Деньги не зарабатывают – их берут: как властолюбие в XXI веке убило труд

Мейсон Пол. Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2016

После развала СССР британский историк Эрик Хобсбаум заметил: Россия чудовищно проиграет от перехода в капитализм не только потому, что переворот делался не народом, а элитами в своих интересах; не только потому, что реформаторы глупо следовали неолиберальным методичкам, уже успевшим дискредитировать себя на Западе. Но в первую очередь потому, что в России нет низовых организаций, способных сдерживать хищнические устремления капитала (да ещё и проталкиваемого всеобъемлющей государственной властью): грабить, отнимать, продавать, сокращать, разорять.

Чего Хобсбаум не упомянул, так это того, что к концу ХХ века во всём мире не осталось объединений граждан, способных осадить капитализм. Профсоюзы, социальные государства и левые партии пришли в упадок. Человечество на всех парах неслось к кризисам, вызванным финансовыми спекуляциями (обвал IT-компаний, недвижимости, деривативов…), колоссальному росту неравенства, сокращению социалки, контролю корпораций за личными данными и деланием денег из каждого чиха.

Протесты остались — и с каждым годом становятся шире. Но в них нет организованности, определённости, ясной цели. Кто эти люди, выходящие на улицу (легко сказать: маргиналы или наймиты Запада)? В чём их интересы и идеалы? Могут ли они пойти дальше простой демонстрации и голосования за очередного популиста? За какое будущее идёт борьба? Если коммунисты и пролетариат остались в прошлом, то кто станет новым «хозяином мира»? И где тут место России?

Ответить на эти вопросы пытается британский левый активист и журналист Пол Мейсон в книге «Посткапитализм. Путеводитель по нашему будущему». Опираясь на теорию Маркса и отталкиваясь от периодизации длинных циклов Кондратьева, автор описывает историю развития капитализма как периодические попытки выйти из кризиса и уравновесить тенденцию нормы прибыли к понижению.

Каждый раз капитал пытается разрешить накопившиеся «ошибки» и обострившиеся противоречия за счёт повышения эксплуатации, понижения зарплаты, отката к примитивному ручному труду и т. д. Однако до недавних пор это наталкивалось на организованное сопротивление рабочего класса и левых партий (впрочем, не без «смягчающего» выкачивания средств из стран третьего мира): капитализму приходилось идти на компромисс, проводить более дорогую и сложную адаптацию через внедрение технических и организационных инноваций и усиление государственного контроля. Мейсон пытается доказать, что к концу ХХ века этот механизм исчерпал себя и на очередном витке кризиса капиталисты пошли по пути разгрома организованного труда, повышения эксплуатации и сокращения социальных трат.

Почему рабочие сдали позиции? И, что не менее важно, почему они не ликвидировали капитализм на пике своей организации? Значительная (и, пожалуй, самая интересная) часть книги посвящена краткой истории изменений в организации производства и труда рабочих, а также тому, как это влияло на их самосознание, политическую и социальную организацию — с 1771 года до наших дней. Принципиальный момент здесь связан со слоем квалифицированных рабочих: Мейсон утверждает, что те, кого коммунисты критиковали как «рабочую аристократию», на самом деле всегда были двигателем политической самоорганизации работников.

И проблема заключалась не в том, что квалифицированный слой постоянно «подкупали»; напротив, автор рассказывает, как капиталисты пытались реорганизовать процесс производства (тейлоризм, фордизм), чтобы уничтожить квалифицированный слой или отделить его от остальной массы трудящихся (например, через более чёткое деление на управляющих «белых воротничков» и работников, глупо следующих прописанным до мелочей инструкциям), но это лишь провоцировало новые выступления. Для Маркса революционность пролетариата была связана с его максимальным отчуждением, лишением всего ценного (имущества, навыков, личности, культуры и пр.). В отличие от других классов, рабочие, взяв власть, должны были не сделать условия своей жизни господствующими, а полностью ликвидировать их, вместе с классами, эксплуатацией и трудом (!) как таковыми. Мейсон же доказывает, что для реальных рабочих их навыки, статус и относительная самостоятельность представляли ценность (до недавнего времени).

