Модест Колеров ИА REGNUM
Брестская крепость

Национализация (этнизация) истории в новых независимых государствах на территории бывшего СССР выразилась и в том, что национализации подверглась не только советская история, но и история Российской империи, в которую входили территории названных государств. В применении к Отечественной войне 1812 года, которую вела Российская империя, это означает, что от такой отечественности её отказались официоз, историография и школа Украины, Латвии и Литвы — по образцу западной историографии, ибо собственной, альтернативной национальной (националистической) историографии проблемы в этих странах просто не было и быть не могло. С точки зрения имплицитной риторики — отказ от отечественности есть отказ от мифа Отечества, то есть от сложности и полноты горизонта реальной истории в пользу партийно-политической, этнической частичности, простоты исторического конструктивизма, официальной азбуки «исторической политики» новых государств, защищаемой всей силой власти, включая уголовное преследование за отрицание официального мифа. Отказ бывших имперских территорий от общеимперской отечественности — это отказ от целого периода своей истории в пользу своей заведомой вторичности — в новой, альтернативной коалиции. Националистическое исключение себя из имперской истории — отказ от непрерывной исторической субъектности, имитация жертвы либо марионеточного «бастиона цивилизации».

Для Литвы этот отказ от прежнего имени войны, несмотря на известные польско-литовские противоречия, предопределяется тем, что Литва была частью разделённой при участии России Польши и местом «воссоздания» части польской государственности Наполеоном в 1812 году. Вторгшись в Российскую империю, 19 июня 1812 Наполеон создал — наряду с Княжеством Курляндии и Семигалии (на территории русской Курляндской губернии) — в качестве оккупационного протектората Великое княжество Литовское (на территории русских Виленской и Гродненской губерний, Белостокского округа и северной половины Минской губернии) во главе с польским Временным советом, просуществовавшее до конца сентября 1812. Этому взгляду и подчиняется литовский исторический официоз. Есть в польском аспекте этой войны, которая в России естественно выступает оборонительной и отечественной, ясный выбор, который её имя ставит перед национальным историческим сознанием этнического большинства населения Литвы, Белоруссии и Украины: если оно до сих пор мыслит себя населением Восточных кресов Речи Посполитой, ставших в XVIII веке интегральной частью территории Польши, то их отказ от отечественности логичен, ибо поляки были важной частью Великой армии Наполеона. Если же оно мыслит себя наследником Великого княжества Литовского и Русского, альтернативного Московской Руси, то ему необходимо особое имя для этой войны. Но его нет. Признание себя бывшей частью Российской империи заставляет признать для себя отечественность её войны с Наполеоном и сохранить традиционное имя. Но и здесь нет согласия. Потому польский выбор диктует формально нейтральное, а на деле — французское имя войны.

Vissarion
Карта Европы в 1812 году

Этот выбор — не только историческая реконструкция. Он был прямо заявлен самим агрессором. 12 (24) июня 1812 года Наполеон Бонапарт обратился к своей армии с приказом о наступлении в пределы Российской империи: «Вторая Польская война началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом… Вторая Польская война, подобно первой». Он, разумеется, имел в виду проигранную Россией русско-французскую войну 1805−1807 гг., но для русского исторического сознания Польская война, начинающаяся с нашествия исторического врага непосредственно в центр страны, имела другие аналоги — с польским нашествием и взятием Москвы в 1612 году. Даже критически настроенный к русским власти и командованию, великий русский художник, автор классической живописной серии о событиях 1812 года В.В.Верещагин (1842−1904) писал как о несомненном: «Наполеон шёл в Россию с намерением восстановить Польшу». Известно, что и польский национальный гений Адам Мицкевич мечтал о «войне народов» (то есть великих держав против России) как о спасительнице Польши. Историк литературы свидетельствует: именно разделы Польши XVIII в. (то есть её историческое поражение — после её исторической победы над Россией и прежнего триумфа над Москвой в XVII в.) сделали Смуту одной из центральных тем русского культурно-исторического сознания конца XVIII — начала XIX вв.

