Перерастут ли бунты XXI века в новую революцию?

Э. Э. Шульц. Теория революции: Революции и современные цивилизации. M: URSS, 2020

Человечество вошло в XXI век с целым багажом проблем: от неравенства до глобального потепления, от старения населения — до угрозы искусственного интеллекта. Несмотря на это, ставки на политическом поле снизились до минимума. Да, мы можем выбрать партию, более или менее эффективно управляющую экономикой, увеличивающую (скорее, «возвращающую») социальные расходы или сокращающую их. В худшем случае народу не даётся и такого выбора: остаётся лишь ждать, когда изменчивая геополитическая ситуация заставит государство и бизнес подкорректировать курс. Политика уже давно считалась грязным делом, теперь же она просто скучна и ожидаемо разочаровывает.

История великих революций, скинувших целое феодальное мироустройство, пытавшихся построить новый мир и воспитать нового человека (и, в общем-то, преуспевших), всё ещё волнует умы. Но и этим идеалам грозит обмельчание: сегодня революцией называют всё подряд, от протестов за вступление в ЕС или митингов против президента — до сепаратистских референдумов. Как бы ни высмеивали современные авторы давние утопии, сегодняшней голубой мечтой является независимость страны от иностранцев, патриотичный капитал или, в западном варианте, — лояльное отношение общества к разномастным меньшинствам.

Почему же в мире, где развитие шло относительно медленно, а большинство составляли замкнутые в маленькой общине и монотонном труде крестьяне, философы строили смелые утопии, а массы свергали целые классы — но в современном динамичном, образованном, созданном на идеях свободы, равенства и братства мире людям порой не хватает смелости выйти на забастовку? Куда делся революционный запал и разожжётся ли он вновь в той или иной форме?

Эти вопросы пытается прояснить российский историк Эдуард Шульц в книге «Теория революции: Революции и современные цивилизации». По большей части работа состоит из обзора разных «поколений» теоретиков революции — с некоторым игнорированием социалистических мыслителей и обильным цитированием Питирима Сорокина (конечно, яркого представителя правой русской социологии, но в эмиграции задвинутого на третий план Тэлкоттом Парсонсом). Шульц выделяет революции из широкого ряда бунтов и переворотов: и с точки зрения особенных причин, и в части уникальных результатов, достигавшихся только революциями (или, по крайней мере, схожими по масштабам и радикальности воздействиями).

В целом революция в книге описывается как соединение трёх компонент: бунта (относительно массового социального протеста), государственного переворота и радикальных реформ. Каждая компонента может возникать по отдельности (не давая столь радикального эффекта), у каждой есть свои причины. Можно провести аналогию с Чарльзом Тилли, отмечавшим, что революционный процесс складывается из частной борьбы целого ряда групп, в какой-то момент заключающих альянс вокруг общих интересов (по Марксу, интерес буржуазии на определённом этапе оказывается всеобщим интересом угнетённых классов) и создающих альтернативную систему управления. Революция возникает тогда, когда все три компоненты сходятся. Ключевой итог революции — радикальное изменение социальной структуры общества: слом сословных перегородок, уравнивание всех слоёв как «граждан», участвующих в политическом процессе, разрушение блокировавших урбанизацию и развитие промышленности отношений.

Основная идея Шульца — в том, что описанное единение возможно только на определённом этапе развития общества: при переходе от феодализма к «модернити», современному индустриально-демократическому обществу. При этом модернизация может пойти как минимум по капиталистическому или социалистическому пути. Впрочем, автор недвусмысленно указывает, что на самом деле путь один — капиталистический: «революции», развалившие соцблок, Шульц относит к «корректирующим», т. е. довершающим процесс, почему-либо не законченный первоначальными «базовыми» революциями (или исправляющим возникшие «отклонения»). Соответственно, по мнению автора, в современном обществе революции возможны только в отсталых странах — для всех остальных наступил конец истории, и никакие серьёзные изменения социальной структуры невозможны.

По иронии, критика, высказываемая Шульцем в отношении существующих теорий революции, применима и к его историософии. Автор указывает на несостоятельность универсальных теорий, упрощающих реальный исторический процесс, для которого характерны и полные уничтожения стран, и завоевания, и скачки, и существенные вариации соотношения внутренних сил, и различие геополитической ситуации, и многое другое. Так, если Маркс и описал корректно логику западного капитализма на определённом этапе, мы не можем просто перенести её на первобытнообщинный строй, рабовладение и другие эпохи (справедливости ради, Маркс отмечал, что даже схожие категории при феодализме и капитализме имеют существенно разное содержание); развитие на других континентах, в особенности оказавшихся в зависимости от «первого мира», также имеет свою логику.

