Из грязи в князи? — можно ли верить современным «историям успеха»?

***

Сергей Волков. Элитные группы в «массовом обществе». М: Русский фонд содействия образованию и науке, 2021.

Свержение феодальных режимов под лозунгом «свобода, равенство, братство» не вылилось в уничтожение иерархии как таковой; изменилось лишь оправдание неравенства и власти одних людей над другими. На место идеи «голубой крови», природно-телесного превосходства пришла меритократия: рынок или демократия должны были возвышать самых усердных и талантливых, наказывать почивающих на лаврах, в общем, обеспечивать вертикальную мобильность и ротацию элит.

Критики сегодняшнего капитализма нередко сравнивают его с новым феодализмом. Общество распалось на группы, сильно отличающиеся по богатству и условиям жизни. Но главное, что крупные собственники, политики, высшая бюрократия и квалифицированные специалисты в нескольких передовых сферах якобы стали закрытым клубом, наследственными династиями. Они работают в отдельных зданиях, живут в определённых районах, отдыхают на известных лишь в узких кругах курортах, общаются только с себе подобными, их дети учатся в нескольких частных школах и элитных вузах. Из таких высших слоёв сложно выпасть и не менее сложно в них попасть. Потому каждый раз, когда народ хочет переизбрать правительство или найти новую группу экспертов для создания стратегии развития, ему попадаются исключительно «члены клуба». Этим можно объяснить скудность политического меню и угасание былых баталий вокруг образа будущего.

Но действительно ли вертикальная мобильность сокращается? Существовала ли она вообще когда-нибудь, или всё это лишь разговор в пользу бедных? Правые теоретики элит вроде Роберта Михельса ещё в начале ХХ века утверждали, что всякая достаточно крупная организация порождает олигархию. Стоит ли в таком случае всерьёз заботиться о мобильности? Ответы на эти вопросы пытается дать российский историк Сергей Волков в книге «Элитные группы в массовом обществе». Автор анализирует большие объёмы данных, собранные разными исследователями, по социальной мобильности в ряде стран первого, второго и третьего мира на протяжении ХХ века.

Одно из главных достижений прошлого столетия — распространение образования. Казалось, массам открылась дорога если не в высшие эшелоны элиты, то в «средний класс», в ряды полноценных свободных граждан. Потому в США 1960-х годов даже обсуждалось введение всеобщего высшего образования. Книга подтверждает, что по всему миру доступные учебные заведения сильно перетряхнули общество; однако без целенаправленной государственной политики их уравнивающий эффект быстро сходил на нет. Да, Волков замечает, что стремление в СССР или Китае, с одной стороны, заменить неблагонадёжную дореволюционную интеллигенцию, а с другой — преодолеть разделение физического и умственного труда, привело к ряду негативных последствий. Упало качество кадров, со временем началось «перепроизводство» квалифицированных специалистов, которым не находилось адекватной работы. Однако с теми же проблемами столкнулись и западные страны: в США всплеск высшего образования после 1955 года связан с увеличением доли двухгодичных колледжей, в которые обычно принимали без экзаменов.

Удивительно, но до конца 1970-х годов даже в развитых странах высокие должности часто занимали лица с недостаточным образованием, то есть выбранные в силу личных связей или из политических соображений. Причём если в СССР в 1964 году таких было 35% (к 1977 году — уже 10%), то в США в 1970 году — 57%! И дело отнюдь не в банальном недостатке кадров: доля образованных работников на должностях, не требующих образования, росла быстрее, чем на престижных постах. В таких обстоятельствах к 1980-м годам и на Западе, и в соцблоке, и даже в третьем мире произошло почти полное обесценивание дипломов. Если когда-то любое формальное образование гарантировало хорошую работу и высокий социальный статус, то теперь большинство квалифицированных работников опустилось на уровень обычного физического труда, а иногда — ниже (особенно плохо учителям и учёным в третьем мире).