Идущее в современной Белоруссии бюрократическое переименование Отечественной войны 1812 года во «французско-русскую войну 1812 года» и дискуссия вокруг него поставили перед русским историческим сознанием в России и Белоруссии ряд принципиальных вопросов о пределах не только «национализации» общего исторического прошлого. Но и о пределах его «стерилизации» от имперского наследия, которая в данном случае — в противоположность стремлению националистической белорусской элиты к строительству суверенного исторического мифа — одновременно лишает Белоруссию (белорусские земли) исторической субъектности в рамках имперской государственности и превращает её в транзитную межгосударственную и колониальную территорию. Попытки главного официального издания Белоруссии представить войну 1812 года на белорусских землях как войну гражданскую — между якобы белорусами на стороне Наполеона и белорусами в рядах Русской армии — не только противоречит элементарным фактам о том, что поддержка агрессора носила сословно-этнический характер (его поддержала лишь польская шляхта, а сопротивление агрессору и поддержку Русской армии оказали местные крестьяне и евреи), но и о говорит о политически ангажированной попытке официоза в Минске изобразить французское нашествие как «западную альтернативу» — «восточной деспотии» Москвы. Заместитель министра образования Белоруссии В.А.Будкевич выступил с официальным документом от 9 августа 2012 №04−03−1496-С-101−0 об отказе от употребления термина «Отечественная война 1812 г.» в официальной образовательной политике страны в пользу «Войны 1812», открыто демонстрируя не «гражданский», а феодальный подход к идентичности:

«Употребление термина «Война 1812 года» появилось в историографии постсоветских государств (Литва, Латвия, Беларусь, Украина) и Польши, которые ранее входили в состав Российской империи, в 90-х годах ХХ века. Тогда оформились два подхода к трактовке Отечественной войны 1812 года: принятый в российской и советской науке подход к событиям 1812 года как «Отечественная война 1812 года» и рассмотрение указанных выше событий как «Война 1812 года». Историки отмечают, что шляхетское сословие стремилось преимущественно к восстановлению собственной государственности в виде Великого княжества Литовского или объединённого Польского Королевства и ориентировалось на Наполеона. Часть аристократов и крупных землевладельцев связывала свои надежды на возрождение «литовской» государственности в союзе с Россией и во главе с Александром I. Таким образом, жители белорусских, литовских и западных украинских губерний оказались в армиях двух противоборствующих сторон (курсив мой — М.К.), что придало этой войне противоречивый характер. В настоящее время термин «Война 1812 года» является наиболее устоявшимся в научных кругах Беларуси».

Исторически ясно, что «чужая война» 1812 года на территории будущей Белоруссии, изобретение в лице польского повстанца 1863 года К. Калиновского «белорусского» героя освободительного движения — прямое продолжение советской пропаганды и плод сталинской «коренизации» Советской Белоруссии и её сталинского же территориального расширения в течение 1920-х гг. и 1939 г., которые, собственно, и предопределяют теперь — в пределах какой именно территории сейчас политическое руководство независимой Белоруссии «определяет» историческую реальность 1812 года — была ли та война «Отечественной» для белорусских Полоцка, Витебска, Могилёва, Гомеля, переданных республике в 1924—1926 гг. из РСФСР, и белорусских Бреста, Барановичей, Пинска, Вилейки, присоединённых в 1939-м, а теперь перестала быть «Отечественной» именно потому, что они были присоединены? Можно быть совершенно уверенным: если бы названные территории остались бы в составе РСФСР (или были включены непосредственно в РСФСР в 1939-м), отечественность войны 1812 года для них сейчас никем в Минске не подвергалась бы сомнению — просто по бюрократическому принципу.

Переправа наполеоновской армии через Неман {]

На деле такой производимый в Минске идеологический конструкт, несмотря на проблески белорусского национализма (выступающего против отечественности не из-за якобы отсутствия факта общенародности, а из-за её «имперского» характера), означает лишь убеждение в том, что «главный» класс-этнос на белорусских землях — «национализируемая» польская шляхта (которая действительно раскололась на сторонников Наполеона и верных воинов Русской армии), а крестьянское население, позже самоопределившееся как белорусы (свидетельств о расколе которого нет), и евреи — внимания не заслуживают. Современные белорусские строители мифа этнической государственности, следующие в руслах польского и литовского национальных мифов, всё чаще противопоставляют его «исторически враждебной» России. Профессиональный историк, первый ректор Белорусского государственного университета (1921−1929), исследователь этногенеза белорусов В.И.Пичета (1878−1947) в приуроченном к присоединению Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР труде уделил специальное внимание той исторической реальности белорусских земель в 1812 году, которую ныне в Минске стремятся изобразить как «гражданскую войну» между сторонниками Парижа и Москвы:

«В связи с походом Наполеона в Россию польские магнаты Литвы и Западной Белоруссии провозгласили независимость великого княжества Литовского под его протекторатом. Временное правительство, созданное приказом Наполеона 6 июля 1812 г., обратилось с воззванием к крестьянскому населению, которое при вступлении «великой армии» в пределы Западной Белоруссии и Литвы убежало в леса с семьями и домашним скарбом: … «все крестьяне, жители местечек и деревень, оставившие при проходе войск свои дома, обязаны вернуться в оные и приступить к исполнению своих земледельческих работ и повинностей»… Все увещевания временного правительства Литвы вернуться домой к своим занятиям и повинностям не дали желательных результатов. Вопреки призывам временного правительства крестьяне сорвали рекрутский набор в Белоруссии. Крестьянская масса не ограничивалась только одним пассивным сопротивлением… Наиболее значительным было крестьянское движение в Минском департаменте, в Витебской и Могилёвской губерниях. Грабежи, убийства экономов и арендаторов, поджоги усадеб были обычной формой протеста… Военное командование в конце августа использовало военные отряды для подавления крестьянских выступлений…»

Современный русский историк М.М.Шевченко даёт фактическую справку:

«Для белорусских земель, вошедших в состав Российской империи, характерной была социальная структура общества, при которой каждое сословие было, по сути, замкнуто в пределах одной конфессии. Особенно четко эта закономерность читалась в западно-белорусских землях — т. е. в значительной части Виленской и Гродненской губерниях, а также Белостокской области. Дворянство здесь было преимущественно католическим, т. е. польским, мещанство — иудейским, т. е. еврейским, а крестьянство — православным, т. е. русским (так, во всяком случае, оно называло себя и так его называли иноверные соседи) или униатским, национальная самоидентификация которого была размыта, что приводило к популярному самоназванию «тутейший». (…) Наполеон издал приказ о сформировании 5 пехотных и 4 конных литовских полков по образцу польских войск. В основном в эти части шли поляки — Виленская и Минская губернии дали по 3000 чел., Гродненская — 2500, Белостокская область — 1500 чел. В восточной части Белоруссии, где польское население было немногочисленным, с большим трудом было собрано около 400 добровольцев-поляков. Эта «народная гвардия» при отступлении европейских орд разбежалась, не сделав ни одного выстрела по русской армии. (…) Именно в белорусских губерниях наметилось разделение симпатий местного населения. Польское, т. е. католическое по преимуществу, дворянство симпатизировало французам. Оно даже было готово терпеть мародеров… Православное крестьянство не желало терпеть грабежей во имя восстановления отечества поляков и расправлялось со своими помещиками, а также, в случае возможности, и с приходившими им на помощь отрядами французской армии. Еврейское население городов и местечек также оставалось полностью лояльным России».

Справедливости ради надо сказать и о том, что научная критика отечественности («народности») войны 1812 года звучит и в современной России, но фактически тонет в том «неожиданном» обнаружении, что она не вполне «народная», что в России была ещё власть и армия, что русские партизаны были военными, а русские крестьяне без перспективы военной поддержки не рисковали бы поднимать свою «дубину народной войны». Эта научная критика напрасно игнорирует азбучные сведения историографии партизанского движения о том, что партизанская война есть предмет серьёзной организационной работы, но принципиально возможна только там и тогда, когда пользуется массовой поддержкой местного населения, которое и без армии способно на партизанские действия, что остаётся центральным в оценке событий 1812 года. Точно так же актом крайнего первобытного анархизма является допущение того, что образ защищаемого Отечества в массовом сознании хоть как-то возможен без составляющих его образов государства, власти, военной силы. Утешительно хотя бы то, что такой скепсис в России не сопровождается националистическим «строительством нации» из воображаемого, как в иных странах.

Всё более сближающийся политический (официоза) и этнический (националистической оппозиции) пафос в Белоруссии ставит историческую политику перед неразрешимым противоречием: если Отечественная война 1812 года для белорусских земель не была общей войной для большинства жителей, то это значит, что и Россия, в составе которой по итогам разделов Польши в 1772, 1793 и 1795 гг. соединились белорусские земли, не была в 1812 году их Отечеством. И это с неизбежной логикой будет означать, что новое воссоединение белорусских земель в СССР в 1939 году не создавало для них единого Отечества. И в 1941 году для них не было Великой Отечественной войны. И значит — современная Беларусь сейчас не является исторически единым Отечеством. Учитывая значительное число поляков в армии Наполеона, вторгшейся летом 1812 года в пределы России, особый наполеоновский польский проект в Вильне и неизменный для них образ независимой Польши по границам 1772 года, — белорусские земли в лишённой отечественности войне 1812 года низводятся до уровня транзитного театра военных действий. Их историческая субъектность в такой перспективе неизбежно перетекает в Варшаву. Заместитель директора Института истории Национальной Академии наук Белоруссии по научной работе М.Г. Жилинский в своём ответе от 18 июля 2012 года на обращение участников научной конференции «Отечественные войны Святой Руси» вполне прозрачно стремился доказать, что в 1812 году «отечественной» (демонстрирующей массовое сопротивление оккупантам) война стала лишь со вступлением войск Наполеона на территорию Смоленской губернии (то есть по границам Польши 1772 года, включающим белорусские земли в её состав!) и в собственно внутрироссийских пределах, не затрагивая новые губернии Северо-Запада России.

