Сможет ли государство сделать экономику продуктивной и справедливой?
***
Ричард Талер. Новая поведенческая экономика. М: Эксмо, 2018
Жажда справедливости, как и многие другие человеческие желания, плохо вписывается в экономику и политику. Капитализм служит холодной Системе, рынку, чьи решения принимаются за эталон и рациональности, и эффективности, и меритократии. Человек, возмущённый «несправедливостью», лишь завидует чужому успеху; проигравшие — объективно плохие люди, во всём виноватые сами. Конечно, на практике обществу приходится уживаться с протестами и государственным вмешательством, чтобы купить согласие тёмной толпы. Однако идеалом остаётся абсолютная свобода Системы.
Но почему в конфликте одной (человеческой) справедливости/эффективности/разумности против другой (рыночной, экспертной) нужно безоговорочно отдавать предпочтение последней? Откуда вообще взялось утверждение, что рынок эффективен и сохраняет эту эффективность даже вопреки протесту (и явной иррациональности) составляющих его людей? Как конкретно работает механизм, превращающий хаос предпочтений в рациональный результат? А главное — где границы применимости рыночного инструмента?
Самый частый ответ: рынок существует. Он выжил, тогда как иные формы взаимодействия людей умерли (или уступили позиции). Психологически этот аргумент имеет смысл, ведь мы не склонны ставить под сомнение «очевидные», существовавшие долгое время (особенно до нашего рождения) институты. Значит ли это, что плановая экономика в годы СССР тоже была безусловно истинной — ведь она тоже существовала? Если все существовавшие системы ушли в забытьё, следует ли ожидать, что рынок однажды перестанет работать?.. Чувствовавшие эту проблему интеллектуалы поспешили объявить «конец истории». Но почему от констатации «большего успеха» капитализма (в чём-то исторически важном) мы должны переходить к его идеализации?
Можно подумать, что сторонники рынка должны больше напирать на конкретные его успехи. И тут мы подходим к фундаментальной проблеме: чем больше присматриваешься к тому, как работает система, тем меньше она кажется идеальной или рациональной. Если эффективность капитализма держится на математически выверенных теориях «равновесий», «невозможности переиграть рынок», полезности — то в реальности мы встречаемся с человеческими страстями и неопределённостями. Речь идёт не о небольших отклонениях от идеала, а о совершенно иной логике работы реальных «рынков», движимых отнюдь не расчётами экономистов Чикагской школы или надеждами политиков и потому обладающих сомнительными качествами.
Именно отличие реальных людей от рыночных «рациональных агентов» подчёркивает лауреат нобелевской премии по экономике из США Ричард Талер в книге «Новая поведенческая экономика». Автор описывает, как параллельно с развитием и распространением рыночной теории после Второй мировой войны накапливались эмпирические данные и результаты исследований, бьющие по самым основам этой теории. По большом счёту, американские неолиберальные экономисты усиленно строили утопическую идеологию «свободного [читай — идеального] рынка», которую противопоставляли провалам реального кейнсианства (чуть позже и советского плана). Эмпирические же исследования, способные подорвать фундамент этого конструкта, агрессивно отвергались.
Талер доказывает, что в экономике огромную роль играет не только эгоистичный рациональный расчёт (который, впрочем, всегда ограничен недостатком времени и информации), но и «эвристика», то есть сложный сплав личного опыта, эмоций, ценностей, культуры, распространённых особенностей мышления. У этого есть отрицательная сторона, когда люди переоценивают свои силы, оказываются движимы алчностью, азартом, ощущением всевластия и безнаказанности, краткосрочными частными интересами. Но есть и положительная: математические теории сильно недооценивают склонность людей к кооперации, к поддержанию справедливости (даже ценой ущерба для себя), к сохранению лица (при обещаниях), к избеганию рисков.
Вера же в идеальный рынок не только ведёт к отказу от мер, помогающих избежать «предсказуемых ошибок», вредящих экономике в целом и благосостоянию большинства граждан в частности. Неолиберализм подавляет и положительную «иррациональность» (на практике необходимую, особенно в свете признанной сегодня важности неформальных связей и решений), попутно вызывая у людей возмущение своим цинизмом. Компания, видящая главную опасность в лени или нечестности сотрудников, легко может установить такой контроль и такую систему личной ответственности, которая исключит разумные риски, новаторство, внутреннюю критику. Корпорация, решившая (в полном согласии с экономической теорией) сорвать сверхприбыль на ЧП, катастрофе или чьём-то горе, может встретиться с затяжной негативной реакцией клиентов и сотрудников (по крайней мере, если она не монополист).
Талер отмечает, что конкретные фирмы, встречавшиеся ему по работе или становившиеся объектом исследования, обычно совершали целый ворох ошибок — в первую очередь на уровне управления. Успешные топ-менеджеры оказывались не теми немногими «рационально» и «рыночно» мыслящими индивидами, на которых якобы «всё держится» (вопреки «глупости» большинства), а обычными людьми, опиравшимися на случайные (зачастую вредные) стереотипы, традиции, упрощённые схемы. Они решали не задачу «предельной полезности», а многочисленные локальные и личные проблемы. Переубедить их, а тем более сломить инерцию выстроенной ими (и подобными им) систему оказывалось почти невозможно, даже если та приводила к серьёзным растратам или кризисам. Но, действительно, такие фирмы не обязательно банкротились рынком, стремящимся к «эффективности». Наоборот, они скорее задавали основной тренд.