Когда квалифицированные работники добивались хороших позиций — то начинали охранять их даже от других слоёв: например, противодействуя принятию на работу женщин и мигрантов. Достигая успехов в борьбе за свои права, рабочие оказывались привязаны к капиталистической системе (хотя, безусловно, хотели реформировать её под себя) и даже к нации. Последнее часто отмечалось в связи с немецкой социал-демократией: как только партия Энгельса подошла достаточно близко к победе на выборах, германское государство стало для неё ценностью, которую они были готовы отстаивать в войне против других, более «реакционных» стран! Именно таким «рациональным» расчётом, а не иррациональной идеологией, объясняет Хобсбаум «националистический» поворот левых перед Первой мировой. В общем, передовые рабочие и «соглашательские» партии весьма органично были связаны друг с другом. Антиреволюционность соответствовала их интересам и логике их организации, а не была случайным «отклонением» или «ложным сознанием».

Правда, Мейсон сильно кривит душой, описывая взгляд коммунистов на ситуацию. Автор подводит к тому, что, поскольку «народ-богоносец надул!» и не стал революционизироваться сам, коммунисты якобы возложили эту миссию на партию интеллигентов — «авангард класса». Потому Ленин в книге выступает как борец с рабочим контролем и Советами и как архитектор советской номенклатуры. Похоже, автор опирается на итоги дискуссии о профсоюзах 1920−1921 годов, когда вопрос о контроле профсоюзов над российской экономикой (вместо партийных кадров) был отвергнут Лениным как неактуальный.

Мейсон слишком упрощает картину: всё-таки рабочий контроль был основным лозунгом, отличавшим коммунистов от других левых, и в 1905, и в 1917 годах (не меньше, чем власть Советов). Ленин, вопреки даже многим сопартийцам, упирал и на «политический опыт масс», и на отмирание государства, и на уравновешивание партийного госаппарата Рабкрином, и т. д. Советского лидера можно уличить в непоследовательности — в неудачной попытке уравновесить идею быстрого централизованного преодоления отсталости (и создания условий для социализма) и идею советской демократии и массового управления (в условиях крестьянского большинства!) — но нельзя сводить всё к позиции «решили убрать рабочих и сделать всё сами».

Корни проблемы Мейсон видит уже у Энгельса в работе «Положение рабочего класса в Англии», из-за которой Маркс якобы предполагал, что развитие капитализма уничтожит квалифицированный труд и сведёт всё к примитивным операциям, которые способен выполнять даже ребёнок. Почему-то в марксистской традиции закрепилось обратное представление: что капитал будет развивать пролетария и растить своего «могильщика». Пролетариат у Маркса был частью противоречия. Капитализм увеличивал численность рабочих и развивал их, но одновременно должен был подавлять и эксплуатировать их. Если даже «рабочей аристократии» капитал предоставлял хорошие условия жизни, он априори не мог остановить эксплуатацию большинства: капитализм строится на присваивании немногими прибавочной стоимости, произведённой многими. Все не могут стать предпринимателями, поскольку существование предпринимателя зиждется на существовании подавляемых рабочих. И т. п.

Адекватней было бы разложить проблему рабочих по аналогии с тенденцией нормы прибыли к понижению. Капитализм создаёт противоречие, толкающее рабочих к революции. Мейсон отмечает, что эта сила наталкивается на контртенденции: рабочие, борясь с капиталом, привязываются к своей профессии, месту работы и статусу; создают рабочую культуру; организуют классовую и местную социальную жизнь; получают долю в государстве и в акциях компаний; через профсоюзы участвуют в управлении. В отличие от немецких социал-демократов, большевики оказались в ситуации, когда многие эти контртенденции не действовали, партия разыгрывала карту радикальности, и власть всё равно реально было взять. Революция, как и кризис по Мейсону, случается в ситуации, когда контртенденции ослабевают и ряд факторов позволяет основной тенденции доминировать.

