«Украинология»: детская болезнь «модерности» в формализме
Сегодня в условиях сложного и тяжелого, да часто еще и «без правил», фехтования или кикбоксинга в российско-украинских отношениях на всех уровнях, включая, едва ли не особенно, культурный и научный, за рецензию на любую русскую книгу, изданную в Москве, написанную и защищенную в Праге, дополненную московским выходцем из степной Украины, работающим в НИУ ВШЭ, и т.д., — лучше не браться. Однако очень невеселый опыт наблюдения за тем, что происходит в украинском мандельштамоведении, говорит об обратном. Независимо от того, что происходит сейчас на Украине, выяснение позиций сторон совершенно необходимо.
Итак, основой монографии стала докторская диссертация, защищенная Галиной Бабак в Карловом университете в 2020 году. И Карлов же университет любезно выделил грант на издание нашей «Атлантиды», как сообщают соавторы. Поэтому перед нами не только украинский проект, но проект украино-российско-чешский, если не евросоюзовский.
Кроме того, среди поблагодаренных и составитель новейшего громадного «Собрания сочинений В.Б. Шкловского» И. Калинин, он же один из редакторов журнала «Неприкосновенный запас», выпускаемого в «НЛО», где публиковались, как и в одноименном журнале, препринты глав нашей книги; здесь и продолжатели «шапировской» мифологии истории русской (и, наверное, теперь украинской) филологии И. Пильщиков (Россия — Эстония — США) и А. Устинов (США), и автор недавней книги о формалистах, недавний опять же сотрудник НИУ ВШЭ, а ныне работник «Нового литературного обозрения» Ян Левченко; печальные посмертные благодарности вынесены И. Булкиной и М. Петровскому, и это далеко не все причастные.
Не указано, например, очень представительное международное сообщество в ФБRussian Formalists, но многие его участники мелькают на страницах интересующей нас работы, зато указан целый круг международного журнала Ab Imperio.
Поэтому разговор необходим, даже если ответной реплики в открытую, как показывает опыт рецензии на киевское мандельштамоведение, не будет. Ведь вXXI веке есть и Academia.edu, и другие способы коммуникации. Да и в книге имя Мандельштама мелькает не один раз. Так что рискуем.
Итак, начнем.
На с. 38 авторы почти авангардно заявляют о своих целях и задачах: «В результате исследования мы хотим ответить на вопросы: каким был формализм на Украине на фоне прочих нацмодернистских проектов, насколько правомерно рассматривать его как целостное и сложившееся явление. Сразу скажем, что каким бы он ни был, к отражению формализма русского он точно не сводится. Перед нами феномен оригинальный, своеобычный, и притом диалогический.
Наша книга рассчитана в первую очередь на российского читателя, для которого сравнение с русским формализмом уже как бы автоматизировано, входит в перцептивный фон. Но без критической рефлексии такой взгляд на героев нашей книги чреват существенным сдвигом, если не сбоем восприятия: точно так же, как Жирмунского, Шпета или Бахтина было бы совершенно ошибочно видеть «недоопоязовцами».
Авангард здесь в термине «недоопоязовцы». Ну ладно, к В.М. Жирмунскому он относится в полной мере в его лингвистической ипостаси, а уж о символисткой мистике предреволюционных лет мы и не говорим. А вот хотел ли феноменолог и теоретик исторического знания Г.Г. Шпет иметь хоть какое-то отношение к Опоязу, это нам еще подоказывают? Как критиковавший Тынянова в сохранившихся лекциях о русской литературе М.М. Бахтин мог успеть «захотеть» побыть опоязовцем просто хронологически, занимаясь своими хорошо известными делами? Жаль, что нет здесь еще Арона Штейнберга или Матвея Кагана!
Другое дело, что Р. Якобсон и В. Шкловский, даже в сослужении Маяковского, могут быть названы недоМЛКашниками (т.е. неверными членами Московского лингвистического кружка, где у Шпета было свое место, но все-таки не наоборот!).
