Капитализм – это навсегда? Кто способен вывести мир из безвременья?

Россия живет в безвременье. Мы поверили, что капитализм окончательно победил, что постперестроечная Россия с полуразвалившейся социалкой и полуработающей экономикой будет вечной, что власть Чубайсов — Грефов установилась навсегда, что западный путь с крупным финансовым капиталом, из доброты душевной раздающим каждому человеку по айфону, безальтернативен, и что всякая мысль о принципиальных изменениях порядка вещей — это «вредная сказка».

Да, где-то там слетают режимы, властвуют фашисты и фундаменталисты, идет война — но чем это все отличается от нашего грабительского капитализма, кроме жестокости и ограничения каких-нибудь групп населения, до конца неясно. Где-то тут суетится оппозиция, грозящая заменить одного чиновника другим, но не допускающая даже мысли о возможности посягнуть на основы системы: ведь и оппозиционеры, и их враги ненавидят революцию, социализм, всякий отход от «общечеловеческих» капиталистических ценностей.

Простой человек говорит, что «ничего нельзя изменить» или «все останется по-старому», либо «уже двадцать лет обещают, что все навернется, а оно живет и живет». И он прав, ведь ничего не изменится само, без его участия: мир будет гнить, становиться хуже, но сохранять систему столько, сколько ему позволят.

«Лиса в капкане клянет не себя, но капкан»

К счастью, ситуация эта — не уникальна. Она повторяется из века в век, перед каждым крупным потрясением и падением очередного миропорядка. И если сейчас в безальтернативности нашей судьбы нас убеждают СМИ и наркотик общества потребления, то пару веков назад ту же самую роль играли церковь и отчаянная борьба за минимальное пропитание. Священники и философы твердили, что текущий порядок вещей является наилучшим и вечным, что король или император — это навсегда, что никакого пути, кроме традиционного, «освещенного Богом», нет, и любой шаг в сторону — есть грех. Люди иногда безрезультатно восставали, но, в общем, верили.

«И вот жестокость, скрытая впотьмах,

На перекрестках расставляет сети.

Святого страха якобы полна,

Слезами грудь земли поит она.

И скоро под ее зловещей сенью

Ростки пускает кроткое смиренье.

Его покров зеленый распростер

Над всей землей мистический шатер.

И тайный червь, мертвящий все живое,

Питается таинственной листвою…

Все наши боги неба и земли

Искали это дерево от века.

Но отыскать доныне не могли:

Оно растет в мозгу у человека».

А потом появлялись они — революционеры, вестники краха системы под натиском раздоров элиты и народного негодования. Они, как мальчик из сказки, объявляли: «А король-то голый!» Система не просто не вечна — она дышит на ладан, власть трещит от внутренних противоречий, положение народа не оставляет ему иного выбора, как восстать, а создание нового мира, нового порядка — не мечта, а давно назревшая проблема. За это их клеймили негодяями, сатанистами, безумцами — но недолго, до ближайшей революции.

В России была революционная интеллигенция, породившая как бы противостоящих ей большевиков; на Западе — как бы плохо совместимые просветители и романтики. Одним из романтиков был поэт, гравюр, «сатанист» и бунтарь Уильям Блейк.

«Мужская брань, и женский стон,

И плач испуганных детей

В моих ушах звучат, как звон

Законом созданных цепей.

Здесь трубочистов юных крики

Пугают сумрачный собор,

И кровь солдата-горемыки

Течет на королевский двор.

А от проклятий и угроз

Девчонки в закоулках мрачных

Чернеют капли детских слез

И катафалки новобрачных».

Блейк жил в эпоху, когда религия еще являлась сильным общественным фактором, а церковь служила основным столпом власти. Более того, сам поэт был глубоко (хоть и по-своему) верующим человеком: он утверждал, что с четырех лет и до конца жизни постоянно видел мистические видения, которые описывал в стихах и философских трактатах, Бог был для него не идеей из книжки, а чем-то совсем реальным. Тем не менее волновали его не отвлеченные религиозные вопросы, а наличное бытие: жестокое господство богатых, королей и церковников, система угнетения трудящегося народа, убивающая в людях из «низов» саму человечность.

«Я говорю: добродетель всегда нарушает заповеди. Иисус — добродетель и действовал от души, а не по законам»

Блейк в своих мистических построениях, противостоящих официальной, «церковной» религии, пытался найти основания для разрешения этого реального конфликта. Поэтому стихи, описывающие жизнь «низов», постоянно соседствуют у него с метафорическими, мистическими произведениями. Эти два «сюжета» не просто располагаются рядом друг с другом в книжках: они внутренне связаны, это как бы выражение одного и того же конфликта на Земле и на Небесах. Тема отражения чего-то реального в мире идеальном («эманация») — одна из основных у Блейка.

