Достоевский: Ода к слабости

Известная актриса признавалась, что она читает некую газету не для того, чтобы ознакомиться с новостями, а чтобы узнать, что она по их поводу думает. Я вполне допускаю, что миссия журналистов в XXI веке — быть агитаторами и пропагандистами, доводящими до населения свою узкую точку зрения. Однако авторы классической (в широчайшем смысле) литературы делали прямо противоположное. А именно: раскрывали перед человеком картину мира, показывали ему невиданные до сих пор грани реальности, придавали его жизни объём.

Казалось бы, что плохого в этом начинании? Ведь жить в мире сложном, разнообразном, населённом глубокими и интересными людьми — намного веселее, чем в общественной антиутопии, где каждый превратился в машину по производству денег и потерял человеческую личность. Однако «для веселия планета наша мало оборудована», и не все открывшиеся у реальности грани могут оказаться приятными и обнадёживающими. Известно, что человеку иногда легче оставить себя в неведении, чем признать наличие проблемы или угрожающей ему беды.

Ещё более века назад психология показала, что под покровом «нормального» течения общественной жизни скрывается масса нелицеприятных вещей. Стараясь подстроиться под задаваемые обществом стандарты, люди врут себе и другим, закрывают на неудобные факты глаза. Используют всё, даже красивое и возвышенное, для прикрытия своих низких и неискренних поступков. Ради поддержания (в своих же глазах) кажущегося «благополучия», они выстраивают сложные теории, запирают душу от близких, миллионами способов сходят с ума. Пытаясь выдержать «приличный», «благовидный» фасад, люди идут на любые крайности и подлости — в первую очередь, по отношению к себе.

Однако человек никогда не может превратиться только в «фасад», полностью «прогнуться» под общество. Ему хочется жить, реализовывать свои желания — так, как хочется ему, а не как диктует «воля общественной системы». Он жаждет человеческой близости, осмысленности бытия, да и просто лучшей доли. Но запутавшись в сплетённой им же паутине лжи, перед лицом огромной и могущественной «системы», человек в страхе пасует. Тем не менее, его стремления не исчезают — без возможности претвориться в жизнь «нормальным» образом, они начинают проявлять себя в искажённом, болезненном виде. Про это скажет Раскольников: «Как бы ни жить — только жить!.. Господи, какая правда! Подлец человек!» А затем добавит, понимая ужас ситуации: «И подлец тот, кто его за это подлецом называет!»

Не находя в себе силы бороться за жизнь, человек превращает в оружие свою слабость. В ней он находит оправдание, ею он укоряет окружающих… Наконец, слабость становится предметом смакования, в чувстве немощи и беспомощности начинает черпаться особое, мазохистское удовольствие. Часто приходится слышать, что Достоевский — тонкий психолог. Но многие ли понимают, что он описывает именно это состояние человека, доведённого до крайности? Его герой признаётся:

«Я не хочу лечиться со злости. Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю. Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью; я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу «нагадить» тем, что у них не лечусь; я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше.»

Герои его — «падшие» интеллигенты, революционеры, пророки, «усиленно сознающие» интеллектуалы. Все те, кто в безумии нашли спасение от жизненного тупика, невозможности реализовать свои идеалы и «жить полной жизнью». Они «бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках…» Это — лучшие из нас, потерпевшие поражение под ударами общества.

«Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая-нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем»

Говорят, что душевнобольные — это чувствительные люди, первыми и с особенной остротой переживающие те проблемы, что через одно-два десятилетия станут обычными для всего общества. Но Достоевский не просто описывал «психов», он был гением (а их, как известно, традиционно ставят рядом с безумцами). Творец заглянул гораздо дальше одного-двух десятилетий в жизни конкретного общества, он увидел тень, повисшую над всем человечеством. Его творчество пропитано ужасом перед той низостью, в которую может пасть — и падёт! — человек.