Автор констатирует, что рынок плохо решает задачу распределения специалистов по карьерной лестнице. Интересно посмотреть через эту призму на «Бредовую работу», в которой Дэвид Грэбер раскрывал логику современной корпоративной бюрократии. Концентрация на личной вине (нижестоящего) работника, избегание рисков, следование традициям и другие «нерациональные» стратегии управленцев, часто формально закреплённые в правилах работы фирмы, — всё это нацелено скорее на сохранение и укрепление власти, места в иерархии, а не «максимизацию доходов» (и тем более производства благ). Как отмечает Грэбер, это всё больше похоже на передел власти у феодалов, чем на гонящихся за рисками и эффективностью предпринимателей-«визионеров». Важно, что это не отклонение от (априори неадекватной) нормы, а реальный быт капитализма.
Как отмечал в связи с близкой проблемой Стив Фуллер, в реальности политический курс или экономические тренды редко приводят к полной катастрофе; обычно в дело вступают как раз такие не учитываемые рыночной теории «иррациональные» механизмы, позволяющие распределить издержки, замолчать ошибки, как-то выжить за счёт вялой неадекватной реакции всех остальных акторов (или помощи государства из нерыночных соображний). С другой стороны, подобно тому, как накопление парадоксов Талером и другими экономистами в итоге пошатнуло официальный рыночный «мейнстрим», накапливающиеся ошибки могут ухудшать и общее положение капитализма. По крайней мере именно постепенное «накопление» ошибок рынка во всём мире констатируют нобелевские лауреаты Абхиджит Банерджи и Эстер Дюфло.
Талер умудряется привести даже однозначные (и крупные) примеры того, насколько абсурдно могут назначаться финансовым рынком цены — в частности, когда акции здравствующей и развивающейся компании месяцами обладали фактически отрицательной стоимостью. В книге присутствует и обоснование распространённого ощущения, что цены акций меняются слишком часто и быстро из-за спекуляций (причём на всех имевшихся данных, с 1871 года).
Позитивная программа Талера довольно предсказуема: государство, зная типичные ошибки, должно «подталкивать» граждан в правильную сторону. Стоит подчеркнуть, что речь идёт не о принятии за людей решений, а как бы о помощи на пути к любому выбранному человеком решению (ведь проблема чаще не в том, что индивид стремится к плохому, а в том, что индивид легко сбивается с пути и попадает мимо желанной цели). Автор высказывается в пользу манипуляций с вариантами «по умолчанию» (например, при выборе схемы пенсионных накоплений), но против «презумпции согласия» (автоматически подписывать человека на новые инициативы, если только он активно не отказался).
Талер, похоже, не совсем осознаёт парадокс этой схемы. Не «подталкивает» ли государство живого индивида как раз в сторону «рационального агента», необходимого для функционирования циничного и эгоистичного неолиберального рынка? Автор всё же не требует порвать с теорией капиталистического рынка, скорее предлагая лишь усовершенствовать её модели. Но не похоже, чтобы он переживал и по поводу «несовершенств» вроде кооперации или чувства справедливости.
Показательно предложение Талера стимулировать массовое предпринимательство через смягчение государством возможных последствий экономического провала, а не через увеличение «награды за риск» (которую получали немногие и без того успешные). За этой идеей маячит что-то вроде капиталистической утопии, в которой нет бедных или проигравших и каждый может в своё удовольствие создавать «инновационные проекты» и «мелкие бизнесы». Если никто не будет совершать типичных ошибок (определяющий текущий проблемный рынок), то все смогут выиграть. Похоже, что решится даже проблема кризисов — сводящихся в книге к пузырям, вызванным личной самонадеянностью трейдеров. Короче говоря, описанные экономистами механизмы рынка хороши, нужно лишь заставить их работать силой государства и общественным усилием! Воистину, проект сопоставимый по масштабам с воспитанием коммунистами «нового человека».
Но как идеальный рынок будет уживаться со справедливостью, кооперацией и иными ценностями? Достаточно ли будет убрать только однозначно «негативную» иррациональность? Наконец, если конечная цель субъекта на идеальном рынке — это личное обогащение, зачем ему (в первую очередь самым богатым и властным) вообще допускать исправление всех типичных ошибок, в атмосфере которых победители уже освоились (а может, именно благодаря им и возвысились)? Как свидетельствуют финальные главы книги, сейчас поведенческая экономика используется для решения правительствами очень локальных перегибов рынка. Пока Талер и другие остаются на периферии, рыночники вполне могут их терпеть. Но желаемое автором расширение методик на макроэкономику и другие важные сферы может приблизить принципиальное столкновение тех, кто хочет «сделать всем лучше», и тех, кто хочет на рынке реально заработать — и потому заинтересован как в поддержании идеологии «эффективности», так и в реальных «отклонениях».