Мировой тупик: почему постиндустриальная экономика не работает

Ручир Шарма. Взлеты и падения государств. Силы перемен в посткризисном мире. М: Corpus, 2018

За последние несколько веков человечество привыкло воспринимать экономическое развитие как нечто само собой разумеющееся. В отсутствии прогресса обязательно кто-то должен быть виноват: коррумпированные политики и бизнесмены, иностранное давление, порочность народа. Нужно как можно скорее наказать злодеев, сменить их на «компетентных» специалистов — и развитие вернётся на круги своя!

Однако большую часть истории люди не знали такой динамики. Поколение за поколением условные крестьяне и аристократы жили почти идентично. Время казалось цикличным или имело значение только как последовательность религиозных событий (сотворение мира — приход мессии — грядущий апокалипсис). Конечно, наука и техника кое-как развивались силами энтузиастов (хотя «внедрение в производство» было максимально затруднено); завоевания, катастрофы, бунты, авантюры — всё это заставляло жизнь понемногу перестраиваться.

Лишь относительно недавно эти процессы породили новое качество: стали технически и политически возможными такие формы организации, которые обеспечивают быстрое развитие. Их список не столь широк. Историки чаще всего выделяют достаточно централизованное государство, крепкий класс капиталистов, промышленность с разделением труда, массовую армию и расширение гражданства. Грубо говоря, человечество пришло к понятной и эффективной схеме: нищие крестьяне массово становятся дешёвыми рабочими и начинают массово производить богатство; их дети в борьбе за права становятся уже полноценными гражданами, претендующими на часть этого колоссального богатства; внуки — получают образование и постепенно переходят в ряды инженеров, интеллигенции и официальных политиков.

Но почему мы решили, что эта найденная когда-то схема будет работать вечно? И ещё важнее: если классическая модернизация достигнет своего «потолка», то не вернёмся ли мы обратно в мир без развития?

В 1980-е годы с этими вопросами столкнулись западные страны. Темпы роста промышленности сокращались и больше не казались «достаточными». Благодаря силе профсоюзов и левым настроениям интеллигенции большая часть прибыли доставалась труду, что в условиях остановки роста общего «пирога» стало для капитала неприемлемым. Предложенное неолиберализмом решение было радикальным: капиталу дали уйти из «исчерпавшей» себя промышленности в более современные «постиндустриальные» сферы — финансы, недвижимость, сферу услуг. По факту предполагалось, что Запад дошёл до пределов классической схемы развития: промышленность отныне «работает» только для неразвитых крестьянских стран вроде Китая и Индии. Но и они вскоре пройдут путь западной модернизации до конца — и также переключатся на что-то «постиндустриальное», «информационное».

Проблема лишь в том, что постиндустриальные экономики не смогли добиться развития — особенно на фоне Китая. Как замечали экономисты от Стиглица до Родрика, неолиберализм добился колоссального перераспределения богатства; однако заметного ускорения роста он не обеспечил (Лахман и вовсе доказывает, что средний рост ВВП в развитых странах замедлился). Освободившийся капитал то и дело надувает спекулятивные пузыри — в IT, на бирже, в недвижимости — но этот кратковременный рост компенсируется кризисами, когда пузырь лопнет. Похоже, сфера услуг принципиально не способна внедрять инновации так, как промышленность; следовательно, услуги не становятся рычагом подъёма уровня квалификации, образования и жизни у широких масс. Современное развитие сосредоточено в IT — но эта сфера охватывает ничтожный процент населения; а платформы вроде Uber или Amazon, хотя и делают жизнь масс чуть-чуть комфортней, не изменяют её так сильно и так постоянно, как это делала промышленность.

Так можно ли вообще обеспечить развитие на постиндустриальном этапе? И если нет — то реален ли возврат к проверенному промышленному курсу? Весьма прагматичное рассмотрение этих вопросов предлагает индийский экономический обозреватель и крупный инвестор Ручир Шарма в книге «Взлеты и падения государств». Цель автора — составить список критериев и характерных признаков, по которым можно определить, что данная страна в ближайшие пять лет покажет высокие темпы роста. Соответственно, Шарма работает с целой смесью политических, экономических и социальных факторов: от позиции СМИ и срока правления текущего президента до размера государственных инвестиций и частных кредитов в процентах от ВВП. Автор постоянно сравнивает схожие по большинству социально-экономических показателей страны и обращается к статистике за последние 60 лет.