Итак, понимание карты формализма или антиформализма так или иначе авторами заявлено. Похоже, что из него нам и придется исходить.
Читаем дальше. И в неизбежных сопоставлениях предшественников формализма на Украине находим Ивана Франка, о котором читаем на с. 98 совершенно верные слова: «Франко — фигура принципиально важная для истории украинского гуманитарного знания. Будучи представителем галицкой литературы и науки, он является «связующим звеном» между австро-венгерской традицией научной мысли и российской (…) Подтверждением того, что Франко был в некотором смысле «агентом трансфера» научного знания между «западной» и «восточной» частями украинского академического сообщества, может служить профессиональное сотрудничество и его многолетняя переписка с историком литературы Владимиром Перетцом».
Разумеется, предельно осовремененная терминология «агент трансфера» входит в некоторое противоречие с тем, что писали многие годы о, например, связующей для двух, а то и трех культур роли Ивана Франко. Но не это главное. Куда серьезнее, что авторы книги просто забыли о базовых текстах русской эстетики, без которых о Франко говорить очень трудно, кстати, с учетом и предыдущей цитаты о его отношениях с Перетцем.
Яркий пример этого мы видим на С. 101: «Оспаривая позицию Николая Добролюбова, ведущего авторитета т.н. «реальной критики», Франко подчеркивает, что художественное произведение не может оцениваться, исходя из его «соответствия» реальной жизни, и приходит к выводу, что к анализу произведения нужно подходить с вопросом об «отношении искусства к действительности, о причинах эстетического удовольствия <…> о способах, посредством которых данный автор вызывает это эстетическое удовольствие в душе читателей и слушателей». По мнению Франко, литературная критика должна быть, во-первых, научной (основанной на определенных законах), во-вторых, эстетической и пользоваться теми же методами, что и современная психология, поскольку «эстетика есть наука про ощущение художественной красоты, значит, она является частью психологии».
Вопрос о «психологичности» украинской филологической критики еще встретится нам. А пока нас интересует то, что противопоставляется «примитивному» Добролюбову, да и Белинскому с Чернышевским, о которых можно прочесть в другой связи и на с. 468 такое: «Украинский социалист Панас Феденко, давний друг Чижевского еще с гимназических времен, в юбилейной статье в канадской газете коротко резюмировал специфику восприятия ученым Гоголя через призму мистики и фантастики, а не реализма, о котором так заботились критики вроде Белинского, Чернышевского и их прямолинейных (ну хоть на этом спасибо! — Л.К.) наследников…».
Больше имя автора «Что делать?» в книге не упоминается, а зря! Мы могли бы сейчас процитировать всё что угодно о связях Франко и Чернышевского, однако не будем цитировать даже совсем недавнюю книгу покойного исследователя русской, украинской и русско-еврейской литератур, харьковского профессора Л. Фризмана. А процитируем мы отрывок из рецензии на нее именно в «Новом литературном обозрении», даже рискуя ее заведомой информационной неполнотой:
«Часто Франко писал о русских классиках, дополняя критиков-россиян, которые, например, принижали значение объективно главных — мужских — персонажей в произведениях Тургенева, противопоставляя им эмоционально более стойких «тургеневских девушек». По контрасту со статьями революционных демократов-шестидесятников у него нет «не то что внимания или анализа, но даже упоминаний о женских образах в тургеневской прозе <…>» (с. 317). Писаревым он увлекался больше, чем Чернышевским и Добролюбовым, однажды ему случилось назвать первого из них (Чернышевского) «продолжателем» второго, младшего (можно предположить, потому, что Добролюбов умер гораздо раньше). «Стилистическая палитра статей Франко заметно ближе к Герцену, чем к Чернышевскому и Добролюбову» (с. 308)».
