Бухарина? Каков мотив, первопричина? И я думаю, что он, как ни странно, жалеет Сталина. Интересный поворот, я не знаю, насколько он убедителен с точки зрения бухаринского текста, это надо смотреть внимательнее, но Гефтеру он был очень важен. «Несчастнейшее сознание» в том смысле, что Сталин несчастен от своей силы. От своей хитрости, лжи. Все-таки ни Бухарин, ни Гефтер не считали его дьяволом. Никакой там дьяволиады нет, не надо искать там Воланда. В данном случае речь идет о несчастном человеке, который принес неисчислимые страдания другим и сам стал жертвой этих страданий. Там даже есть (это уже немножко к другому) такая фраза, которая тоже из гефтеровского текста: «Очеловечить сталинский результат». Не только террор, а сталинский результат в целом».

Между тем М.Я. Гефтер знает о наличии текста о жизни, смерти и Сталине, который мы сейчас приведем. Хотя для М.Я. Гефтера наш подход и к истории письма Бухарина Сталину о Мандельштаме как просто к попытке битого Бухарина проникнуть к Вождю, и к мандельштамовскому «Мы живем, под собою не чуя страны…» как к паркетному и очень верхушечному тексту, не говоря уже о попытке связать поведение Бухарина в тюрьме с хорошо ему известной репликой Пастернака в разговоре со Сталиным «о жизни и смерти», которой, как мы считаем не было и которая существовала лишь в рассказах Пастернака, в частности, Н.Я. Мандельштам и т.д., абсолютно невозможно.

Но мы сегодня знаем больше, чем знал тогда Гефтер о поэтах и вождях, и столько же, сколько он, о реальной записи слов Бухарина.

Именно это и позволяет нам связать предсмертные размышления Бухарина с той ситуацией, которая позволила Мандельштаму ненадолго отсрочить его конец в воронежской ссылке.

Более того, именно наш подход к текстам и позиции Мандельштама, столь близким к тому, как и о чём размышлял Бухарин, позволяет связать его слова в транскриптах со спасительной историей автора «Стихов о Сталине».

Другое дело, что, как мы показали, дошедший до нас вариант «Четвертой прозы», который мы относим к последним месяцам жизни Мандельштама, носит крайне антибухаринский характер.

Но ведь это текст Мандельштама, который прошел свою «дорогу к Сталину» за три года до Бухарина, когда ему виртуально удалось «к нему без пропуска в Кремль» войти «головой повинной» тяжелому…

Как это ни грустно, но всё это именно так: Мандельштам оказался исторически впереди Бухарина, а арестован во второй раз он был уже после расстрела когдатошнего своего покровителя.

Понятно, что такой подход разрушает «метафизику сталинизма» (по В. Гефтеру) философа, сохранившего для нас тюремные транскрипты Бухарина, в которых формально имени Мандельштама нет.

При этом Пастернаку, как известно, не удалось обсудить проблему «жизни и смерти» со Сталиным, а тут Бухарин, прекрасно зная, кто и как будет читать или слушать его речь, решил этот вопрос дообсудить. И не важно, на процессе или в прослушиваемой не важно кем камере.

Вот текст Бухарина от 10−11 марта 1938 г.:

«Я боюсь, как бы не было разрыва (контакта со следователем и прокурором, не исключая и Н.И. Ежова — Л.К.). С другой стороны, я не хочу прибедняться, т. е. выступать не так, как я могу. (…) Можно было бы просто во всём сознаться, и всё, но ведь это всё пустяки (пауза). Вот я хочу сказать о колебаниях между жизнью и смертью. Я хочу сказать о жизни и смерти. Когда человек находится между жизнью и смертью, то он уже взвешивает весь свой жизненный путь, он еще рассчитывает на жизнь (пауза), если жить останется, конечно. Если речь идет о смерти, то у человека возникает вопрос, как умереть. Как связана речь со смертью, то необходимо всё рассказать, а если не расскажешь, то у тебя что-то останется на горбу, и никто об этом не узнает (пауза). Дальше надо речь связать с испанскими и китайскими событиями (пауза). Личное оскорбление, тщеславие и т.д., всё сейчас отбрасывается, так что я придумал все аргументы, правда, сейчас они у меня в разбросанном виде» (Слабые. Б. 459−460).

