Перестать бессмысленно работать и начать жить: почему капитализм исчерпан?

Д. Гребер. Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда. М: Ад Маргинем Пресс, 2020

Мы продолжаем наивно верить, что чем больше активности в экономике — тем лучше. «Главное, чтобы народ работал», — говорил Сталин в одном из апокрифов. «Главное, чтобы народ работал эффективно», — поправляют его современные бизнес-гуру. Правда, речь почему-то идёт не о том, как сделать всю работу за 2 часа и дальше отдыхать или самосовершенствоваться. Наоборот, предполагается, что твоя «эффективность» — в готовности работать и быстрее, и дольше, и с улыбкой, даже когда задача вызывает у тебя отвращение!

Но может ли работа приносить вред? Отбросим здесь «преступный мир», хотя многие экономисты, юристы, продажники и т. д. занимаются «легальной» версией того же самого мошенничества, воровства, ухода от налогов. Так, в 2009 году британский Фонд новой экономики попытался проанализировать «социальный возврат на инвестиции» нескольких профессий. Оказалось, что банкиры уничтожают в среднем 7 фунтов общественной ценности на 1 фунт частного дохода; директоры по рекламе — 11,5 фунта. Рабочий в сфере утилизации же приносит обществу 12 фунтов на каждый заработанный 1 фунт.

А может ли работа быть просто бесполезной? Этот вопрос знаком людям, работавшим в офисе большой компании, в бюрократизированной государственной структуре, продажником, торговцем в сети, служившим в армии или на почте. Писать отчёты, которые никто не будет читать; делать презентации, пускающие пыль в глаза; выпускать научные работы, чтобы их накопилось какое-то число («эффективность» науки!); выполнять норму по продаже бабушкам жвачек по акции… Иногда смысл ясен: продать и обеспечить начальству чуть-чуть больше прибыли. Но порой мы тратим время на «формальности», непосредственный смысл которых никто не знает, но без которых компания «не будет работать» или не будет соответствовать каким-то «критериям» (другой бюрократической структуры, бизнес-гуру, атрибутам высокого статуса).

Действительно ли заполнение отчётов и бумаг помогает учителям работать с детьми? Или это лишь создаёт видимость, что «народ работает», процесс контролируется, а рекомендации бизнес-гуру выполняются у какого-нибудь заместителя исполнительного директора министерства на 17-м этаже? И почему экономика внезапно работает не на увеличение производимого богатства, а на чьё-то самолюбие?

На эти вопросы пытался ответить антрополог из США Дэвид Грэбер в книге «Бредовая работа. Трактат о распространении бессмысленного труда». Автор рассматривает как чисто экономическую сторону дела — вроде исследований по вредным «внешним эффектам» от ряда профессий или должностей, так и культурную: почему работа стала самоценной, и с какого момента «труд» капиталистов и менеджеров стал столь значимым и хорошо оплачиваемым.

С повышением производительности, автоматизацией и постепенным падением занятости в промышленном секторе (даже с учётом перемещения его в развивающиеся страны), стали очевидными некоторые проблемы с тем, как определяется и оплачивается труд при капитализме. Хотя много говорится про то, что главную роль начинают играть «soft skills» (общительность, такт, креативность, саморазвитие и пр.), на деле рынок не поощряет по-человечески ценные занятия.

Уход за другими людьми, самообучение, творчество — осмысленные дела, приносящие удовольствие и увеличивающие «человеческий капитал», оплачиваются мало или не оплачиваются вовсе. Рабочие часы не сокращаются и даже начинают «наползать» на досуг — вы должны брать часть работы домой, постоянно быть на связи и т. д. Требования коммунистов дать человеку время на семейные дела, политику, личное развитие сегодня остаются актуальными. Профессии, приносящие очевидное благо, вроде учителей, сиделок, поддержания инфраструктуры не могут похвастаться ни высокими зарплатами, ни почётным статусом (за редкими исключениями вроде врачей, да и то скорее в частных клиниках для богатых). Порой кажется, что заниматься чем-то моральным за деньги (а тем более — искусством) считается предосудительным. Хочешь приносить миру благо — жертвуй собой!