Ну, а теперь — самое главное на десерт. В тексте Ивана Франко о Добролюбове мы выделили особым курсивом название общеизвестной диссертации «Чернышевский Н.Г. Эстетические отношения искусства к действительности» (1855), которое на сей раз оказалось противопоставлено словам Франко о Добролюбове, которые прекрасно иллюстрируют замечательный хронологический «перевертыш», замеченный Л. Фризманом.
Имени же Герцена в книге об украинской формальной Атлантиде нет вообще, поэтому поверим старому ученому и его киевской русскоязычной книге.
Однако разного рода цитаты из русских классиков — не цель авторов книги, считающих возможным их вообще то ли не знать, то ли не учитывать. Возможно, это связано с тем, что А.Н. Дмитриев — историк, специальность его соавторши нам не известна. Но есть то, что есть.
К длительной истории украинского формализма от Франко и Потебни мы еще вернемся, тем более что создатель схемы Франко-Потебня-Белецкий и т.д. известен.
А сейчас обратимся к тому русско-украинскому контексту 1917−1919 гг., который сами авторы книги считают формообразующим для украинского формализма. Пройдем ключевые моменты последовательно.
На С. 122. авторы цитируют: Меженко Ю. Твочiстьiндiвiдумаiколлектыв // Музагет: Мiсчник лiтетератури та мистецтва. К., 1919. №1/3. С. 65 и говорят: «Меженко заключает, что те взгляды, на которых основаны принципы так называемой пролетарской культуры, настолько незрелы, что с ними даже невозможно полемизировать. В этом контексте Меженко делает резкий исторический выпад против русской культуры, но одновременно указывает на сходство задач, стоявших в от момент перед нею и перед украинской культурой:
Перед нами сейчас большая по размерам нация, которая имеет претензии сказать новое слово в культуре, еще не образовав своей собственной, а вместе с тем уже успевшая отречься от всех предыдущих своих культурных достижений. Мы говорим о Московии и в этом случае всецело присоединяемся к московскому народу, который до сих пор не имел своей культуры, а до революции ее заменяли ему объедки с западного стола и псевдоиндивидуалистические безделушки, начиная от псевдоклассицизма и заканчивая футуризмом».
Стоит отметить, что к кругам, где зародился, будем считать, украинский формализм, относились и деятели т.н. «Молодого театра»,
Это не украинско-еврейский инцест, не дай Б-г! Это как раз то, что объединяло идеологию новых национальных (если соавторам хочется, то «модернизационных», проектов), когда не только Лесь Курбас, в своем случае, отраженном Меженко, но и Грановский в манифестах своего еврейского театра, в том числе и в 1926 году по пути из Киева в Ленинград, возмущая дореволюционных деятелей еврейского театра типа А. Кугеля, утверждал, что еврейского театра до ГОСЕКТа в России не было. Это и есть «одной крови», говоря словами Михоэлса.
Другое дело, что всё это печаталось и до черновиков мандельштамовских киевских текстов в киевском журнальчике «Театр. Музыка. Кино» в 1926 г., однако никогда эта сцена не попадала в канадские, а потом уже и киевские книги о Курбасе, где остальные материалы журнальчика борца с сионизмом Хаима Токаря собраны были с удивительным тщанием.
Со с. 128 начинается большой сюжет, который покажет нам, как строится новая источниковая база не только украинского формалистоведения, но и новейшей истории науки этой страны ХХ века вообще. Скажем сразу, что это один из самых идейно нагруженных моментов всей толстенной монографии. Это ее становой хребет. Ведь цель его — поставить на одну доску уже развитый русский формализм и становящуюся украинскую литературную мысль. Но мысль пока еще, все-таки, на русском языке (раздел о творчестве М. Иогансена и его полемике с русскими формалистами см. в полном тексте статьи).
