Человек – раб системы или прирождённый бунтарь? Ответ современной философии

***

Леви Брайант. Демократия объектов. П: Гиле Пресс, 2019

Наука, призванная открыть и взять под контроль все закономерности мира, пришла к парадоксальному результату: неопределённость (или не предопределённость) и относительность фундаментальны. К сожалению, это не означает, что мы свободны изменять мир, как хотим. Наши возможности ограничены, а последствия решений — непредсказуемы. Человек перестал быть центром вселенной или её господином и превратился в одного из игроков на мировой доске. Мы больше не уверены в своём следующем шаге, и при этом вынуждены выстраивать отношения со многими другими силами и сущностями, плохо подчиняющимися нашей логике (хотя бы пресловутым экологическим кризисом).

Эта скромная роль сильно отдаляет то воодушевляющее на подвиги светлое будущее, в котором Разумный Человек построит идеальное общество или исправит все недостатки творения (вроде существования смерти). Впрочем, это гораздо лучше, чем быть марионеткой в руках социальной системы, пропаганды, инстинктов или структур языка — что активно доказывали философы под конец ХХ века. Нам нужно пересмотреть свои возможности и ограничения, заново овладеть искусством идти на риски и избегать лишних неприятностей. Говоря обобщённо, нам нужна обновлённая «материалистическая диалектика»; логика, соединяющая бытие и сознание с учётом усложнившейся картины мира (и самого человека), отводящая место и неопределённости, и новизне, и открытости систем, и их автономности.

Собрать новейшие достижения в этом вопросе пытается профессор философии из США Леви Брайант в книге «Демократия объектов». Опираясь на наработки объектно-ориентированной онтологии, акторно-сетевой теории, теории развивающихся систем, марксизма, психоанализа Лакана, позднего структурализма и других течений мысли, автор представляет мир как сложное взаимодействие индивидуальных структур (объектов, субстанций), не подчинённое единому плану или тотальной воле. Человек, его разум и способность познания представляются как частный случай функционирования подобных структур, не являющийся каким-то принципиальным исключением, стоящим над «неодушевлённым миром вещей».

Начиная с вопроса «каким должен быть мир, чтобы наше познание было возможно?», Брайант выводит существование индивидуальных объектов, не зависящее от нашего восприятия. Однако автор настаивает на разграничении объектов как таковых и их конкретных проявлений (качеств). В зависимости от внешних условий и «раздражающих» воздействий (извне или изнутри) объект может манифестировать разные качества (в зависимости от освещения цвет кружки меняется), и не обязательно, чтобы этот процесс происходил на глазах у разумного человека (если мы не видим бизонов, это не значит, что они не живут). Следовательно, важно разделять структуру (как дремлющую силу, способность проявлять широкий репертуар качеств в зависимости от ситуации) и конкретные явленные нам качества (помимо прочего, зависящие от внешних условий).

Большая часть книги как раз посвящена рассмотрению свойств динамических структур или систем. Тут интересно провести сравнение с теорией сложностности Эдгара Морена. Структура подразумевает определённую логику связи элементов, причём конкретные элементы могут разрушаться и создаваться. Реальные системы не находятся в покое, а постоянно пересобирают (воспроизводят) сами себя, в том числе за счёт интеграции элементов из внешнего мира, борясь с нарастающей энтропией. Морен объясняет это тем, что живые системы «открыты», то есть сама их структура включает кусочек окружающей среды (системы более высокого порядка), и потому подвергаются неожиданным воздействиям. Грубо говоря, организм человека устроен так, что ему требуется пища и воздух извне, со всеми сопутствующими рисками. Тем не менее живая система не растворяется в среде, а в значительной части отгораживается от неё, остаётся автономной (получив пищу, организм запускает собственный, внутренний процесс пищеварения и тратит полученную энергию на свои цели). Брайант заходит как бы с другого конца: системы в первую очередь автономны, определены своей структурой и внутренними процессами, не считываемыми извне и напрямую не влияющими на среду. Однако элементы системы — тоже объекты, тоже автономные системы, и их внутренняя «логика» может тянуть их в разные стороны, нарушая цельность вышестоящей системы.