Этот «аргумент Смоленска», несмотря на всю свою укоренённость в картине мира «дораздельной Польши», научно ничтожен. Доминик Ливен в своём фундаментальном труде о 1812 годе однозначно сообщает: хотя оборона Смоленска, пределов «старой России», «центральных районов Великороссии» и образ Смоленской Божьей Матери для русских войск стали «главным напоминанием о том, что это была «отечественная» война», это само по себе не придаёт этой войне отечественности. Ведь и «партизанские вылазки начались ещё до того, как Наполеон миновал Смоленск…». Историческая символика Смоленска и ныне ставит выбор перед идеологами в Белоруссии: видеть себя наследником Руси или исторической частью Польши. Кроме того, Смоленск не столько историческая граница (она была подвижна и сам Смоленск окончательно вошёл в состав объединённой Руси лишь в 1667 году), а символ борьбы против угрозы с Запада, а именно — из Польши, доведшей свои устойчивые политические, правовые и конфессиональные границы до самого Смоленска, поглотив его. Ничтожны и шансы изобразить не только гражданский раскол, но даже сколько-нибудь видимый отклик народного большинства белорусских земель на якобы «освободительные» надежды, якобы внушаемые Наполеоном:

«за [первые] два месяца войны произошло не только значительное сокращение численности французской армии, также заметно ослабли её дисциплина и моральный дух, имея у себя десятки тысяч больных, дезертиров и мародёров, разбросанных по территории Литвы и Белоруссии, не было разумнее укрепить основы собственной армии и водворить в ней порядок… Если бы удалось удовлетворить притязания местной [польской] аристократии и установить там эффективное управление, Литва и Белоруссия могли бы стать ключевыми союзниками в борьбе против России. Одно из соображений, из которого исходил Наполеон, планируя своё вторжение, заключалось в том, что правящие круги России никогда не будут сражаться до последнего, чтобы удержать польские провинции империи… Будучи втянут в народную войну в Испании, он меньше всего хотел разжечь ещё одну в России. С самого начала имелись признаки того, что Александр I и его генералы пытались спровоцировать народную войну против Наполеона. По мере приближения к Смоленску эти признаки становились всё более угрожающими. Чем дальше продвигалась французская армия вглубь Великороссии, тем более народной становилась война… Едва ли русские крестьяне прислушались бы к обещаниям французов после того, как те осквернили бы их храмы, изнасиловали их женщин и уничтожили их хозяйства. (…) Наполеон не пытался развязать крестьянскую войну против крепостничества. Пока французы не дошли до Смоленска, это было бы немыслимо по той причине, что в Литве и большей части Белоруссии помещики были поляками, а значит, потенциальными союзниками Наполеона».

Насколько на самом деле может служить ставка Бонапарта на польскую шляхту и сознательный, исторически и конфессионально ясный польский национал-мессианизм в его борьбе против России — современному белорусскому государственному национализму, постоянно вменяющему свою якобы скрытую под псевдонимами и зависимую «белорусскость» то русской, то польской, то литовской, то даже советской истории? Готов ли белорусский бюрократический национализм, толкующий участие польской шляхты белорусских земель как акт белорусской идентичности, признать свою национальную историческую ответственность за многовековую тяжбу польского и русского империализмов? Очевидно одно — такая «белорусизация» польской истории возможна лишь на пути польской исторической ассимиляции. Об этом ясно свидетельствует откровенный анализ собственных (отнюдь не белорусских) амбиций Герцогства Варшавского (1807−1815) как протектората Наполеона, предпринятый польским исследователем:

«Война с Россией дала полякам самую впечатляющую за весь XIX в. возможность восстановить своё государство… война с Россией воспринималась и истолковывалась многими как борьба с азиатским варварством… Общественное мнение [поляков] с энтузиазмом встречало новости о… вступлении польской кавалерии в Вильну и Москву. Самым знаменитым эпизодом этой войны, без сомнения, был штурм Смоленска, который, естественно, напомнил полякам о взятии этой крепости польскими войсками в 1611 г.»

Следует ли современные усилия белорусских властей и националистической оппозиции в области исторической политики оценивать как их общее желание поучаствовать в новом походе против «азиатского варварства» на Москву? По-видимому — да.

Читайте по теме: Гражданская война белорусов. В 1812-ом наши предки сражались друг против друга // Советская Белоруссия / Беларусь сегодня. 12 июля 2012