Тень Фауста

Фауст в одноимённом произведении Гёте постоянно бегает между омерзительной, постылой ему реальностью и волшебным миром природных сил, стихий, демонической красоты. В «магической» реальности он набирается сил, чтобы существовать в реальности обычной. Герой «Записок из подполья» — основополагающего произведения Достоевского — это «Фауст нашего времени». Он точно так же «курсирует» между двумя реальностями, только место «природы» у него занимает мысленный мир, пропитанный смакованием своей болезненности, низости и слабости:

«Мечты особенно слаще и сильнее приходили ко мне после развратика, приходили с раскаянием и слезами, с проклятиями и восторгами. Бывали мгновения такого положительного упоения, такого счастья, что даже малейшей насмешки внутри меня не ощущалось, ей-богу».

Подпольщик Достоевского — не просто рядовой невротик, использующий свои слабости в своих же интересах в стиле народной присказки: «Назло бабушке отморожу пальчик». Подпольщик всю жизнь построил вокруг слабости, он возвёл её в систему, даже в религию. Только в ней он находит какую-то отдушину.

Герой чувствует внутри себя некий импульс, который общество хочет подавить. Он трясётся над остатками своей личности, индивидуальности, чего-то особенного в себе. Подпольщик обвиняет общество в том, что оно хочет лишить человека всего сокровенного, уникального, подавить в нём любое желание, которое выбивается за общественный стандарт:

«…тогда, говорите вы, сама наука научит человека, что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко»

Однако, поскольку подпольщик слаб, то он и не претендует на то, чтобы перестроить жизнь по нормам «свободы, равенства, братства». Герой потерял связь с другими людьми, возможность любить, высокие «всечеловеческие» устремления. Теперь он ищет реализации хотя бы самого низкого, самого эгоистичного и простого «хотения». Его сердце слишком искажено неудачами и ощущением собственной незначительности. Он превратился в загнанного зверя, издающего самый примитивный, животный крик протеста: «Дайте мне сделать хоть что-нибудь!»

«И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения?.. Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела»

Наиболее реальным оказывается реализовать низменные желания. Для этого не требуется больших усилий, сложных схем, длительной борьбы: просто немного попустительства, готовности перенести небольшое падение уважения в глазах окружающих. Подпольщик как всегда оправдывает себя, выводя эти мелкие пакости в ранг «истинной природы человека», а всё возвышенное называя глупостью:

«О, скажите, кто это первый объявил, кто первый провозгласил, что человек потому только делает пакости, что не знает настоящих своих интересов; а что если б его просветить, открыть ему глаза на его настоящие, нормальные интересы, то человек тотчас же перестал бы делать пакости, тотчас же стал бы добрым и благородным?..»

Цивилизация зла

Можно сказать, что подпольщик сгущает краски: общество совершенствуется, и сама возможность жить в подполье — как бы «побочный продукт» постоянно увеличивающегося благосостояния. Достоевский соглашается, что общественный прогресс действительно есть, более того — он изменяет и человека. Люди становятся в каком-то смысле глубже, сложнее, образованнее. Однако этот процесс — сродни тому, как если бы человеку, обречённому на голодную смерть, рассказывали всё больше и больше о новейших кулинарных изысках и достижениях кондитерского мастерства. Общество в целом развивается, потенциальные возможности человека расширяются, но сами люди — оказываются всё больше и больше порабощены, обезличены. Технологии уходят далеко вперёд, но человек — топчется на месте, если не деградирует.

Грубо говоря, в теории мы сейчас можем обеспечить всё население земли минимальными средствами к существованию, сократить рабочий день — и дать всем заниматься творчеством. Вместо этого в мире растёт имущественное неравенство, и даже для рядового жителя столицы жизнь превращается в однообразный, тяжёлый и бессмысленный труд, как у нас говорят, «на дядю», за которым следует примитивный вечерний досуг. Развитие коммуникаций открыло невиданные возможности для самообразования, но оно же стало источником беспрецедентного давления на человека — со стороны СМИ, массовой культуры потребления, моды, просто обилия «мусорной» информации и пр.