Теперь самое время обратиться к проблеме т.н. «халтуры». На с. 175 читаем: «Важно обратить внимание и на разные функции учебников и пособий по «литературности» в российском и украинском контекстах. И в том, и в другом случае речь шла о ликвидации элементарной словесной безграмотности, учитывая и растущий идеологически мотивированный призыв тружеников от сохи и станка в литературу (…) Но все-таки одними «протосоцреалистическими» эта ставка на литературную учебу не ограничивалась. В конце концов, и русский формализм был тесно связан в самом начале 1920-х с литературными студиями издательств и в меньшей степени с Всероссийским литературно-художественным институтом. В нэповской России самоучители словесности порой были и формой литературно-идейной борьбы разных течений и школ (как в случае соответствующих руководств Шенгели и Маяковского). (Ссылка на статью Постоутенко 1991 г. — Л.К.) У сторонников Опояза были и теоретически выдержанные (как у Томашевского), и более «халтурные» заказные пособия, как «Техника писательского ремесла» Шкловского».
Здесь даже трудно что-то сказать всерьез. Ведь «Как делать стихи» В.В. Маяковского — никак не «руководство», да и обсуждает «руководство» Маяковского Шенгели не в своих книгах для молодых, а в «Маяковский во весь рост», бывший докладом в ГАХНе. От себя заметим, что этот доклад основан на вывернутых наизнанку старых вступительных словах Шенгели на вечерах поэз Северянина, и во многом это связано с попыткой отбиться от возможных обвинений Маяковского во всём этом. Хотя сам Маяковский вовсе не был врагом эмигранта-поэзотворца.
Совершенно другое — серьезная книга по поэтике Б. Томашевского, издающаяся по сю пору. Книга Шкловского именно типа руководства «Техника писательского мастерства», обращенная к молодым писателям, — это выжимка из «О теории прозы». Халтуры там немного, в отличие от того, что думает плохо понимающий Шкловского украинский рецензент М. Могилянский, чей отзыв есть в книге.
Есть в книге и еще некоторые особенности. Так, авторам показалось очень важным указать, что соратник и, отчасти, соавтор В. Шкловского младоформалист Н. Тренин (с. 320) — уроженец Елисаветграда, однако родину отца Шкловского Бориса там же они не указали. Масса странностей и в исторической терминологии типа «русские и украинская революции» либо с. 355 дословно: «Зеров период национальной революции». Похоже, динамика разрешенного и запрещенного на Украине развивается слишком быстро…
Однако не настолько же быстро, чтобы соотнести «азиатский ренессанс» М. Зерова и т.н. «консервативную революцию» с коминтерновскими «буддийскими» текстами Мандельштама: «Модернизация в то время была одна, и она была советской. Ни о каком консерватизме здесь речи и быть не может. Любопытно отметить, что в литературной дискуссии в качестве примеров собственного захватывающего интереса к пролетарской тематике Зеров приводит речи Бебеля и недавний роман французского писателя Пьера Ампа (…) который в 1924 г. параллельно для разных издательств перевели Бенедикт Лившиц и Осип Мандельштам; последний посвятил автору в одном уральском журнале весьма положительную статью». Дается ссылка: Мандельштам О. Пьер Гамп // Мандельштам О. Собр. Соч. М.: Арт-Бизнес-Центр, 1993, т. 2. С. 346−346 (Так! — Л.К.). Атрибуция неподписанной статьи «в одном уральском журнале», как говорят соавторы, принадлежит П. Поляну (неужели этому известному боевому германо-украинскому коллаборазнавцу, недавно отличившемуся в битве у Бабьего Яра, а не «мирному» мандельштамоведу из НИУ ВШЭ П. Нерлеру??! — Л.К.)».
