Inter arma silent Musae? Почему не молчали советские музы в Ленинграде

Из года в год в газетах, на концертных афишах и на сайтах в интернете в скорбные и славные даты, связанные с подвигом и трагедией блокадного Ленинграда, появляется одна и та же фраза: «А музы не молчали!» Эта фраза, уже превратившаяся в клише, вместе с подредактированным под современность древнеримским первоисточником, с коим она спорит, повторяется вполне бездумно. А в бездумной легкости таится семя неправды.

Муза… Какую картинку рисует в воображении это слово? Крылатая дева в белом хитоне и с арфой-кифарой, давно уже ставшая героиней ироничных рисунков и стихов. Этакая ветреная неземная подруга художника, которая по своей девичьей прихоти дарует ему то восторг вдохновения, то тоску творческого застоя. Этих капризных легкомысленных красавиц пахнущий дымом и порохом горячий ураган войны сдувает в одно мгновение. Тут древних римлян, знавших толк в искусствах чуть меньше утонченных эллинов, зато отлично разбиравшихся в войнах, можно вполне считать экспертами.

Музы — те, в легких платьицах, из мирных времен — всегда испуганно замолкают, когда начинают всерьез говорить пушки. Но если дух народа силен и чувство правоты искренне и глубоко, то приходят другие вдохновительницы. Не прилетают, а именно приходят, потому что их крылья опалены огнем, а солдатские сапоги с налипшей дорожной грязью или залатанные деревенские валенки не дают воспарить к воздушным замкам. А иногда оторваться от грешной, пропитанной кровью и пеплом земли им мешает выпивший крылатую силу голод. Но свою тяжелую военную работу они знают хорошо и до конца или до победы остаются верны тем, кто верен Родине и совести.

Именно такие музы, родные сестры санитарок, зенитчиц, работниц насквозь промерзших цехов, посещали творцов блокадного Ленинграда. Они призывали их не просто к творчеству, а к Служению, делились с ними стойкостью и мужеством, которые были им нужны не менее и даже более, чем вдохновение. Именно они помогали артистам оперетты плясать и петь в легких игривых нарядах, когда зрители в зале кутались в теплые пальто и платки и изо ртов у них шел пар. Именно они помогали работать художникам, когда краски приходилось отогревать прерывающимся от голода дыханием. Именно они диктовали слабым вроде бы женщинам строки, которые вызывали слезы на глазах у суровых мужчин и заставляли крепче сжимать оружие или инструмент рабочего. И именно они прогоняли из душ память о личных обидах, претензиях и счетах к стране, народу, государству, помогали забыть о своей ранимости. А обиды и раны были порой весьма серьезны.

Во время перестройки о довоенных тюремных мытарствах Ольги Берггольц заговорили куда больше, чем о ее блокадном творческом подвиге. Впрочем, то же самое произошло и с Ленинградом — из города-героя он разом превратился в город-жертву. Внезапно живые и одушевленные люди, даже реализовавшиеся творцы, что и вовсе нелепо и немыслимо, из субъектов жизни и Истории превратились в безвольные страдательные объекты. Не спрашивая мнения (за невозможностью спросить из-за отсутствия на тот момент этих объектов непрошеной жалости в мире дольнем) их вывели из системы отношений «творец и его народ», о которой так пронзительно сказал еще один ленинградский поэт с непростой судьбой — Анна Ахматова («Я была тогда с моим народом…») и втиснули в систему «гонимый творец и его палачи». Никак иначе отношения творческой личности и государства отныне трактовать было просто неприлично. Может быть, тем, кто распространял такой взгляд, было попросту невозможно себе представить что-то другое. Терзаемыми и ущемляемыми жертвами они себя видели с легкостью необыкновенной — даже пребывая в тепле и сытости, обласканные и многократно награжденные. А вот вообразить себя отбросившими в сторону свой драгоценный многотомный список счетов к «бездуховному быдлу» и власти перед лицом великой народной беды они не могли даже во сне. Как говорится, размер — точнее, масштаб личности — имеет значение…

Между тем примеры Берггольц и Ахматовой далеко не уникальны. Например, к творчеству Павла Филонова советская власть относилась с большим подозрением — слишком сложным, необычным, философски заряженным оно было. Единственная планировавшаяся персональная выставка художника так и не состоялась. Филонов жестоко бедствовал, но продолжал творить и бесплатно передавать свой взгляд на мир и творчество ученикам, даже не помышляя о том, чтобы покинуть Родину, роптать или уходить в какую-либо фронду. В страшную зиму 1941 года, задолго до поворота под Москвой, он неколебимо верил в победу своей страны. Во время налетов он дежурил на чердаке, на ледяном ветру, тушил «зажигалки», чтобы спасти от пожара свои картины, которые он хотел оставить России. И продолжал обдумывать новые замыслы, которым, увы, так и не довелось осуществиться.

Удивительный художник-сказочник Иван Билибин никогда не питал особой любви к властям, особенно «красным». Бежав от них в Париж, он вернулся через долгих шестнадцать лет к своей Родине и народу, не в силах жить в разлуке с народной душой, из глубин которой он черпал краски для своих рисунков. Фасад советского посольства в Париже он украсил величественным изображением Микулы Селяниновича — образ богатыря-крестьянина стал символом его примирения с государством рабочих и крестьян. В блокадном Ленинграде Билибин не создавал патриотических плакатов, он просто продолжал работать, пока мог держать в руках карандаш и кисть, над иллюстрациями к русским былинам. На предложение эвакуироваться он ответил: «Из осажденной крепости не бегут, ее защищают». Художник похоронен в братской могиле профессоров Академии художеств, умерших в страшном 1942 году.

Блокадные музы и творцы-блокадники, пережившие и не пережившие вечнопамятные 900 дней… Невольно задумываешься о том, сколько сегодняшних творцов, если вдруг Родину вновь накроет большая беда, прислушаются к призывам суровых вдохновительниц, а не к испуганному щебету жеманных летучих барышень или к нашептываниям «утешных голосов»? Слишком много было сделано для того, чтобы художник стал слишком далек от народа, стал чувствовать себя не каплей народного моря, а членом некой касты избранных, в которой все друг за друга против всего остального мира по законам некоего превратно понятого цехового братства. Которое очень не похоже на братство тех, кто лег в одну «академическую» блокадную могилу на Смоленском кладбище…