В результате, человек накапливает всё больше и больше внутреннего разочарования: объективно, он мог бы заниматься чем-то увлекательным и значимым, но под давлением общественных отношений ему приходится «корячиться», стремиться к заданному типу «успеха», соответствовать стандартам и ожиданиям. А большее разочарование требует и большего «выхода»:

"Цивилизация вырабатывает в человеке только многосторонность ощущений и… решительно ничего больше. А через развитие этой многосторонности человек еще, пожалуй, дойдет до того, что отыщет в крови наслаждение. Ведь это уж и случалось с ним. Замечали ли вы, что самые утонченные кровопроливцы почти сплошь были самые цивилизованные господа… По крайней мере, от цивилизации человек стал если не более кровожаден, то уже, наверно, хуже, гаже кровожаден, чем прежде. Прежде он видел в кровопролитии справедливость и с покойною совестью истреблял кого следовало; теперь же мы хоть и считаем кровопролитие гадостью, а все-таки этой гадостью занимаемся, да еще больше, чем прежде. Что хуже? — сами решите»

Да, жизнь современного обывателя как бы лучше, «комфортнее» существования какого-нибудь средневекового крестьянина. Однако не «комфортабельность» беспокоит Достоевского, а то, что происходит с человеческой личностью. В благополучии окружающего мира он видит некую надрывность, фальшивость, попытку спрятать пронизывающую всё бессмысленность и скуку:

«А впрочем, мне было и скучно, то есть не скучно, а немного досадно. Кончился детский бал и начался бал отцов, и боже, какая, однако, бездарность! Все в новых костюмах, и никто не умеет носить костюм; все веселятся, и никто не весел; все самолюбивы, и никто не умеет себя показать; все завистливы, и все молчат и сторонятся. Даже танцевать не умеют. Взгляните на этого вертящегося офицера… Весь танец его, весь прием его состоит лишь в том, что он с каким-то почти зверством, какими-то саккадами, вертит свою даму… какая же тут красота! Танец — это ведь почти объяснение в любви (вспомните менуэт), а он точно дерется…

Беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас бы мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною»

Уродство, угрожающее миру

Обыватель не подозревает о запрятанной в нём красоте, и старается жить без неё. Получается не очень, но «ничего не поделаешь». Подпольщик чувствует, что в нём что-то есть. Но он ощущает свою слабость и страх перед миром, а потому не может «вытащить» наружу эту самую красоту и понять, что она такое. Он оказывается в положении героя Салтыкова-Щедрина: «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном, не то взять бы да ободрать кого-нибудь». Поскольку ободрать кого-нибудь — проще, чем заполучить конституцию, то подпольщик идёт по пути наименьшего сопротивления.

В какие-то моменты он даже понимает, что на самом-то деле ничего не добился, не возвысился над состоянием обывателя или «клавиши». Однако главная слабость героев Достоевского — в том, что они сами себе не могут ни в чём по-настоящему признаться. Они оказываются рабами бесконечного цикла оправданий и «перевода стрелок»:

«Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым. Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель, — существом по преимуществу ограниченным.»

Разрешить внутренний конфликт подпольщика Достоевский пытается в «Братьях Карамазовых». Главные герои там — это как бы одна личность, распавшаяся на несколько личин. Законные сыновья Фёдора Карамазова — положительные её стороны, незаконнорождённый Смердяков — негативная. Дмитрий — человек страстный, который почти что инстинктивно рвётся к правде, доброте, преображению себя в нового человека. Иван — наоборот, разумный (скорее даже рациональный), интеллигентный, пытающийся нащупать истину в размышлениях. Алексей — верующий, чуткий, самоотверженный. Он как бы стремится собрать в себе всё самое лучшее от братьев и перейти к реальному действию, защите обиженных и совершенствованию мира.

Однако им мешает не только эта «расщеплённость» (чувство без разума, разум без чувства — «Человек он умный, но чтоб умно поступать — одного ума мало»), но и «непризнанный» брат — Павел Смердяков. Он рождён как бы случайно, в забытьи, в акте крайней низости, который хочется быстрее позабыть. Но Смердяков — неизбежное порождение всего злого и тёмного, что сокрыто в отце Карамазовых. Он встаёт на пути братьев, «передразнивает» их, сводит с ума, тянет вниз. В нём соединены болезненная страсть, извращённый ум, злое действие.