С другой стороны, контртенденции не действовали именно потому, что пролетариат был слабо организован, а народ состоял в основном из крестьян, так что и «нормального» перехода к советской демократии не получалось. Потому реальный вопрос должен звучать так: можно ли развить и организовать пролетариат так, чтобы не усилить и перечисленные контртенденции? Поэтому важно, что Мейсон указывает именно на самый «обуржуазившийся» слой пролетариата, рабочую аристократию, как на необходимый элемент всякой организации этого класса (который не может заменить, например, партия — по Ленину, также работавшая через «передовых рабочих»).

Впрочем, автор пытается доказать, что сам капитализм к концу ХХ века разорвал эту связь. Будущее рабочей силы (даже промышленной) — прекариат: работники на неполной занятости, не укоренённые в профессии или на конкретном месте работы, лишённые статуса и привилегий. Автоматизация выгоняет из работы элемент «ремесленничества», творчества, делая её глупой, абстрактной и бессмысленной (что, по замечанию Мейсона, стало главной жалобой молодых рабочих ещё в 1970-е). Работник становится излишней частью механизма, которую не стали сокращать только из-за интересов эксплуатации, он лишается всякой былой самостоятельности, сохранявшейся у квалифицированных рабочих. Территориальная и профессиональная организация, с её характерной общественной и политической жизнью, замещается сетью (в доказательство приводятся примеры современных забастовок рабочих и студентов в Китае).

Читайте также: Работа без отдыха и без перспектив: новый мировой тренд?

Много внимания уделяется тезису о том, что происходит принципиальный разрыв связи зарплаты и вообще дохода с трудом. Мейсон утверждает, что главным фактором производства становится информация (стоимость которой трудно оценить), а доля труда, капитала и земли стремится к нулю. Например, если музыкант записал альбом, то он, конечно, создал некую стоимость Х. Распространение альбома в интернете практически бесплатно: стоимость копирования и хранения файла стремится к нулю. По логике, музыкант должен получить единовременную плату Х, а затем его продукт должен просто перейти в бесплатное общее пользование. На деле же интернет-магазин ставит фиксированный ценник за скачивание альбома и может получить за него Х, 2Х, 3Х, 10Х… Мейсон считает, что сегодня убывающую стоимость капитализм компенсирует введением монополий и насилия: властным запретом на распространение, скачивание, пользование и т. д.

Предполагается, что эта модель распространяется на остальные сферы по мере того, как доля «информации» в каждом товаре увеличивается. Монополии продают продукт, который ничего не стоит, за большие деньги: кроссовки как материальный продукт стоят 1000 рублей, но за счёт дизайна, маркетинга, чипа с привязанной к нему программой на мобильном телефоне и т. д. его цена произвольно раздувается. Для противостояния тенденции нормы прибыли к уменьшению капитализм открывал новые рынки внутри капиталистических стран: коммерциализируя новые сферы жизни. Сегодня деньги делаются на всём; но в том-то и проблема: материальное производство с более-менее понятной стоимостью оказывается слишком дешёвым (и неприбыльным), а прибыль получается в сфере инноваций, отношений, эмоций и т. д. Особенно капитал стремится прибрать к рукам позитивные «внешние эффекты»: например, использовать и продавать информацию о предпочтениях и поведении, которую пользователи непреднамеренно оставляют, «гуляя» по интернету. На это накладывается широкое потребительское кредитование, также очень условно связанное с местом человека в производстве.

В общем, автор приходит к выводу, что капитализм (и противостояние ему) сместился из сферы производства в некую сферу политики, силы и общих человеческих отношений. По сути, Мейсон описывает старое противоречие между общественным характером производства и частной формой присвоения. Просто эта самая «общественность» трактуется им довольно хитро и крайне широко: допустим, программист пишет для частного заказчика программу, опираясь на готовые куски кода и советы из сети, на собственные наработки, сделанные в предыдущей компании и т. д. Большая часть «перенесённого» таким образом в новую программу труда либо бесплатна, либо имеет непонятную стоимость. При этом тиражировать и продавать итоговую программу можно бесконечно — и явно выше трудовой стоимости!