И далее рассуждения о достоевщине и двойственности всей ситуации, проблема отрицания юридических обвинений при признании политической вины. И здесь буквально то же самое, что мы видели в случае куда более радикального, чем Бухарин, Рютина, который писал семье практически то же самое. Итак, Бухарин:

«Здесь надо сказать о политическом заторможении. Аргумент — большое строительство СССР, психология раздвоилась. Вот новые вещи придумал я (пауза)» (Б. 461).

И после нескольких реплик мы переходим к самому главному — отношению к Сталину, что важно и для оценки пути, ранее пройденного Мандельштамом. Вот этот диалог:

1. (Читает свою речь 32 раздела). Вот защита шпионажа, левого коммунизма особенно хороша, потому что можно будет разделаться.

2. Что это значит?

1. Там имеется материал против меня по 4 статьям, понимаете, а всего статей 8, они касаются группы людей, но я ведь группы никакой не составлял.

2. Левин входил в группу.

1. Под названием «право-троцкистского» блока, юридически я, конечно, буду признавать, как оружие (пауза), но главное это измена Родине, большей измены, конечно, не существует, как измена Родине. Измена Сталину — измена социализму. Ну как?

2. Правильно.

1. Дело не в том, что правильно. Хорошо или нет?

2. Хорошо, только у вас получилось, как будто изменили одному лицу — Сталину.

1. Нет, здесь Сталин и социализм срослись в единое целое.

2. Ну, хорошо.

1. Я полностью отвергаю дело о покушении на жизнь Ленина. А всё остальное признаю, я виновен» (Слабые. Б. 462−463).

Этот текст важен для понимания того, что вылилось в докировский период 1934 г. в начало перестройки, а в 1936−37 гг. у Мандельштама в стихи типа «Стихов о Сталине» или всего сталинского цикла, а у Бухарина в существенно другой ситуации в его речь на процессе.

Важно еще и то, что при всей разности личной и политической судьбы Бухарина и Мандельштама разговор, как верно писал о паре Сталин-Бухарин, идет на несколько разных диалектах одного и того же политического языка, куда язык или диалект Мандельштама вставляется вполне гармонично.

С традиционной точки зрения это совершенно невозможно и кощунственно, но с нашей точки зрения изучения не легендарной поэтической, а реальной политической биографии поэта ничего странного здесь нет.

В завершение приведем еще одну ничуть не менее поразительную параллель о готовности к смерти.

Традиционное мандельштамоведение путает все даты и периоды, включая сюда даже интертекстуальные приемы:

«Гумилевские подтексты очевидны и в «Волке», и вообще их важно иметь в виду при анализе темы смерти у Мандельштама — не только стихи Гумилева на эту тему, но и тот культ героической смерти, который связался с его именем после расстрела. В «Волке» же конкретно отозвалась гумилевская драматическая поэта «Гондла» (1917) — ее сюжет основан на противостоянии исландских воинов, «полярных волков», и королевича Гондлы, у которого другая кровь 11. Гондла — поэт, «лебедь», ему чужда кровожадность «волков», его травят, а он поет красоту Божьего мира; в финале он закалывается со словами: «Я вином благодати / Опьянился и к смерти готов, / Я монета, которой Создатель / Покупает спасенье волков», то есть приносит себя в жертву. Этот сюжет со многими его подробностями мерцает сквозь поэтическую ткань «Волка» и кое-что проясняет в этом стихотворении, и не только в нём: предсмертные слова Гондлы Мандельштам через три года повторит от первого лица: «Мы шли по Пречистенке (февраль 1934 г.), о чем говорили — не помню. Свернули на Гоголев­ский бульвар, и Осип сказал: «Я к смерти готов» (Анна Ахматова, «Листки из дневника») 12. Но это будет потом, когда готовность к смерти оформится не только в высказывании, но и в поступках, а весной 1931-го Мандельштам в «Волке» молит о спасении — отворачиваясь от крови и «хлипкой грязцы», он переводит взгляд на красоту мироздания: «Чтоб сияли всю ночь голубые песцы / Мне в своей первобытной красе». Заметим, что «голубые песцы» — это не полярные лисы, как обычно считают и пишут, а северное сияние, как пояснил М.Л. Гаспаров (ср. лермонтовское «Спит земля в сиянье голубом»). В последних строфах «Волка» перспектива ссылки воплощается в образах чаемой красоты, гармонии и свободы».