Герои романа не могут понять, как разрешить проблему существования Смердякова. Иван даже полагает, что сам хотел, чтобы Павел убил их отца, и винит в произошедшем себя. Дмитрий надеется на лучшее, но не может снять с себя обвинение в убийстве. Он не рассчитывает на побег из заключения, и отдаётся на волю судьбы. Главная же трагедия — не выдуманного романа, а реального Достоевского — в том, что его самый положительный герой, Алёша, не может противопоставить тёмной душе Смердякова ничего, кроме странного и неуместного пафоса:

«И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье, — — все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством… Может быть мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться… А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни, и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть именно это воспоминание одно его от великого зла удержит»

Алексей говорит детям о необходимости соединить в себе все положительные стороны братьев, он даже упоминает важную для Ивана тему бессмертия… Однако не понятно, почему у следующего поколения должно получиться то, что не получилось у главных героев? Только из-за веры в Бога, который всех простит и все противоречия снимет? Алёша утверждает: «Ах, деточки, ах милые друзья, не бойтесь жизни! Как хороша жизнь, когда что-нибудь сделаешь хорошее и правдивое!» Но трагедия подпольщиков-Смердяковых в том, что ничего хорошее-то они сделать и не в состоянии!

Более того, в «Бесах» Достоевский показывает, что происходит, когда его антигерои почему-то переходят к действию. Например, начинают заниматься переустройством общества. Сейчас популярно мнение, что писатель описывает там революционеров-большевиков (лидеру которых в то время, правда, исполнился один год от роду). На самом же деле, Достоевский говорит о тех, кто уже после свершения февральского переворота восклицал: «нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя».

«Бесы» — это подпольщики из высшего общества, слабые, нерешительные, убившие в себе все дарования, неготовые к действию. Бывшая жена главного героя романа — Верховенского — так наставляет его новую невесту:

«Повеситься захочет, грозить будет — не верь; один только вздор! Не верь, а все-таки держи ухо востро, неровен час и повесится: с этакими-то и бывает; не от силы, а от слабости вешаются; а потому никогда не доводи до последней черты, — и это первое правило в супружестве»

Подпольщики бесконечно красуются, смакуют свои недостатки, им не интересны судьбы других людей. У них нет даже устоявшихся взглядов: то они патриоты, то готовы обменять «всех русских мужичков» за «одну Рашель».

«Он, например, чрезвычайно любил свое положение «гонимого» и, так сказать, «ссыльного». В этих обоих словечках есть своего рода классический блеск, соблазнивший его раз навсегда, и, возвышая его потом постепенно в собственном мнении, в продолжение столь многих лет, довел его наконец до некоторого весьма высокого и приятного для самолюбия пьедестала… А между тем это был ведь человек умнейший и даровитейший, человек, так сказать, даже науки, хотя, впрочем, в науке… ну, одним словом, в науке он сделал не так много и, кажется, совсем ничего. Но ведь с людьми науки у нас на Руси это сплошь да рядом случается»

Достоевский доводит рисуемую им картину до прямых политических выводов. Если «авангардом», самым человечным элементом в обществе становится подпольщик, то самая лучшая схема управления для него — это фашистское господство. Иван Карамазовых рассказывает Алёше легенду о Великом Инквизиторе, в которой на землю снисходит Иисус, начинающий творить чудеса, снова вести за собой людей… Пока его не арестовывает инквизиция — не из-за того, что считает Христа самозванцем, а именно потому, что признаёт в нём сына Бога.

Великий Инквизитор приходит к узнику и заявляет: желание Иисуса сделать человека свободным — порочно. Люди не хотят делать выбор, нести ответственность. Предел их мечтаний — судьба подпольщика: комфортная инфантильная жизнь и возможность немного погрешить, реализовать какое-нибудь низкое и примитивное «хотение», «судорогу». Свобода же останется узкому кругу господ, которые будут обеспечивать «подпольные» радости большинству населения. Ровно эту же программу заявляет Верховенский, произнося знаменитые слова, в которых противопоставляет истинное человеческое «желание» и «судорогу» подпольщика:

«В мире одного только недостает, послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая… Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве… Необходимо лишь необходимое, вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в Шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов Шигалевщина»

Человечество из подполья

Подпольщик — человек, у которого изначальное, в полном смысле человеческое желание заменяется «судорогой». Он — неполноценен, но его ущербность становится не раной, которую требуется залечить, а источником мазохистского удовольствия. Подпольщик смиряется с тем, что он слаб и от него ничего не зависит, и надеется получить от управляющих им господ хотя бы право на «судорогу», скрашивающую скуку.