У подхода Шармы есть три очевидных пробела. Во-первых, он работает в первую очередь с количественными внешними признаками и вероятностями, из чего сложно вывести конкретную «механику» взаимодействия государства, экономики и общества. Автор часто останавливается на том, что в «90% случаев» нечто работает, не интересуясь 10% исключений. Во-вторых, Шарма особенно не проблематизирует сами показатели «роста»: разве что отделяет нестабильные пузыри от более стабильного среднесрочного развития, в которое можно уверенно вкладываться. Соответственно, если в стране создаётся больше материальных ценностей, повышается комфортабельность жизни, расцветает культура и т. п., но не растёт капиталистическая прибыль — формально такая страна не считается развивающейся. И потому, в-третьих, качество жизни населения вообще не волнует Шарму. Чаще всего требования социальных программ, медицины, пенсий и т. п. — то, что не конвертируется напрямую в прибыли капитала, — клеймятся автором как сдерживающие развитие. Местами Шарма даже вспоминает про идеал скромного самоотверженного капиталиста-промышленника: всякое потребление, как элитное, так и массовое, оказывается для него грехом, поскольку эти ресурсы можно было бы кинуть в топку самовозрастающей стоимости.

В целом автор позиционирует себя как типичного финансового дельца, сторонника свободного рынка и странной демократии, одновременно и обеспечивающей ротацию власти, и освобождающей политиков от влияния толпы, требующей «расточительных» социальных программ. Тем интересней, что чем больше Шарма разбирает конкретные вопросы и примеры, тем ближе он подходит к умеренной «азиатской модели управления» Джо Стадвелла: сильное (но не тотальное) государство, опирающееся на частный капитал, но периодически его осаживающее и перенаправляющее.

Автор по факту приходит к принципу, который не очень удачно доказывал анархист Дэвид Грэбер: «свободный рынок» не создаёт и не поддерживает сам себя. Чтобы в стране возник производительный, более-менее стабильный, способный развиваться капитализм — требуется целенаправленная политика крепкого государства. На деле необходимо и прямое вмешательство в экономику: создание инфраструктуры (в книге этому отводится колоссальное значение!), своевременные реформы образования, точечная поддержка компаний и отраслей, ограничение власти совсем распоясавшихся миллиардеров, обеспечение системе общественной поддержки. В противном случае капитал идёт по пути наименьшего сопротивления (максимизации прибыли), разрушая всякую перспективу развития: крен в сторону продажи ресурсов и активов — пузыри в финансах и недвижимости — переход в следующую страну (пока разорённый народ как-нибудь не восстановится или не откроет месторождение нефти).

Но самым удивительным выводом Шармы является то, что только производство может обеспечить стране среднесрочное развитие. Все остальные сферы дают слишком локальный или краткосрочный рост, который затем оборачивается кризисом, уничтожающим все зыбкие достижения. Это касается не только Китая (который, по мнению автора, слишком увлёкся спекуляциями, надеясь на незыблемость своей промышленности), но и развитых стране вроде Германии, и Восточной Европы (Польши, Чехии). Даже если ускоренный рост промышленности не держится дольше 10 лет и под конец может перейти в надувание пузырей и кризис, в итоге страна всё равно выходит в плюс — в частности, получая в сухом остатке новую материальную продукцию и развитые производительные силы. Оправившись от кризиса, она начнёт с более высокого уровня.

Худшим вариантом «неиндустриальной» экономики Шарма считает зависимость от экспорта энергоносителей. Такие страны не просто попадают в ловушку высоких цен на ресурс, завышая потребление (особенно элитное), минимально вкладываясь в производство и технологии, покупая подачками поддержку элит и народа (оказавшийся у власти в период бума лидер становится национальным героем). В них происходит сильная трансформация политики и общества: правящий элитный клан максимально привязывается к государству, выстраивает систему кумовства и патронажа, становится почти воплощением национальной судьбы, а затем долго, с большим трудом и не без боя отпускает власть.