Перед продолжением цитирования сноски заметим, что, похоже, соавторы не поверили в существование журнала «Товарищ Терентий», отсюда и дефиниция «один уральский». «В связи с темой «азиатского ренессанса» стоит напомнить, что героем другого ближайшего по времени мандельштамовского очерка в декабре 1923 года в «Огоньке» стал молодой коминтерновец, будущий президент Вьетнама Хо Ши Мин. См. то же. С. 342−345». Всё так, только очерк не называется «Хо Ши Мин». Теперь соавторы не узнали его в «Нюэн-Ай-Как. В гостях у коминтернщика», поэтому нет и точного названия. Однако ближайшим по времени очерком был не очерк в «Огоньке», а очерк в «Товарище Терентии» «Международная крестьянская конференция», первая редакция которого напечатана в том же «Огоньке» недели за две до того. Не стоит к украинскому «азиатскому ренессансу» присобачивать буддийско-коминтерновские проблемы Монголии, Бурятии, Афганистана, тогдашней гигантской Индии. Всё-таки глобус Украины должен иметь свои пределы, если не территориальные, то хотя бы компетенции.
Сложнейшие вопросы французского католико-буддийского колониального «синтеза» и прочие тайны очерка о Хо Ши Мине выходят за пределы нашей статьи, их обсуждение лишь начато с вьетнамистами, а вот буддийско-бурятско-тибетские проблемы действительно «ближайшего» очерка «Первая международная крестьянская конференция» стали проясняться (Специально см.:Э. Г. Сангадиева. Кто такие коронационные буряты? Из комментария к очеркам О. Э. Мандельштама «Первая международная крестьянская конференция» и «Международная крестьянская конференция». OSTKRAFT. Литературная коллекция. Научное обозрение. № 2−3. М., 2020.С. 152−159; Л. Кацис. Postscriptum к статье Э. Г. Сангадиевой «Кто такие коронационные буряты?». Там же. С.159−182). Однако проблемы с идеологическими построениями у авторов еще серьезнее.
На с. 366 авторы упоминают т.н. «азиатский вектор» Хвылевого, который «включает в понятие «Европы» и тех, кто географически может с ней не соотноситься. «Европа» в его концепции выступает в качестве определенной и определяющей культурной категории, а также разновидностью интеллектуальной традиции в литературе и искусстве. (…) В своем памфлете «Украина или Малороссия» (1926), который не был опубликован при жизни, Хвылевой пишет: «Ленин нес свет в Азию, но он всегда советовал учиться у Европы. Он очевидно думал, что психологическую Европу можно объединить с Востоком».
Сам Хвылевой писал также: «Мы понимаем его («азиатский ренессанс» Г.Б., А.Д.). как большое духовное возрождение азиатски отсталых стран. Он должен пройти, этот азиатский ренессанс, ибо идеи коммунизма бродят призраком не столько по Европе, сколько по Азии, поэтому Азия, понимая, что только коммунизм освободит ее от экономического рабства, использует искусство как боевой фактор» (С. 367).
Здесь авторы не касаются влиятельной теории «Славянского ренессанса» Ф.Ф. Зелинского либо других ренессансов, которые потом на протяжении ХХ века всё возникали и возникали, например, у академика Конрада и т.д. Поэтому сопоставить уже подсоветские идеи Хвылевого с предшественниками, пусть и российско-польскими, необходимо. Кстати, в 1944 г. Зелинский закончил свои дни в Баварии, на явном Западе.
Ф.Ф. Зелинский был уверен, что у славян, вслед за классическом ренессансом, последует основанный на классике ренессанс славянский. Трудно не увидеть здесь то, с чем полемизирует Хвылевой. Сюда же вписываются идеи Эры славян д-ра Штайнера и т.д., а не только «Закат Европы», который видят соавторы и их предшественники.
Стоит коснуться и воздействия или параллелизма евразийства в связи со всеми этими проблемами: «Стоит отметить, что в плане одействования для украинской культуры эмиграции — по сравнению с российской — куда перспективней оказалось в 1920—1930-е «вестниковство» Донцова с его консервативно-романтической апологией национальных героев — аристократов духа. (…) Внимание к географии славистики касалось не только трех (споловино)угольника Украина / «Азия"-Россия / Евразия-Европа, но и внутреннего измерения украинской филологии 1920-х, которая не ограничивалась только непростыми отношениями киевского и харьковского центров» (с. 410).