Против общества инфантилов, лежащего под пятой фашиствующих инквизиторов («они буду счастливы как дети») восстаёт Иван Карамазов, говоря о «слезе ребёнка», а также его брат Дмитрий, видящий во сне обгоревшее селение и плачущего младенца. Проект «счастливое дитя» не принесёт людям радости или даже облегчения, он задавит в них последние ростки хорошего. Японский писатель Юкио Мисима, о котором я писал раньше, показал, что в пороке нет красоты. А ведь именно она, по словам Достоевского, должна спасти мир.

Тем не менее, нельзя не заметить ряд сходств между описаниями Достоевского и состоянием современного общества. Сколько сил и ресурсов вкладывается не в развитие человека, его гражданственности, активности, ответственности — а в поддержку некоего внешнего «фасада» общественной жизни? Какой важной стала «материальная» сторона жизни, её лоск, по сравнению с её духовностью, осмысленностью? Такие условия созданы трупам на кладбище в рассказе «Бобок»:

"Всё уходит в тело, всё бросается в телесный разврат и, чтоб пополнить недостающие высшие впечатления, раздражает свои нервы, своё тело всем, что только способно возбудить чувствительность. Самые чудовищные уклонения, самые ненормальные явления становятся мало-помалу обыкновенными»

Всем, кто хочет вырваться за пределы «унылой, серой массы», уйти от скучной действительности, предлагается целое меню «судорог». Весь парадокс нынешнего стремления к «уникальности» состоит в том, что она вся — строго стандартизирована, уложена в рамки искусственно создаваемой «моды». Нельзя отделаться от ощущения, что о нас заботится некая инквизиция.

Сколь привычными в повседневной жизни стали бесконечные жалобы, пораженчество, пассивность, неверие в свои силы? В политике это выливается в теории заговора, создание образа несокрушимой «системы», тотальной «оккупации» высшими силами, когда возможность что-либо сделать остаётся только у «агентов Кремля», «госдепа» или «масонов», но никак не у рядовых граждан. Каждый раз отсутствие собственной активности оправдывается тем, что противник — всесилен, у него «всё схвачено», и вообще он марсианин, а не человек из плоти и крови.

Алексей Карамазов надеялся, что понимание этой картины позволит ещё нетронутым разложением людям — в данном случае детям — избежать как пути медленно умирающего мещанина, так и искушения стать подпольщиком. Достоевский призывал жить «живой жизнью», порождаемой «великой мыслью», быть чутким к другим людям, но и не бояться действовать решительно. Все остальные пути неизбежно приведут человечество к кладбищу.

Профессиональные психологи поддержали бы эту позицию: осмысление — важная часть борьбы человека с «подпольными» слабостями и пороками. Встреча с собой и своей ложью — необходимое условие выздоровления. Однако требуется и другое: нечто, на что человек должен опереться, чтобы не сломаться, не прибегнуть снова к «подполью» как эффективному решению всех стоящих перед ним проблем.

Похоже, что Достоевский рассчитывал найти опору в Боге. Возможно, он надеялся также на «великую мысль» или «великую идею», ведущую людей («Жизнь задыхается без цели»). Однако Алёша упоминает ещё одно слагаемое: наставляемые им дети должны испытывать чувство общности — как с живыми, то есть между собой, так и с мёртвыми, то есть с погибшими товарищами.

Достоевский ломает обычное представление о гуманизме, в котором добро всегда выигрывает: устами подпольщика он провозглашает укоренённую в человеке силу зла. Однако не стоит воспринимать это как фатум. Нужно увидеть в этом вызов и начать готовить себя к бою, как это делает перед тяжким сражением рыцарь или профессиональный боксёр:

«Не запугивайте себя сами, не говорите: «Один в поле не воин» и проч. Всякий, кто искренно захотел истины, тот уже страшно силен. Не подражайте тоже некоторым фразерам, которые говорят поминутно, чтобы их слышали: «Не дают ничего делать, связывают руки, вселяют в душу отчаяние и разочарование!» и проч. и проч. Всё это фразеры и герои поэм дурного тона, рисующиеся собою лентяи. Кто хочет приносить пользу, тот и с буквально связанными руками может сделать бездну добра»