Автор доказывает, что основой мирового развития всё ещё является классическая модернизационная схема. Вплоть до того, что важнейшим критерием роста остаётся… численность работоспособного населения! Хотя в принципе её можно «компенсировать» ростом производительности, Шарма указывает, что за последние 40 лет мало кто этим себя утруждал: всё решалось либо естественной молодостью населения, либо активным привлечением мигрантов (вопреки распространённому мнению, параллельно с «националистической» риторикой многие правительства стимулировали приток мигрантов, даже неквалифицированных), либо увеличением участия в рынке труда женщин и стариков.

Автор утверждает даже, что, если государство надавит на «плохих миллиардеров», из-за которых растёт неравенство и общественное богатство сгорает в спекуляциях, то заработает классический капиталистический идеал — всеобщий рост уровня жизни за счёт увеличения общего пирога. Собственно, Шарма крайне негативно относится к перераспределению и в пользу бедных: социальные программы должны не просто увеличивать потребление, а стимулировать участие в рабочей силе (например, бесплатные детские сады лучше, чем пособия на ребёнка) и подстёгивать экономический рост. В этом есть некоторая правда. Простое перераспределение, допустим, нефтяных доходов от олигархов массам обычно оказывалось слишком хрупким. Необходимы более существенные изменения жизненных условий: если и не загонять всех на заводы, то уж точно развивать новые формы низовой организации, общественной и культурной деятельности, менять классовую структуру в свою пользу.

Однако автор явно недооценивает возможность отката промышленности: не в рамках мелких циклов, а принципиального, исторического, в связи с насыщением мирового рынка. В конце концов, в ходе неолиберального поворота конца ХХ века Запад безвозвратно утратил значительную часть производственных мощностей, да и как изменилось качество жизни большинства западных граждан — вопрос как минимум спорный. Также страны соцблока после краха СССР в основном не удержали свой наработанный потом и кровью промышленный уровень. Шарма отмахивается от этого факта тем, что, мол, производство в СССР было «неэффективно». Неужто советские предприятия настолько порочны, что их можно только под корень уничтожить? И как тогда Советский Союз умудрялся быть великой сверхдержавой — в том числе, на секундочку, военной (т.е. с ценным ВПК)?

Автор признаёт, что чем дальше, тем сложнее новым странам выйти на мировой промышленный рынок. Германии, чтобы просто сохранить позиции, пришлось пойти на социальный демпинг, сокращение социалки и ухудшение условий труда — несмотря на то, что немецкая продукция имела особый статус (подобно японской), что позволяло ей избегать прямой конкуренции с китайской в дешевизне. Польша и Чехия, как говорит Шарма, сумели воспользоваться моментом и географическим положением: они были дёшевы и отчаянны, чтобы заполучить те производства, которые по соображениям логистики трудно было перевозить в Китай (условный автомобиль выгодней собирать рядом с потребителем, а не возить через океаны взад-вперёд). Конечно, входящие в мировую экономику миллиарды жителей развивающихся стран должны повысить спрос на промышленную продукцию. Но в условиях автоматизации (и пониженного спроса из-за неравенства) эти рынки могут исчерпаться так же, как капиталистический лагерь исчерпался в 1980-е. Китай, имеющий ещё в запасе немало сельских жителей, уже поворачивает в сторону недвижимости, строительства, инфраструктуры, сферы услуг и т.п. — т. е. опасно приближается к «постиндустриальной» реальности.

Допустим, какая-то страна решит сыграть роль Китая середины ХХ века и уничтожить в ноль все права и запросы своих работников, пытаясь переманить к себе производство. Не будет ли эта попытка повторить историю уже фарсом, чистым мазохизмом? Не приходит ли Шарма к порочному кругу: развитие производства нужно, чтобы увеличить уровень жизни; когда развитие доходит до точки Х, люди начинают требовать дать им заработанный уровень жизни (перераспределения богатств), и тогда развитие останавливается; чтобы развитие продолжилось, люди должны отказаться от своего уровня жизни и откатиться назад от точки Х — не затем ли, чтобы снова прийти в точку Х, и круг бы повторился?