Здесь опять же приходится указать на необходимость дополнения приведенных идеологем хотя бы концепциями М.А. Кириенко-Волошина, который «…подробно изложил идеологию стихотворения в письме Петровой (от 26 января 1918): «Меня сейчас мучает и волнует один образ, который, не знаю, удастся ли выявить в стихах: он очень труден и опасен по теме. Посмотрите на карту Европы: Константинополь с системой проливов и Мраморным морем — это материнские органы Европы: и это не только внешне, но и внутренно: Византия в свое тысячелетнее царство была сосредоточием всех нервных — страстных — волокон — похотником Европы. Греция и Рим — они невинны — они до сознания пола, которое приходит только с христианством. Только в четырнадцатом веке, когда мужская сила ислама насильственно овладевает Константинополем, Европа становится женщиной и зачинает. Ее плод, еще не выношенный, но созревающий и уже вызывающий родовые схватки, — Россия. Родиться для мировой своей роли она может только через проливы».
«Выявить» этот сложный «образ» поэтическими средствами Волошину, похоже, не удалось. (…) «Слово» было найдено в публицистическом дискурсе — в статье «Россия распятая» (оставшейся неопубликованной): «Мне представляется возможным образование Славии — славянской южной империи, в которую, вероятно, будут втянуты и балканские государства, и области Южной России. (…) Славия будет тяготеть к Константинополю и проливам и стремиться занять место Византийской империи».
Волошин предлагает достаточно своеобразный (по‑видимому, чисто православный) вариант российско-балканской Славии, к которому, например, католическая Польша или Чехия касательства иметь не будут, да и о воссоединении церквей (в духе Владимира Соловьева) речь у Волошина, похоже, не идет. Такой вариант Славии представляет для нас идеологический интерес, а на уровне топики «славянской взаимности» оказывается «вывертом» колларовской идеологемы «славянских рек». Только славянские реки неожиданно превратились в русское Чёрное море с турецкими проливами. В черновике «Европы» обращает на себя внимание и хлебниковского типа игра слов «Словенец» — «Скловенец»,
В общем, аккуратно надо поступать со словами типа «Атлантида», иначе получится то, что здесь и получилось. Политические режимы приходят и уходят, национальные мифы периодически неизбежно выходят из подсознания (или темной зоны) в светлое (по Л. Якубинскому) поле сознания, а потом — наоборот. Процесс этот постоянный, равно как должна быть постоянной позиция гарантированной вненаходимости исследователя столь опасных материй, а то вместо «Атлантиды советского нацмодернизма» можно оказаться в «Країнi"Чукрен» шо «була по той бік Атлантиди», как говорил Остап Вишня, имени которого, понятно, нет в монографии…
Если же говорить о том, что дает теории формализма и книга соавторов, и наша работа, то Г. Бабак и А. Дмитриева можно только поблагодарить за то, что теперь можно поставить со всей серьезностью вопрос о расширении теории пародии Ю.Н. Тынянова, где, в рамках его «Мнимой поэзии» литературные пародии делились на «фельетон» и «образ и стиль». В нашем случае мы имеем дважды-трижды спародированные и национальные украинские мифы у Вишни, и их совершенно иное бытование в русской языковой среде в переводе, и «обнажение» украинского литературного приема в «Сокращении штатов» Майка Йогансена, пародийно порадовавшегося исчезновению русского литературного героя из «страны крестьянской утопии», и т.д. В рамках межъязыковых игр в пародийность и пародичность украинских и русских формалистических (и не только и даже — не столько!) текстов, это дает возможность поставить вопрос о том, что в советских условиях только такая глобализованная пародия не на чисто литературные «образ и стиль», а на «национальный» фельетон, включающий в себя и образную составляющую,
А привычный скелет формализма, облепленный ракушками и давно заизвесткованный в подводной платоновской пещере «Атлантиды», годится для этого в очень малой степени.
Полностью текст будет опубликован в журнале: OSTKRAFT. Литературная коллекция. Научное обозрение. № 6−7. М., 2022