Это не мешает Шульцу разделить всю историю всех человеческих обществ на несколько сменяющихся глобальных этапов («цивилизаций»: рабовладельческая, феодальная, модернити и т. п.), да ещё и объявить текущий этап завершающим. Автор разоблачает левые концепции, заявляя, что они создаются не на основе реальных исследований (обоснований не приводится), а по лекалам религии или мифа: в первую очередь как проповедь об апокалипсисе и возвращении «золотого века», который чисто формально перенесён в будущее. Однако его «цивилизации» — это продолжение концепции сменяющих друг друга человеческих родов (создаваемых каждый раз заново), известной минимум с Гесиода. По Шульцу, рабовладение не «развилось» до феодализма: рабовладельческие общества были уничтожены, а на их руинах уже другие, периферийные народы, начали свою «цивилизацию» — феодальную. Предполагается, что нечто похожее произошло с капитализмом, но… Оно же не произошло? Вся эта аналогия неясна. С натяжкой можно сказать, что Запад «насадил» капитализм в других концах мира. Подразумевает ли автор, что следующей «цивилизации» не будет, поскольку больше не осталось периферийных народов с особым путём?

Далее Шульц раскрывает, что на самом деле в мире вообще не происходит ничего нового: всё задаётся некими «механизмами человеческой психологии и поведения», суть которых в книге не раскрывается (самосохранение? Инфантильность? Конкуренция?). В одном месте автор пишет, что революции всё-таки изменили эти «механизмы» (у кого, в какой момент и каким образом?). Но позже вновь решительно заявляет, что революции похожи, ведь «в них есть заложенная логика социальной психологии, которую люди повторяют раз за разом».

Вероятно, все эти адресации к жупелу неопределённой «психологии» нужны для того, чтобы подвести к вторичности экономического фактора перед фактором битвы за умы. Люди перестраивают мир в соответствии со своим представлением; даже если нам кажется, будто та же экономика существует, в конечном счёте — она лишь у нас в голове и существует лишь постольку, поскольку мы этого хотим; и т. д. Отмахиваясь от материалистической диалектики как от пустышки, которой в СССР прикрывали интересы номенклатуры, Шульц берётся за неблагодарную работу объяснения отношений бытия и сознания — и, конечно, проваливается, возвращая нас куда-то далеко в догегелевскую эпоху.

На деле, конечно, и приход новых «цивилизаций», и фиксация на «психологии», которая то ли меняется, то ли нет, и многие иные странности — это пересказ другими словами «Социальной и культурной динамики» Сорокина, не привносящий ничего принципиально нового.

Хуже, что автор умудряется внести путаницу даже в очень конкретные вопросы. Например, автор постоянно повторяет, что революции не меняли общественный строй «с той точки зрения, как его рассматривал Маркс». Ведь они меняли его «с точки зрения изменения в социальной стратификации и равенства всех социальных групп, а также политической системы»! Но что же тогда имел в виду Маркс? Автор оппонирует философу, заявляя, что революция не создала капиталистического производства — оно было ещё до революции, а революция лишь дала ему «более свободное развитие», поменяв «социальную организацию общества». Более того, только после революции рабочие стали наёмными работниками, продающими свой труд, заключающими контракты с капиталистами и т. д. — вместо отношений прямой зависимости… Чем именно это отличается от идеи Маркса о том, что капитализм зрел в недрах феодализма и, набравшись сил, сломал старые доминирующие производственные отношения и заменил их на свои, — непонятно.

В другом месте Шульц доказывает, что революция почти никогда не вызывала экономического развития (скорее, наоборот, разрушения), и потому неверно искать её причины в торможении развития старым строем (хотя автор буквально к этому и приходит?). Автор поясняет: революция не создавала из ниоткуда новых сфер экономики, не наколдовывала производство, не делала страну мгновенно передовой сверхдержавой (особенно в Латинской Америке и Африке — в последней, правда, Шульц почти не находит революций). Да, в среднесрочной перспективе революционные страны модернизировали экономику (что почти никогда не получалось до или без революции), некоторые их них становились сверхдержавами и т. д. Но это не происходило прям мгновенно, и потому революция здесь ни при чём.