Между текстом, созданным в марте 1931 года, и последней строкой, пришедшей в 1935-м, в жизни Мандельштама случились арест и ссылка. В ночь на 17 мая 1934 года, во время обыска, стихотворение попадает прямо в развилку биографии поэта, в тот момент, когда начала проясняться его участь: «Мы все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он показал О. М. черновик «Волка» и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца…» (Надежда Мандельштам) 14; «Следователь при мне нашел «Волка» («За гремучую доблесть грядущих веков…») и показал Осипу Эмильевичу. Он молча кивнул» (Ахматова) 15. Черновик судьбы, записанный в стихи, начинал на глазах сбываться» [15].

Как все-таки пошло звучит вневременная интертекстульность в контексте реальной истории очень конкретного времени!

Достаточно вспомнить, что «Мы живем, под собою не чуя страны…» написано до конца 1933 г., а разговор с Ахматовой шел уже в феврале 1934 г., т. е. в период, когда Мандельштам опасался ареста, то эту фразу, если Ахматова точно запомнила дату, то психологическое состояние Мандельштама вполне можно сопоставить с предсмертными ощущениями Бухарина, который, в отличие от Мандельштама, услышал публичный судебный смертный приговор.

Вот слова Бухарина, в которых никому не придет в голову видеть цитаты из «Гондлы» Н.С. Гумилева:

«Я к смерти готов, абсолютно хладнокровен, я только прошу свидания с Анютой… Я на 100% созрел для смерти» (Слабые. Б. 474).

И среди всего этого ужаса вновь литературная цитата в записи от 13 марта 1938 г.:

«2 муж. Спать уже?

1. Нет. Я просто так. Я сейчас открыл страницу в книге, и посмотрите, что написано — «Этого достаточно, чтобы нас повесили всех».

2. Вы суеверны.

1. Нет» (Слабые. Б. 497).

Это цитата из «Сна в летнюю ночь» Шекспира, из эпизода, где герои готовятся ставить спектакль и распределяют роли. Таким образом, мы возвращаемся к шкваркинскому сюжету, к театру, ролям и «процессу не в легких, а в Верховном суде», для Бухарина настоящему процессу-спектаклю с игрой ценой в жизнь:

Бурав: Написана ли у тебя роль льва? Пожалуйста, если она написана, дай мне ее, а то я очень туго заучиваю.

Пигва: Да нет же, ты будешь просто импровизировать: тебе придется только рычать.

Основа: Позволь мне взять роль льва. Я так буду рычать, что всем слушателям любо будет меня слушать. Я так зарычу, что герцог скажет: «Пусть порычит еще, пусть порычит еще!»

Пигва: Если ты будешь рычать слишком страшно, то напугаешь герцогиню и дам: ты станешь рычать, а они — визжать. А этого достаточно, чтобы нас повесили.

Все: Да, этого достаточно, чтобы всех нас повесили!

Основа: Я согласен с вами, друзья, что если мы испугаем дам до того, что они лишатся чувств, то, пожалуй, они могут приказать нас повесить; я попридержу свой голос и буду рычать, как нежная голубка, я буду рычать вроде как соловей.

Пигва: Тебе нельзя играть другой роли, кроме Пирама. Для Пирама нужен человек с приятной наружностью, красивый мужчина, какого только можно себе представить, в расцвете сил. Для этой роли нужен человек с самой изящной и благородной наружностью. Поэтому ты непременно должен играть роль Пирама.

Основа: Ладно уж, возьму это на себя. Какую бороду лучше выбрать для моей роли?

Пигва: Какую хочешь.

Основа: Я привяжу себе бороду или соломенного цвета, или густо-оранжевую, или пурпурно-малиновую, или ярко-желтую, французского оттенка.