Поэт не может согласиться с идеей, что окружающий его мир, мир угнетения одних людей другими, нищеты и расчеловечивания одних, утопания в пороках других, — есть вечный идеал, наилучшее воплощение божественного замысла, восставать против которого — грех. Блейк терзается вопросом: что это, искажение божественного замысла какими-то злыми силами — материальной природой, слепотой и злонамеренностью людей? Или же сам Бог — тиран, построивший вселенную на принципе господства?

«Тигр, о тигр! кровавый сполох,

Быстрый блеск в полночных долах,

Ослепительная стать.

Кто дерзнул тебя создать?..

А когда ты в ночь умчался,

Неужели улыбался

Твой создатель, возлюбя

И ягненка и тебя?»

Блейк соглашается, что главным противником выстроенной порочной системы является Дьявол, Сатана; но вот только Дьяволом по ошибке был назван небесный Архангел, а Сатаной — Мессия. Поэт утверждает, что Христос был главным противником всего, что проповедуют король и церковь. Их Бог и христианский Иисус — совершенно разные вещи. А значит, на Земле построен не вечный рай, а ад, который нужно преодолеть.

«Как же тот, кто всем отец,

Видит скорбь твою, птенец?

Как всевидящий и чуткий

Может слышать стон малютки

И не быть вблизи гнезда,

Где тревога и нужда,

И не быть у той кроватки,

Где ребенок в лихорадке?

Не сидеть с ним день и ночь,

Не давая изнемочь?

Нет, нет, никогда,

Ни за что и никогда!»

Иными словами, существующая общественная система — не величайшее достижение человечества, не самое благое, что может быть придумано. Наоборот — она направлена на ограбление и унижение человечества, она строит для большинства настоящий ад, чтобы меньшинство могло наслаждаться властью и богатством.

Чтобы оправдать такую систему, правящий класс должен был полностью извратить картину мира простого человека, поставить все с ног на голову, объявить грехом то, что является добродетелью. И эта лживая система должна быть сломана, люди должны увидеть истинное состояние дел.

Впрочем, Блейк делал это не через отказ от религии, а через некое ее «реформаторство», мистику и ересь, которые оправдали бы радикальные изменения мира. Его метафорические стихотворения бичуют не только угнетение низших классов высшими, но и бесправие женщин, браки по расчету, подавление свободы мысли и творчества.

«О, что ответят короли,

Представ на Страшный суд,

За души тех, что из земли

О мести вопиют!

Не две хвостатые звезды

Столкнулись меж собой,

Рассыпав звезды, как плоды

Из чаши голубой.

То Гордред, горный исполин,

Шагая по телам,

Настиг врага — и рухнул Гвин,

Разрублен пополам».

Тем не менее классовая борьба принимает в религиозном разуме Блейка самые причудливые формы, выходящие далеко за пределы обычного для того периода сюжета восстания Сатаны (иногда — Христа) против Бога-отца (Иеговы). Используя классический для религиозной философии сюжет, он утверждает, что беды мира начались с того, что некий первый человек распался на четыре враждующих части: разум, эмоции (страсти), ощущения и интуицию (воображение). Распад вызван «эгоизмом», то есть непониманием божественного замысла и высшей цели человечества, сбивающим людей с истинного пути. Главная же битва в человеке развернулась между разумом и эмоциями.

Судя по всему, в реальности с разумом ассоциировалось расчетливое господство высших классов, гонящихся за выгодой и забывших о человечности. По этой причине Блейк не любил Ньютона и просветителей: он считал, что именно их излишне рациональный подход привел к построению общества, стремящемуся лишь к сухой выгоде, в котором большинство населения теряет человеческий облик, оказывается отчужденным от творчества, живых эмоций, развития своих талантов и сил, сводится к детали машины или скоту. Лишним подтверждением этого стала неудача опиравшейся на идеи просветителей Великой французской революции. В конечном итоге она просто вынудила аристократию поделиться властью с крупной буржуазией, ничуть не менее угнетающей простой народ.

«Дело рук — топор и плуг,

Но рукам не сделать рук.

Каждый знает, что ребенок

Больше, чем набор пеленок.

Та слеза, что наземь канет,

В вечности младенцем станет.

Лай, мычанье, ржанье, вой

Плещут в небо, как прибой.

Ждет возмездья плач детей

Под ударами плетей.

Тряпки нищего в отрепья

Рвут небес великолепье…»

Подавляемые же правящими классами качества простых людей, их способность к творчеству, развитие личности, любовь, эмоции, просто жизненные силы — легли в основу соответствующих, подавляемых «разумом» частей первочеловека. Поскольку эмоции у человека, лишенного воображения, рассудка и пр., легко становятся разрушительными, то у Блейка описывается превращение оторванных от единого целого страстей в нечто природное (в плохом смысле), кровожадное и похотливое. И так далее.