Да, революция в России сломала сословные барьеры, отбросила западный империализм, сосредоточила силы в руках государства и позволила ему осуществить форсированную мобилизацию и т. д. — но результаты получил уже Сталин, и в основном ко времени Великой Отечественной, а потому причинно-следственные связи тут отсутствуют. Что это за странная логика и как она соотносится с выводом про «более свободное развитие» и необходимое изменение «социальной организации общества» для перехода в «модернити» — остаётся неясным. Зато автор с лёгкостью объединяет в одну революцию события, разделяемые сотней лет и несколькими поколениями — вроде революции и гражданской войны в США или революции 1905−1917 годов, гражданскую войну и перестройку в России (СССР успел появиться, модернизироваться, сесть на нефтяную иглу и полностью переродиться)!

В общем и целом более-менее связная часть исследования Шульца не уходит дальше марксизма. Автор и сам признаёт, что этот подход — самый логичный и обоснованный, хотя и излишне схематичный. Однако в главе, посвящённой непосредственно марксизму, Шульц обрушивает на всю социалистическую традицию поток ругательств. Мол, как считал Гюстав Лебон и ещё несколько старых правых авторов, марксизм — полная чушь, ни на чём не основанная, и разбирать его всерьёз бессмысленно. Маркс был популистом, в «Манифесте» (sic!) призывавшим просто заменить диктатуру злых партий на диктатуру хорошей коммунистической партии. Автор доходит до заявления, что марксизм вообще не является принципиально новым учением. Маркс якобы лишь умело скомпоновал имевшиеся теории — и не по принципу их достоверности, а так, чтобы у него получилось максимально простое, красивое, близкое каждому крестьянину учение, использующее лекала религии (вроде цикличного движения истории!!!) и оказывающее чисто психологическое воздействие на массы!.. Во-первых, как это соотносится с признанием марксизма наиболее корректным (из имевшихся до Шульца) подходов к революции и модернизации? Во-вторых, как можно не видеть всего массива литературы, отталкивающегося от Маркса, даже после демонизации коммунизма и разгрома социализма?

Наконец, Шульц не может определиться, что вообще он имеет в виду под марксизмом и Марксом: автор постоянно приписывает ему экономический детерминизм (ведь диалектика — пустое место) и формационный подход, но в одном месте упоминает, что на самом деле этот подход был создан в 1920-е годы некоей группой учёных… Даже если Шульц пишет про позднесоветский марксизм, действительно превращённый в догму и религию, прикрывающую уже совсем не коммунистические процессы, — то какое отношение это уже имеет к революции?.. И почему это дополняется анекдотическими аргументами в духе: большевики ломали церкви, а ещё церкви ломали в религиозных войнах, а значит, это всё одно и то же?!

Итого из внятного и более-менее непротиворечивого у Шульца можно отметить идею о соединении в одной точке трёх компонент, обычно развивающихся по собственной логике, но сводимых воедино какой-то фундаментальной проблемой, стоящей на пути развития: широкие слои народа недовольны, они винят по всём власть (точнее было бы сказать: социальную систему, целые правящие классы, а не конкретных управленцев) и требуют радикального изменения социальной структуры (например, устранения целых классов или всей системы сословий). Также интересны некоторые описания контрреволюции как силы, оформляющейся в ходе революционного процесса: постоянное правление политических сил и партий в ходе развития революции; разделение Термидора (остановка очередной оказавшейся в политическом «центре» силой сползания процесса влево) и бонапартизма (скидывание этой «центральной» силы под давлением правых и недобитых левых в пользу компромиссной фигуры).

Если отказаться от фатализма предлагаемой в книге теории «цивилизаций», можно сделать следующий вывод: революционность вернётся, когда социальная структура современного общества окажется под вопросом. Маркс исходил здесь из наличия передового класса, чьё развитие бросает вызов общественной системе (буржуазия против феодализма, пролетариат против капитализма). Возможно, пока что имеет смысл сместить точку зрения на альянс угнетённых против господствующего класса или самой социальной структуры: передовой класс не вырисовывается, а вот общий враг в виде крупного капитала (особенно финансового) и неолиберальной системы (фактически дающей особое положение и решающий голос глобальным «инвесторам» и держателям акций) — вырисовывается вполне естественно.

Может, более «утопическое» и свободное размышление о возможных изменениях социальной структуры, не привязанное к диктатуре пролетариата или к восстанию среднего класса, окажется продуктивным? Не исключено, что следующий слом социальной структуры будет столь же уникален, как революция для капитализма, и не стоит слишком привязываться к логике Февраля-Октября, обратив внимание на новые формы самоорганизации и протеста. В любом случае, пока капитал (по крайней мере, крупный частный капитал) остаётся частью любого видения будущего, даже самого левого и «социального», — не стоит ожидать роста революционности.