Пигва: Французские головы часто бывают совсем лысы, а потому тебе пришлось бы играть совсем без бороды. Однако, друзья, вот ваши роли. Я требую, умоляю и покорнейше прошу вас выучить их к завтрашнему вечеру. Мы соберемся все в герцогском лесу, который всего в миле от города, и там, при лунном свете, сделаем репетицию. Если мы соберемся в городе, то толпа побежит за нами и разболтает о наших намерениях. А пока что я составлю список некоторых вещей, необходимых для нашего представления. Прошу вас, не обманите меня: приходите».

Не будем удлинять цитирование Шекспира, лишь заметим, что «Сон в летнюю ночь» в очень старом переводе Н.М. Сатина Бухарин открыл вовсе не случайно. Ведь здесь тоже есть «Чужой ребенок»:

Оберон

Исправить всё зависит от тебя. Титания, зачем противоречить? Я лишь прошу мне уступить ребенкаВ мои пажи.

Титания

Ты можешь быть покоен —Я всей страны волшебной не возьмуЗа этого ребенка. Мать егоБыла моею жрицей. Сколько разВо тьме ночей индийских, ароматных, Она моей сопутницей бывала!

И т.д.

Таким образом, Бухарин осмыслял свою ситуацию и через Достоевского, и через Герцена, и через Шекспира в переводе друга автора «Былого и дум», вплоть до Шкваркина. Более того, сам он пишет в камере роман и рассуждает со своим собеседником о возможном обращении к руководителю ССП Ставскому по поводу литературной работы даже в ссылке. Не говорим уже о том, что многие ситуации восходят, как нам видится, к ситуации Мандельштам-Пастернак, в которой активно принимал участие уже далеко не всемогущий главный редактор «Известий».

Такой поворот трудно было себе представить, но сам характер бухаринского и мандельштамовского диалектов большого сталинского языкового стиля, безо всяких сомнений, образуют плотное и очень политически избранное единство.

Вот куда нас привел анализ одного единственного странного упоминания возможности поездки Мандельштама с женой в ссылку уже в 1938 г., попавшейся нам в статье Г.П. Струве.

И в заключение коснемся судьбы двух жен двух героев нашей статьи.

Здесь необходимо отметить, что М.Я. Гефтер ощущал себя не только «Бухариным в лубянской камере», но, отчасти, и Сталиным. Именно с этой точки зрения мы и приведем его мнение относительно странностей судьбы А.М. Бухариной:

«М.Г.: Анну, молодую жену Бухарина, высылают в Астрахань с женами расстрелянных маршалов. Потом в Астрахани арестовали их всех, кроме двух, перестреляли. Жизнь сохранили Анне и жене Якира. Почему Якиру, судить не берусь. Запало в сознание Сталина, что Якир перед расстрелом крикнул: «Да здравствует товарищ Сталин!» — или что-то еще? Анну Михайловну отправляют куда-то под Челябинск, где пытаются вкрутить дело о контрреволюционной деятельности. Устроили даже мнимый расстрел. Вывели якобы на расстрел и во время этого расстрела (мнимого, но задним числом!) бежит человек — прекратить»! После этого Ларину привозят в Москву на Лубянку. Она глядит с удивлением: повсюду грузины — какой-то переворот? Где Ежов? Ее принимает новый наркомвнудел Берия, пролистывает дело и говорит: «Ах, какая вы доверчивая» (кому-то она там в лагере наговорила лишнего). «Вы остались одна после ареста Николая Ивановича?» Берия ведет разговор таким образом, что у нее создалось впечатление, будто Бухарин жив — Берия нарочно говорил о нём как о живом человеке» (Б., 174).

Это важнейший элемент всей ситуации — смена Ежова на Берию, начало так называемого «бериевского противотока», который привел не только к разговорам в кабинете Лаврентия Павловича, но и к освобождению не такого уж малого количества деятелей предыдущего периода.

Не будем поддаваться «обаянию» тов. Берии, не так уж он «либерален»:

«Всё это поразительно. Демонстрируя расположенность к ней, чего добивается Берия, зачем она ему в Москве? В деле Бухарина никакой инициативы проявлять нельзя, действует непреложное правило: с тем, кого числят за Сталиным, инициатива недопустима. Берия выясняет у Лариной, что именно говорил перед арестом о «выдающихся деятелях нашей партии» — Сталину важно, что давно мертвый Бухарин о нём говорил». Так Сталин пишет себе биографию. Я знаю таких людей, вся их жизнь есть продумывание личной биографии»!(Б. с. 174).