Но если в мире при этом стабильно растёт неравенство — не значит ли, что на каждой итерации пирог на самом деле сокращается (точнее, концентрируется в руках отдельных лиц — а именно «инвесторов», капиталистов, следящих за происходящим со стороны)? И большинство возвращается не в точку Х, а сначала в Х-1, затем Х-2, Х-3… Это имеет смысл для отдельной страны: в течение хотя бы какого-то периода ты развиваешься и все капиталы текут к тебе, даже если завтра они перейдут к новому «фавориту» и заставят тебя деградировать; альтернатива — вечное прозябание без развития и капитала. Но в целом это выглядит как карикатура на главный принцип капитализма — деньги ради денег, увеличение абстрактной ценности ради увеличения абстрактной ценности. Левые мыслители вроде Пола Мэйсона всё чаще утверждают, что капитализм больше не расширяется и продолжает своё существование, по сути, «переваривая» сам себя.

Шарма постулирует, что любое развитие циклично: период роста редко длится дольше девяти лет (и чем быстрее рост — тем меньше период), а затем сменяется откатом или стагнацией. Все экономические чуда заканчиваются, и развитие как бы перемещается в другие страны. Задача руководства конкретной страны — выжать максимум из ограниченного времени развития, и постараться уменьшить убытки в период деградации/стагнации. Но откуда берутся циклы? Автор не даёт чёткого ответа на этот вопрос, ссылаясь на чисто прикладную природу своего исследования.

Можно заметить, что схема Шармы генерирует фундаментальные противоречия между государством, капиталом (как указывает автор, «национальный» капитал всегда ведёт себя ещё более грубо и беспринципно, чем иностранный) и обществом. Автор поворачивает дело так, что развитие достигается при достижении «баланса»: государство не слишком давит на бизнес, но и не даёт ему слишком много свободы; общество и поддерживает государство, и не слишком много от него требует — и т. д. Но если мы имеем дело с противоречиями (например, контроль государства против свободы капитала), то резонно предположить, что баланс — лишь средний момент в качании маятника. Поэтому он всегда проходит: государство побеждает, но тем самым подрывает своё положение — и идёт «отскок» в сторону бизнеса, и т. д. Получается как раз порочный цикл развития/деградации экономики, который постулирует Шарма.

В общем, для «инвестора», наблюдающего за циклами и судьбами отдельных стран как бы со стороны, эта схема хороша: нужно лишь ловить момент и вовремя забирать свои деньги. А вот для самих стран это оборачивается страданиями людей, откатами в варварство, падением уровня жизни. Глобально циклы выглядят как переливание из пустого в порожнее: вместо того, чтобы, условно говоря, всем раз и навсегда развить производство и распределить его продукты — постоянная сумма благ кочует из страны в страну, да ещё и постепенно оседая в карманах «инвесторов».

С одной стороны, книга даёт хорошее представление о том, как достичь (временного) успеха в современном капиталистическом мире. С другой стороны — заставляет серьёзно усомниться в рациональности этой сложной, держащейся на постоянных откатах в средневековье и наказывающей за повышение социалки системы. Если новые области вроде IT и услуг не могут разорвать порочный круг, став скорее механизмом перераспределения, чем создания благ и развития человека — возможно, стоит принять эту новую реальность и всерьёз поставить вопрос о том, как мы распоряжаемся уже созданным богатством? Может, нужно меньше гнаться за привлекательностью для инвесторов и заняться расширением нерыночной сферы — глядишь, потенциал для дальнейшего исторического прорыва скрыт именно там, а не в постоянном переизобретении заводской эксплуатации XIX века?

Одно точно: система, которая существует за счёт вечного наказания одних людей (работников) при вечном поощрении других («инвесторов»); которая ломается, если всем обеспечивается достойное существование (через перераспределение) — слишком сильно напоминает ад.