Угнетаемые части приобретают всевозможные негативные качества, но и господствующий разум, будучи оторван от целого, направляет человека по ложному, разрушительному пути. Характерно, что эта теория похожа на учение психиатра Карла Юнга, также выделявшего в психике четыре функции (мышление, чувство, «телесное» ощущение, интуиция), одна из которых доминирует, остальные же три — угнетаются. Наиболее угнетенная функция, как и у Блейка, становится самой деструктивной (архаичной, неразвитой). В целом вытесненные функции образуют в психике человека «Тень». Блейк называет вытесненный рассудок «Призраком», а его эманацию (т.е. отражение в небесном мире) — «Тенью». Как и поэт-романтик, Юнг утверждал, что четыре функции необходимо снова собрать воедино. Правда, Юнг на самом деле был не обычным психиатром, а оккультистом, в отличие от Блейка, весьма далеким от гуманизма и революционности… Но сам факт соотнесения четырех частей первочеловека и психических проблем реального человека здесь повторяется.

В любом случае, по Блейку, воссоединить части должно воображение, творчество. Изначально оно находится в плену у индустриального мира с его механистичными, рациональными построениями и задачами. Творчество сомневается в своей силе и ценности, считает себя чем-то неважным. Блейк видит своей главной целью вернуть творчеству и духовной свободе человечества полагающуюся им важность, гордость, веру в свои силы. Он утверждает, что примером этой важности и силы является жизнеописание Христа. Что Иисус вообще является воплощением человеческого воображения, творчества.

«Он, торжествуя, крест свой нес.

За то и был казнен Христос.

Антихрист, льстивый Иисус,

Мог угодить на всякий вкус,

Не возмущал бы синагог,

Не гнал торговцев за порог.

И, кроткий, как ручной осел,

Кайафы милость бы обрел.

Бог не писал в своей скрижали,

Чтобы себя мы унижали.

Себя унизив самого,

Ты унижаешь божество…

Ведь ты и сам — частица вечности.

Молись своей же человечности».

Речь вообще все время идет именно о реальном человеке. Блейк говорит даже, что представление о боге как о некоем отдельном, внешнем субъекте — ложь, на самом деле он (а с ним — и вся метафорическая «небесная» история) живет в человеке.

Переводя религиозный язык обратно на язык светский, нужно заметить, что Блейк ищет решение проблемы угнетения одним классом другого в сфере психики конкретных людей, а по большому счету — в морали. Он считает, что короли и церковники угнетают народ просто потому, что они «слишком рациональны». Ему кажется, будто все это — следствие какой-то глупой ошибки: кто-то почему-то считает, что развитие личности, творчества и телесных сил — это неправильно. И поэтому угнетает других людей. Если же жулик (в короне или без) дополнит свою рациональность другими психическими функциями — то он поймет, что народ надо не угнетать, а развивать.

Поскольку же «люди не примут правды, если поймут ее, но не поверят», то это ценное откровение необходимо заключить не в форму логического вывода, а в квазирелигиозный формат, включающий все «инстинкты» нерациональной веры. В итоге религиозное сознание Блейка сыграло с ним злую шутку: век революций требовал разоблачения системы господства, интересов правящего класса, поднятия народных масс на построение чего-то конкретного, живущего не на небе, а на бренной земле, с ее экономикой, политикой, общественной жизнью. Мистическо-метафорический образный ряд его стихотворений совсем не соответствовал эпохе и был оценен только элитной публикой через много лет после смерит поэта.

Вместо реальной борьбы, к которой приходили другие романтики, вроде Байрона, Блейк пришел к почти что соглашательской идее о том, что правящий класс можно «переубедить», «гуманизировать», проведя с ним нечто вроде сеанса юнговской психотерапии. Само объяснение, почему «разум» внезапно должен покориться силе творчества, а не продолжить угнетение, выглядит у поэта крайне неубедительным, в стиле: «Потому что я так захотел». Тема бунта и свержения перетекла у него в идею смирения и примирения. Идею старую и раз за разом доказывающую свою гибельность для народных движений.

«Теперь, ягненок, я могу

С тобою рядом лечь,

Пастись с тобою на лугу

И твой покой беречь.

Живой водой омылся я,

И грива пышная моя,

Что всем живым внушала страх,

Сияет золотом в лучах».

Однако Блейк — все-таки нечастый пример того, как религиозная идея служит не укреплению власти господствующего класса, а выражает проблемы «низов». Подобные поэту люди (может, немного более практичные) во все века вели крестьянские восстания и революции. Они показывают, что даже религия не считает существующий порядок вещей ни «лучшим», ни «вечным».

Только наши собственные страхи и слабость заставляют нас думать, вопреки урокам истории, будто что-либо вечно под луной, и есть сила выше силы организованного сознательного народа.

«Ничтожество угождает расслабленному богачу по имени Благоразумие».