С одной стороны, специалистов действительно столько не требуется. С другой — отбор на элитные места стал проводиться по другим правилам. Как показал Дэниел Сасскинд, рынок труда стремительно поляризуется: большинство скатывается в упрощающуюся нестабильную работу (даже если должность называется так же, её фактическое содержание меняется), а узкое меньшинство получает всё больший процент богатства. Волков приходит к схожему выводу, отмечая, что в выигрыше оказались специалисты в ряде «важных» областей (в СССР — тяжёлая промышленность, в поздних США — финансы или информационные технологии), крупные собственники и высокопоставленные чиновники (включая генералитет). Причём важным моментом стало не образование как таковое, а посещение определённых школ, институтов, клубов. Это хорошо ухватил Пьер Бурдьё, подробно разобравший механизмы отбора во французской университетской иерархии. Профессоры ориентировались на культурные знаки, манеры, декларируемые ценности — вещи, прививаемые в определённых сообществах и институтах. То есть речь идёт не о знаниях или умениях, а о посвящённости в тайный «код» и личных связях.

Волков выделяет в каждой стране массовую элиту, составляющую не более 10-15% населения, просто элиту (1%) и высшую элиту (несколько сотен или тысяч человек). Для этих групп характерна не только очевидная оторванность в доходах, собственности и регалиях от нижестоящих, но и то, что подавляющее большинство перемещений происходит в рамках подгрупп данной прослойки (например, сын юриста становится политиком и женится на предпринимательнице, но не идёт работать на завод и не вступает в брак с крестьянкой). Без сильного влияния внешних обстоятельств элиты стремятся «окуклиться». Чистки, квоты и классовый отбор позволили СССР и Китаю обеспечить большой приток в интеллигенцию и управленческие кадры бывших рабочих и крестьян (или их детей). Но как только активный отсев со стороны государства завершался — в течение где-то 10 лет элиты «замыкались» сами на себе. Образованные родители чаще посылали детей в школы и университеты (и знали, в какие именно надо поступать), чем необразованные; выходцы из высших слоёв были лучше подготовлены к учёбе, им легче было устроиться на достойное место; даже женились/выходили замуж преимущественно за равного себе. В Британии 1960-х годов профессионалы, обесцененные до уровня рядовых рабочих и жившие по соседству с ними, лишь в 3-4% случаев вступали с рабочими в брак (да и вообще подчёркнуто мало контактировали).

Стоит отметить, что на Западе ситуация сильно зависела от правящей партии. Например, лейбористы и в свои ряды принимают большое количество рабочих и позволяют низам занимать высокие посты. При этом демократы в США с этой точки зрения оказываются ещё более элитарной партией, чем республиканцы! Швеция и другие страны «скандинавского социализма», плотно интегрировавшие рабочие институты в политическую систему, также открывали рабочим дорогу к высоким позициям. В большинстве же стран прямые скачки между низами и верхами (включая попытки «протолкнуть» наверх детей) остаются явлением единичным. Волков показывает, что в неэлитных группах социальный рост происходит крайне медленно; не пройдя несколько промежуточных «этапов», данная семья («династия») вообще не имеет шансов войти в элиту. Какой-то обмен происходит между массовой элитой и нижестоящими мелкими предпринимателями, менее удачливыми специалистами, в общем, «средним» слоем; но и эта ротация к 1980-м годам крайне сократилась. К концу ХХ века произошёл отрыв уже высшей элиты (возможно, и просто элиты, т.е. 1%) от массовой элиты (10-15% успешных). К сожалению, данных по XXI столетию в книге не приводится.