Можно сказать, что в обоих случаях мы приходим к «открытости». Однако Брайант подчёркивает избирательность этой открытости (структура самого объекта определяет тот кусочек внешней среды, с которым будут идти взаимодействия; да ещё и может деятельно изменять его «под себя»), а также необходимость как бы «перевода» внешних воздействий на язык, понятный структуре объекта. Отсюда следует сложная схема взаимодействия объектов. Объект А, исходя из своей логики и на своём языке, как бы посылает сигнал (проявляет качество, совершает действие) объекту Б. Объект Б при этом может просто не заметить сигнал от А; если сигнал всё же принимается, то он должен быть «переведён» так, чтобы стать совместимым со структурой объекта Б (то есть как бы стать ему понятным), либо быть отброшен как бессмысленный шум. Допустим, о человека трётся его домашняя кошка. Может, кошке просто стало холодно; но человек трактует этот сигнал в рамках своей логики как проявление любви. Сам автор в качестве примера рассматривает диалог как систему, взаимодействующую с двумя разговаривающими людьми. Чувство, которое Вы испытываете, переводится в слова, следующие логике языка или разговорной ситуации, а потом снова интерпретируется Вашим собеседником. Давно отмеченная сложность этой ситуации в том, что Вы не можете быть уверенным, сохраняется ли при трансформациях первоначальный смысл.

По сути, Брайант доказывает, что сомнение возникает не из-за перевода «реального» чувства в «нереальный» язык и обратно. Такая неопределённость — свойство взаимодействия любых систем. Наш разум разделяет мир на достойное и не достойное внимания; он также определённым образом интерпретирует поступающие к нам сигналы (переводя их в боль, холод, цвет, осмысленные слова, отбрасывая как шум и т. д.). Проблема в том, чтобы осознать существование «избирательности» и ограниченность интерпретаций.

Ещё интереснее, что, поскольку мы можем выделить структуру социальных и культурных феноменов (общества, политики, экономики), Брайант предлагает и их рассматривать как реальные объекты. Если, например, Верховный суд обладает чёткой структурой, способен самовоспроизводиться (несмотря на, а то и благодаря замене конкретных людей) и т. д. — к нему применимы все рассуждения об объектах. Суд также игнорирует большую часть происходящего вокруг, поскольку оно не касается его сферы деятельности; он требует переводить сигналы (например, жалобы) на определённый юридический язык и пр.

Важно отметить, что, если с точки зрения суда человек А — судья, это не означает, что сам А — только судья и больше ничего. У него, как самостоятельного объекта, есть свои внутренние процессы, цели; вне суда он может проявлять иные качества (не существующие для судебной системы: например, хорошо готовить). Как отмечает Морен, элемент системы в каком-то смысле больше, чем система. Брайант трактует это как взаимодействие двух систем/объектов; даже если они и зависят от существования друг друга, то всё равно каждая действует в рамках собственной логики. Чтобы воспринять человека А, суд должен редуцировать его до качеств судьи.

Поскольку гибкость судебной системы ограничена, она вполне может разрушиться из-за проявления судьёй иных, человеческих качеств. Ещё важнее то, что суд не может непосредственно повлиять на А как на человека; и потому, что А для суда изначально редуцирован, и потому, что всякое воздействие суда должно пройти интерпретацию внутри системы А — и может быть искажено или вызвать отторжение.

Иными словами, популярные схемы, в которых СМИ беспроблемно «зомбируют» людей или идеология полностью «определяет» человека, некорректны. Скорее, утверждает Брайант, проблема не в прямом господстве «пропаганды», а в том, что человек помещён в условия, вынуждающие его проявлять одни качества и мешающие ему проявлять другие. В худшем случае — заставляющие его изменять свою внутреннюю структуру или принцип избирательности, чтобы успешно воспроизводиться в этих условиях. Рабочий не уходит с завода и следует предписаниям не потому, что вдохновлён «корпоративной этикой», а потому, что другой работы не найти.