И всё же ключевым является предположение Мейсона, что, если вычесть из материальных объектов эту новую монополистическую информационную стоимость, «классическая» стоимость (переменный и постоянный капитал) окажется крайне мала. Важность этого тезиса в том, что стоимость рабочей силы как таковой базируется на стоимости её воспроизводства: сколько стоит одеть, накормить, образовать и т. д. работника? Мейсон утверждает, что всё это в современном обществе можно сделать с минимальными трудозатратами (может, где-то потребуется сломить искусственно заторможенную автоматизацию) — т. е. почти что за бесплатно.

Значит, если начать распутывать клубок современного «информационного капитализма», разрушать монополии, ликвидировать ренту авторского права, выводить на свет реальные себестоимости, учитывать бесплатные общественные знания, не задерживать автоматизацию там, где она возможна (и сдерживается стремлением капитала эксплуатировать живой труд), — можно запустить лавину бесплатности. Рыночный ценовой механизм уже пал (он должен был свести многие цены к нулю), заявляет Мейсон, — ему на смену пришла политическая воля и власть монополий, поддерживаемых буржуазным государством. Эта система оказывается чистым паразитом на процессе производства и научно-технического прогресса; увеличивающийся прекариат, излишние работники ручного труда, искусственный дефицит — жертвы, приносимые ради её функционирования. В этом давно нет необходимости. Это — следствие сознательного властного искажения цен.

Хотя многие моменты этого рассуждения явно умозрительны, оно поднимает важную проблему. По Марксу, меновая стоимость держится на абстрактном труде. Абстрактный труд — это общественное отношение; общество (точнее, рынок) должно каким-то образом свести множество конкретных видов труда (рыбака, фабричного рабочего, консультанта в магазине, учёного) к единой универсальной мере трудозатрат (своеобразным «человеко-часам»). Для Маркса задача упрощалась тем, что большая часть труда в реальности была стандартизированной: работа физически здорового неквалифицированного рабочего на станке. И то, сам же Маркс смеётся над тем, что один и тот же труд в разных странах, в разное время и разными авторами относится то к «квалифицированному», то к «простому»!

Но, собственно, кто и почему определил, что сегодня час труда дизайнера создаёт в 100 раз больше трудовой стоимости, чем час труда рабочего на конвейере, и в 10 раз больше, чем час труда консультанта в магазине? Мы знаем, что реальный рынок всегда несвободен и что он регулярно «ошибается». Мейсон, как и многие другие левые экономисты, упирает на то, что сегодня рынок не свободен, а подконтролен частным и государственным монополиям. Почему мы не можем предположить, что вопрос стоимостей — это во многом вопрос власти? С этой точки зрения Мейсон предполагает, что, если провести более адекватную переоценку разных типов труда и убрать те его виды, которые уже возможно автоматизировать, — общая стоимости резко упадёт, а многое вовсе станет бесплатным. Нечто подобное век назад предполагал Веблен, требуя передать власть от капиталистов — инженерам (технократии), якобы заинтересованным не в создании искусственных «бутылочных горлышек» и монополий ради прибыли, а в оптимизации процессов.

К сожалению, говоря об организации прекариата, Мейсон отделывается общими фразами и пожеланиями в духе других «информационных» утопий. Пытаясь придерживаться конкретного марксистского подхода, автор выдвигает немало интересных и далеко идущих идей как по поводу кризисов капитализма, так и по поводу проблем организации сопротивления. Однако его постоянно тянет к умозрительным выводам и неоправданным упрощениям, которые мешают составить по книге адекватную общую картину. Неожиданные догадки соседствуют у Мейсона с банальными «постиндустриальными» размышлениями, особенно в начале и конце книги.

Читайте также: Достигнет ли Россия национального единства — и какой ценой?

К сожалению, автор не смог составить ни «путеводитель», ни новый «Капитал». Однако Мейсону удаётся поставить несколько важных вопросов: просто отвечать на них нужно более конкретно, подробно и доказательно. Автор же вместо этого то скатывается в проклятия большевикам, то встаёт на рельсы «постиндустриальности» и теории прекариата — да, нечто улавливающих. Но до сих пор слишком общих и умозрительных. А главное — не дающих практических ответов: кого, как и на что организовывать в XXI веке?