С другой стороны, традиционные производительные слои (рабочие в узком смысле) также переживают не лучший период: работник должен быть дешёвым, на условия труда нужно тратиться по минимуму, независимые профсоюзы убиваются на корню и вообще рисуются как нечто эгоистичное, прожорливое, останавливающее экономику. Показательно, что полезных в обоих смыслах работников легко пускают «под нож» при сокращениях и «оптимизациях». Ещё более странно, что разросшийся финансовый сектор, который в теории должен ускорять развитие и эффективно перенаправлять инвестиции на производство общественных ценностей, явно плохо с этим справляется — зато эффективно надувает спекулятивные пузыри.

Кто же остаётся в выигрыше? Грэбер доказывает, что произошедший в конце ХХ века рост так называемой сферы услуг не так-то прост. Обычно мы думаем о более «потребительских» профессиях: визажистах, торговцах за прилавком, барменах, курьерах и т. п. Однако, как заявляет автор, с 1860 года их доля не сильно изменялась и сейчас составляет лишь 20%. Основной рост пришёлся на тех, кто «работает с информацией» (~40%): связи, маркетинг, финансы, корпоративное право, менеджеры среднего звена, секретари и люди на непонятной бумажной работе. Исследователь структуры труда Дэниел Сасскинд утверждал, что во второй половине ХХ века благодаря автоматизации произошло уничтожение традиционных рабочих мест (и, что важно, конкретных задач) средней классификации. Грэбер утверждает, что освободившиеся люди пополнили ряды корпоративной бюрократии.

Показательно исследование Бенджамина Гинзберга «Крах профессуры»: с 1985 по 2005 годы соотношение студентов и преподавателей университетов оставалось примерно одинаковым (+50%), в то время как рост административного персонала составил +240%, а администраторов +85%. Характерно, что рост администраторов и менеджеров в частных учебных заведениях был в 2 раза больше, чем в государственных.

Нужно подчеркнуть: автор показывает, что трансформации современного капитализма связаны отнюдь не с потребительством и каким-то порочным стремлением масс к комфорту (на что пеняет, например, Томаш Седлачек в своей истории экономики). Более того, производство благ, материальных или нематериальных, вообще перестало быть основным источником прибыли! Неслучайно мы сталкиваемся скорее с нищетой, невозможностью накопления, затягиванием поясов, постепенным сползанием уровня жизни — а не изобильной леностью.

Грэбер утверждает, что капитализм превратился в перераспределительную систему, эксплуатирующую как людей внизу пирамиды (рабочих, 20% сферы услуг, неоплачиваемый творческий труд — от домохозяек до фанатов и пользователей соцсетей), так и накопленные обществом технологии. Ещё в начале ХХ века Рудольф Гильфердинг и Владимир Ленин отметили возрастающую роль финансового сектора: он брал под контроль производство (Грэбер упоминает про «революцию менеджеров», оттеснивших от организации производства самих рабочих), срастался с государством, активно манипулировал денежными потоками, поднимая одних и уничтожая других (например, осуществляя «капитализацию» предприятий). Неолиберальный поворот 1970-х годов закрепил ведущее положение финансистов и развязал им руки. В то же время начался стремительный рост неравенства, продолжающийся по сей день. Грэбер отмечает, что даже старые промышленные гиганты вроде General Motors с какого-то момента начали зарабатывать больше на выдаче кредитов на покупку автомобилей, чем на самих автомобилях (что означало разрастание финансового отдела)!

Всё больше труда начало уходить на полумошеннические задачи перераспределения: борьбу за гранты, обход правил (или попытки втиснуться во всё более сложные и абсурдные «требования»), пускание пыли в глаза ради частных и государственных инвестиций, фиктивную благотворительность, PR и пр. Например, по данным журнала Times Higher Education (известного своим мировым рейтингом ВУЗов), к 2016 году европейские университеты ежегодно тратили на подготовку отклонённых заявок по грантам порядка 1,4 млрд евро!

Если в конце XIX века Торстейн Веблен противопоставлял реально организующих производство инженеров и занимающихся «политическими» вопросами (связями, кумовством, коррупцией, грантами) капиталистов, то сегодня «политические» задачи оказались размазаны по целому слою менеджеров. Веблен отмечал, что капиталисты для решения своих «политических» задач пытаются создать пышную видимость и подчеркнуть свой статус — в духе феодального времени: роскошь, толпы ненужных слуг, бесконечная иерархия подчинённых. Грэбер же утверждает, что именно в этом и состоит задача сегодняшней обширной корпоративной бюрократии.