Соответственно, автор видит задачу современных политических и социальных теорий в том, чтобы создать карту сетей объектов, влияющих и ограничивающих проявление людьми своих качеств, но также создающих точки неопределённости, противоречия, относительной свободы. Именно в таком духе Брайант рассматривает «Капитал» Карла Маркса.

Реальных изменений невозможно добиться, просто критикуя господствующую идеологию. Брайант утверждает, что общество состоит из групп, представляющих собой системы и потому обладающих свойствами объектов — в первую очередь собственной логикой и «языком». Следовательно, политик должен овладеть искусством вызывать резонанс в этих системах. В целом вместо критики следует сосредоточиться на создании новых коллективов (в понимании Бруно Латура), новых общественных конфигураций, расширяющих поле возможностей людей.

Впрочем, последнее утверждение высвечивает ограничения модели Брайанта. Если структура объекта нам недоступна — мы не можем предсказать, какие качества проявят люди в новой общественной конфигурации. Мы можем только предположить, что они будут какие-то другие (а может, и нет!). Конечно, коммунисты также признавали, что человек и общество при коммунизме будут слишком другими, и конкретные их черты предсказать сложно. Но левые мыслители исходили из того, что на основании проявлявшихся в истории и в современности качеств можно хоть приблизительно обрисовать структуру человека. Вероятно, остаётся только вариант локальных экспериментов, наталкивающийся на проблему всех утопистов и коммун: интеграцию в существующие крупные системы. То же касается и резонанса в группах — он требует либо знания недоступной внутренней структуры, либо слепого перебора вариантов. Мы не можем даже предсказать, как поведёт себя «сеть объектов», выделенная политологами и социологами, в новой ситуации.

В этом плане Бруно Латур занимает гораздо более «безопасную» позицию: объектам нужно по максимуму предоставить голоса, и пусть они решат, как собрать систему, учитывающую все интересы. Впрочем, у него не возникает сомнения в том, что учёный может более-менее адекватно представить неразумную природу, а политики — избирателей (хотя и с некой «поправкой» на искажения). Что крайне проблематично у Брайанта.

В терминах автора материалистическая диалектика неявно предполагала, что, исходя из качеств, проявляемых базисом, можно что-то предположить о внутренней структуре надстройки и наоборот. То есть, рефлексируя над взаимодействиями, объект А может сказать что-то не только о своём переводе сообщения, исходящего от объекта Б, но и о самом объекте Б. Соответственно, наши стратегии, даже если в них остаётся доля неопределённости, целенаправленны. Схема же Брайанта в итоге оставляет нам только возможность хаотичных действий — в надежде, что они вызовут в других объектах какой-то резонанс. Мы получаем свободу в наших поступках, но не можем даже предположить, как отреагируют на новые воздействия другие системы.

Итого: концепция переводов, избирательного конструирования внешней среды и автономной реальности систем заслуживает внимания. Автор также многое проясняет в разбираемых им схемах других мыслителей. Однако категоричность недоступности внутренней сферы объектов оказывается огромной проблемой, сводящей на нет наши целенаправленные усилия. Брайант постулирует, что они возможны — но не поясняет, как именно. Если, как отмечает автор, текущие политическая и экономическая системы оказываются нечувствительны к проблемам экологии — какая их пересборка обретёт эту чувствительность? Максимум, что мы можем сказать, это: объекты открыты к экспериментам. С большой натяжкой теория способна указать, какие качества систем блокируют определённые качества людей. Не значит ли это, что на самом деле политическая программа должна быть негативной (убрать препоны), а не позитивной (новые композиции)? Брайант не замечает этого противоречия. Остаётся надеяться, что ощущения автора правдивее его логики и реальность не столь категорична в отношении недоступности объектов.