По большому счёту, первичным препятствием для ротации элит является недостаток хороших рабочих мест для квалифицированных специалистов. Когда гарантированной отдачи от образования нет, становится сложнее побудить людей идти на временные и денежные траты, необходимые для обучения. Возможно, более активная ротация внутри поляризованного поля специалистов сделало бы перспективу окончания вуза более привлекательной (хотя шансы оставались бы низкими, а дети интеллигенции сохраняли преимущество). Но если не прибегать к прямой дискриминации или репрессиям, высшие слои будут держаться за свои места. Волков отмечает, что даже квоты не всегда приносят желаемый результат: «неприкасаемые» и другие угнетаемые касты не спешат заполнять отведённые им в государственном аппарате, хотя в третьем мире эта перспектива для многих является предметом мечтаний. Причём чем престижнее должность, тем меньше зарезервированных мест заполняется. Слишком велико давление высших каст/классов, да и с профессионализмом должны возникать проблемы. Впрочем, вероятно, не последним фактором является слабый государственный контроль за заполнением квот и судьбой низших каст во власти.

Главное, что по Волкову реально свободной конкуренции в любом случае не получается. Хочется дать ход низовым талантам, но государственные меры ХХ века кажутся для этого слишком грубыми. Понятно, что закрытые группы со временем начинают вырождаться; но не связано ли обеспечение ротации с ещё большими издержками? Люди, вложившиеся в образование, но не получившие от него отдачи, естественно, начинают возмущаться. Волков упоминает, что такая проблема ярко проявилась в Германии после поражения в Первой мировой — возможно, этот фактор соединился с общим обрушением жизни мелкой буржуазии, бюргеров, которых часто рассматривают как опору нацизма. Хадас Вайс вообще связывает крупные протестные движения после 1960-х годов с обесцениванием массовых инвестиций, в частности, в получение образования.

Но если подумать, так ли несправедливо, что в СССР хорошо оплачивался физический труд? Учителя не должны получать ниже прожиточного минимума, и работа их явно изматывает, но почему они обязаны быть в качественно иной социальной категории, чем фабричные рабочие? Можно вспомнить философа Джеральда Коэна, доказывавшего нелогичность подобных суждений, на самом деле исходящих из опыта и стереотипов неравных обществ (в терминах Волкова, из воспоминаний о статусе образованных людей до ХХ века; в терминах Вайс, из обещанного капитализмом перехода от пролетариата к статусу собственника, инвестора и рантье, то есть их обещания когда-нибудь перестать вообще работать).

Возможно подставить себе общество, в котором ценность образования не ограничивается прибавкой к зарплате. Даже отбрасывая утопию государства, состоящего из роботов-чернорабочих и людей-учёных, обучение было бы востребовано в активном гражданском обществе, при прямом участии народа в управлении, при расширении зоны досуга, общения и пр. Наконец, смена экономической стратегии не может не повлечь за собой изменения статуса разных групп специалистов (финансисты станут менее нужными, а физики-теоретики — больше). Это видно на разнице между конкретным составом привилегированных слоёв в СССР и США. Короче говоря, не совсем ясно, работает ли реальное уравнивание (включающее управленцев) и можно ли стабильно расширять спрос на специалистов в целом.

Волков вообще больше показывает статистические различия между странами, чем как-то их оценивает. Здесь не поднимается вопрос, что лучше: ротация или закрытая элита; просто констатируется, что к концу века механизмы массового общества перестали работать. Да, элиты почти везде сменились, иногда несколько раз; но следующей итерации цикла не наступило. Очевидно, что с точки зрения обещаний капитализма и демократии это ужасный вывод. Если люди, как указывает Вайс, надеются на возможность изменений в будущем — автор демонстрирует, что эти надежды напрасны. Точнее, что изменения не наступают автоматически, а требуют активной политической борьбы, государственных программ, партийного контроля и т.д. Шестерёнки машины крутятся, только когда кто-то специально и с усилием крутит ручку.

Иными словами, вертикальная мобильность обеспечивается не рынком и не капитализмом, а лишь целенаправленным и обширным государственным вмешательством. Нужно ли периодически применять эту опцию либо следует изменить всю неповоротливую систему — книга не даёт сделать вывод. Она лишь доказывает, что сделать выбор необходимо.