Необходимо создавать видимость (!) контроля и эффективности, для чего вводят кучу отчётности, нанимают менеджеров и тренеров. Каждому нанятому начальнику нужны подчинённые — и они обзаводятся секретарями, заместителями, исполнительными директорами, ответственными «за…» и т. д. Нужно создавать «бренд», позитивный «образ компании» — как среди потребителей, так и других капиталистов: разрастаются отделы маркетинга, связей с общественностью, сопровождения корпоративных клиентов, контроля качества, проверки-перепроверки. Поскольку ради снижения издержек государство передаёт задачи частным конторам, а те — невнятным иностранным фирмочкам («аутсорсинг»), то уровни управления и отчётность множатся. В какой-то момент оказывается, что бумажная работа занимает большую часть времени, и нет ни одного человека, который бы ориентировался в системе.

Всё это поднимает более фундаментальную проблему, которой Грэбер вскользь касается. Капиталистический рынок — распределённый, отчуждённый и по определению не подконтрольный человеку механизм. Неолибералы верят, что он «просто работает», даже если все наши объяснения его механизмов оказываются неверными. Однако ещё Маркс показал, что у рынка большие проблемы с балансировкой и распределением: накапливающаяся ошибка приводит к кризисам.

Хуже того, идеального распределённого свободного рынка вообще не существует. Капитализм создаёт изначальную асимметрию власти между богатыми капиталистами и пытающимися выжить работниками (Грэбер указывает, что веками до этого работник, занимавшийся «услужением», по истечении определённого срока сам становится хозяином — главой семьи, мастером, феодалом). Если богатство концентрируется в руках всё меньшего числа людей или корпораций (а массы лишаются своего последнего влияния — платёжеспособного спроса), они же получают разнообразные технологии контроля, манипуляции, влияния на общественное мнение, политическую власть — не стоит ли ожидать, что однажды рынок станет выражать их интересы, а не мудрость общества?

По сути, описанная автором система — это окончательно выродившийся рынок, в котором интересы высшего 0,01% определяют общие цели и логику. Это даже не довольно разобщённый, религиозный, локальный феодализм — а качественно иная, «тотальная» система господства и организации хозяйственной жизни в соответствии с частным видением меньшинства. При этом не просто маскирующаяся под «объективные» обезличенные силы рынка, а реально непостижимая для участников. Может, капиталисты и хотели бы сократить кого-то совсем ненужного или втайне «присосавшегося» ради увеличения прибыли наверху; но сама врождённая стихийность капиталистической системы препятствует этому. Впрочем, не абсолютная эффективность системы позволяет гражданам что-то от неё отщипнуть или где-нибудь передохнуть, так что она не вызывает у общества резкого отторжения.

Это не значит, что в дальней перспективе она не является губительной. Не в смысле окончательного краха, а в смысле накопления всех психологических, моральных, социальных, политических и экономических проблем, которые описывает Грэбер в своей книге.

Интересно, что ближайший выход автор видит в борьбе за безусловный базовый доход. С одной стороны, у этой идеи уже есть какая-то интеллигентская и низовая поддержка (Грэбер не доверяет партиям, берущимся решать проблемы «сверху»). С другой, она бьёт по самому сердцу системы: привязке цены к ценности, оплаты к работе (ставших крайне несправедливыми); а также позволяет и бедным рабочим, и униженным «белым воротничкам» выйти из абсурдной игры, отказаться от навязанных им мест. Сконцентрироваться на той деятельности, которая действительно важна, по собственному желанию (а не по указке государства).

Если опросы в Европе показывают, что 37—40% работников считают свою работу бессмысленной (и страдают от этого) — вряд ли, получив свободу самостоятельного выбора, люди умудрятся принести миру меньше пользы. В худшем случае более трети занятых сделают лучше себе: что уже великое благо! В конце концов, похоже, будущее развития и прогресса лежит где-то здесь: не в увеличении производства мяса и молока, а в освобождении и творческом раскрепощении людей, в превращении их из винтиков кафкианских корпораций в осознанных, заботливых граждан. Впрочем, сегодняшний капитализм не может дать нам уже ни того, ни другого.