Этот фрагмент интересен тем, что здесь М.Я. Гефтер как бы не учитывает наличие у него же лубянских транскриптов. Он вообще старается вытеснить это знание. Однако трудно представить себе, что наследник Ежова — Берия ничего о них не знал и ими не заинтересовался. И далее:

«Итак, с Лубянки Анну Михайловну со свежими фруктами отправляют в камеру, где держат довольно долго. Каждый месяц она получает перевод на 100 рублей и спрашивает — от кого, кого-то из родных? Нет, говорят, — внутритюремный перевод. Наконец, отправляют в лагерь.

Проходят годы — истек срок заключения. Послевоенное время, обычная тогда практика — всем продлевают сроки автоматически. Но нет, жену Бухарина, хотя и с ограничениями, выпустили на свободу. Единственная линия преследования — ее второй муж. У нее роман с хорошим человеком, который ее очень любил. Возник брак — и нового мужа преследовали с невероятной изощренностью, пока в конце концов он после освобождения не умер. Но ее не трогают! Кто, кроме Сталина, мог распорядиться освободить жену Бухарина? Все получили продление лагеря, кроме нее. Кто еще мог в СССР тайно следить за ее судьбой, ею распоряжаться?»(Б. с. 174).

И далее Гефтер рассказывает, как охраняли сына Бухарина.

Теперь сопоставим эти сведения с судьбой Н.Я. Мандельштам. Которая не только не была осуждена, но которая сразу после падения Ежова писала поразительные письма Берии и о реабилитации, письма, которые мог писать только человек, ощущающий свою защищенность. От кого и какую — вопрос…

При всех превратностях судьбы Н.Я. Мандельштам, ей удалось защитить кандидатскую диссертацию и до пенсии преподавать в провинциальных вузах. Ей помогали академик В.М. Жирмунский и член-корреспондент АН СССР В.Н. Ярцева, когда-то нам об этом и рассказывавшая.

Не забудем, что в сталинское и вообще сразу послевоенное время кандидатов наук было совсем немного, равно как и преподавателей иностранных языков даже и провинциальных, но вузов. Это была совсем не унизительная работа, однако сама идея готовить кандидатскую диссертацию в период, с одной стороны, зверского космополитизма, а с другой — в период совсем недавнего свержения Марра, идея не из тривиальных…

Недаром в 1953 году, когда произошел еще один перелом, связанный со смертью Сталина, диссертацию Н.Я. Мандельштам защитить не дали, а в 1955 году всё пошло уже как надо.

И еще одна деталь. В главке «Академики» [16] Н.Я. Мандельштам радостно описывает свое участие в собрании, где осторожный академик В .В. Виноградов предоставил право свержения Марра какой-то аспирантке, боясь, как бы чего не вышло. Но забыла Н.Я. Мандельштам, что свержение Марра произошло не «снизу», а с самого верха в работе И.В. Сталина о проблемах языкознания!

И так ли уж случайны были и отпуск Мандельштамов в Задонске во время воронежской ссылки, и мечты об отдыхе в Гаграх, и рассуждения о покупке домика в Старом Крыму и т.д. Не было и здесь этого «всевидящего глаза», что следил за А.М. Бухариной. А случись несостоявшийся роман с Б. Кузиным, к которому так стремилась Н.Я. Мандельштам, вся картина жизни Н.Я. Мандельштам стала бы прямой параллелью судьбе юной вдовы Бухарина.

Всю эту историю Н.Я. Мандельштам описала в «Третьей книге» в главе «Академики» именно так, без Сталина, а историю отдыха и т.п. в книгах своих мемуаров.

Неужели даже в записях для себя нужно было обманывать саму себя? Откуда такие специфические проговорки, что у А.М. Бухариной и Н.Я. Мандельштам, что у их последователя М.Я. Гефтера, для которого навсегда «Сталин умер вчера», равно, похоже, как и Бухарин!

Судить об этом сейчас мы не будем. Судьба Бухарина и Мандельштама на фоне мемуарных книг их вдов — особый предмет истории раннего постсталинизма, требующий уже совершенно других исследовательских приемов. Его изучение выходит за пределы нашей книги и даже ее PS-ма.

Примечание: