Непредсказуемые российские законы: вор должен сидеть… на условном сроке?

«Вор должен сидеть в тюрьме» — это простое правило известно каждому. Но все мы также знаем, что оно нарушается с завидной регулярностью. Чем больше ты наворовал — тем мягче будет наказание; если ты чиновник, или у тебя есть связи во власти и крупном бизнесе — наказанием будет не тюрьма, а перевод на другую, менее публичную должность. Если «власть имущего» всё же посадили — значит, дело не в воровстве, а в элитном конфликте…

Впрочем, за пределами властного олимпа ситуация не лучше. Вице-губернатор XIX века остроумно обобщил: «Строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения». Серьёзное следование всем правилам (зачастую противоречивым) — верный способ остановить всякую жизнь и работу. И это не преувеличение: именно так поступают при «итальянской забастовке». Но как же не сойти с ума в стране, где закон «что дышло»? Как быть с ещё более зыбкими моральными нормами или популярными теперь «традиционными ценностями»?

Может быть, тут дело в варварском «русском менталитете», и только смена культурных кодов (и внешнее управление) решит проблему? Ведь, говорят, где-то на Западе есть общества с «верховенством закона», уважением к процедурам и борьбой с коррупцией! А может, проблема в конкретных порочных чиновниках?..

Как обычно, дело не в том, что плохие люди искажают естественные и абсолютные нормы, правила, предписания морали. Всеобщность и очевидность правил — опасная иллюзия. Избирательность, двойные стандарты, корысть являются неотъемлемой частью реальных норм: ведь их создают люди во взаимодействии с другими людьми, в конфликтах и компромиссах. А значит, не стоит уповать на «человеческую мораль» или «здравый смысл», когда попираются твои права или представления о благе. Это — вопрос политический, зависящий от устройства общества, позиций классов и групп. Его решение — не в морализаторстве и мечтах о «хороших» правителях, а в собственной активной политической борьбе, в постоянном отстаивании своих интересов.

Такой вывод можно сделать из ставшего классическим труда американского социолога Говарда Беккера «Аутсайдеры: исследования по социологии девиантности». Автор начинал с исследования общественно порицаемых (ненормальных, «девиантных») групп. Считалось, что отклонения в поведении от естественного «общечеловеческого» стандарта обусловлены каким-то личным пороком человека, его слабовольностью, неадекватностью, неполноценностью, а то и национальностью или полом.

Однако Беккер столкнулся с систематичными проблемами, которые мы, по иронии, зачастую считаем «русскими»: избирательностью и предвзятостью полиции и законодателей, бюрократической и корыстной логикой, стоящей за «вечной моралью», отличием норм в среде элиты и в среде народа, внутри профессиональных сообществ и диаспор, двойными стандартами публичной и частной жизни. Например, даже в примитивных племенах некое действие может быть формально запрещено, но всё равно фактически распространено; и, хотя большинство жителей об этом знают (или догадываются), публичное разоблачение «нарушителя» его конкурентом (лицом, явно заинтересованным) ведёт к жестокой каре.

В итоге социолог обратился к вопросу, кто формирует нормы и применяет их; как на группы, казавшиеся обычными, или на индивидов, даже невиновных, навешиваются «ярлыки» девиантности?

Основной вывод Беккера прост. Даже если люди разделяют общие ценности (что не факт), выработка конкретных норм и их применение определяются конфликтом групповых интересов. Логику обвинений легче понять с позиции власти, чем пытаясь соотнести её с последовательным следованием идеалам или нравственности. Так, автор рассматривает кампанию по запрету марихуаны в США 1930-х годов: усилиями агрессивного «пиара» одного ведомства малозаметный феномен стал важнейшей проблемой, пугающей общество. Однако при разработке конкретного закона в дело всё равно вступил конфликт интересов: конопля использовалась в медицине, промышленности, сельском хозяйстве. Многим группам пришлось разрешить её использование, даже когда речь шла о содержащих наркотик частях растения. Из-за особенностей разделения властей и организации бизнеса итоговый закон вообще не смог запретить продажу марихуаны и лишь повысил налоги для «не лицензированных» продавцов. Подобным образом соотношение заинтересованных групп определило разную политику (и разное отношение) в различных странах, например, к казино или проституции. То же можно сказать про финансовые и торговые пирамиды, секты, даже политические организации.

Беккер делает вывод, что, если бы потребители (или продавцы) марихуаны были столь же хорошо организованной группой, способной отстоять свой интерес, закон (с сопутствующим социальным «ярлыком») вообще мог бы не пройти. Нельзя не вспомнить, что в США постоянные скандалы и бурные общественные обсуждения не приводят к запрету огнестрельного оружия во многом из-за усилий оружейного лобби, создавшего целую культуру владельцев оружия (умело привязанную к американским ценностям), поддерживаемую крупными деньгами, влиятельными связями и многочисленными юристами.

Интересно замечание автора, что нормы часто вырабатываются не самой группой, а навязываются ей со стороны другой группы: дети подчиняются родителям, мелкий бизнес — крупному, народ — элите и экспертам и т. д. Беккер рассматривает общую структуру морализаторских крестовых походов против более слабых слоёв: ими могут быть мигранты, расовые и религиозные меньшинства, рабочие, молодёжные объединения, гомосексуалисты. Кто-то должен обозначить данное поведение как проблему, «раздуть» её, выработать правила и следить за их выполнением; даже конкретное применение правила (наказание) требует, чтобы кто-то имел мотивацию публично «разоблачить» преступника, а не закрыть на его действия глаза (как обычно бывает).

Если группу признают девиантной, это вызывает сильные перемены в её жизни. Да, она может выработать особый образ жизни (субкультуру), различные обходные пути и оппозиционные философские системы, считать своих противников «аутсайдерами» и пр. Однако девиантный статус затрудняет нормальное течение жизни, постепенно изолирует группу от остального общества и его благ, выталкивает в порочный круг усиления девиации. Впрочем, с ростом разнообразия и размыванием норм, вероятно, трудно будет поддерживать полноценную изоляцию каких-либо сообществ. Скорее, вопрос встанет о привилегиях, выделяющих самых богатых и удачливых из общей аморфной массы «лишних» людей — «бюджетников», «неудачников», «архаичного народа» и т. п. Левые мыслители всё чаще выдвигают идею, что в автоматизированной постиндустриальной экономике большая часть человечества технически не сможет соответствовать капиталистическим критериям успешности (стабильная занятость, квалифицированный труд, накопления, свой бизнес) — то есть станут девиантами.

Иногда подавляемые группы могут организоваться и начать открытую борьбу за изменение правил: например, рабочие воевали за сокращённый рабочий день, уменьшение штрафов, ослабление контроля, право голоса, честь и престижность профессии (уважаемый гражданин, избиратель, член профсоюза середины ХХ века — не то же, что бесправный полумаргинальный рабочий XVIII века). Но чаще стороны выдерживают баланс, закрывая глаза на нарушение каких-то правил: так, капиталист может позволить работникам «незаконно» подрабатывать, устраивать перерывы, подворовывать и т. п., поскольку это позволяет избежать более затратного открытого конфликта и полного пересмотра норм.

Нужно отметить, что группы определяют нормы не только закона и морали. Сообщество сильно влияет на «непосредственный» опыт человека. Так, Беккер описывает неопределённости, с которыми сталкивается начинающий курильщик: самостоятельно он либо вообще не распознаёт опьяняющий эффект, либо воспринимает его негативно (пугается, испытывает отвращение). Сообщество не только открывает человеку доступ к дурманящим веществам, но также учит технике, позволяющей получить «правильный» опыт, помогает его распознать и оценить как положительный. Этот принцип явно распространяется на религиозные сообщества, работающие с «духовным опытом», и на сферы, требующие формирования определённого «вкуса» (искусство, элитное вино, модная одежда и пр.). Вероятно, нечто похожее происходит в общественных и политических движениях, определённым образом интерпретирующих опыт «угнетения» или провозглашающих ценность труда, спорта, каких-то иных форм деятельности и общежития.

Известно, что избранные политики часто становятся кастой с особыми интересами, противостоящей своим избирателям. Беккер отмечает аналогичное «перерождение» в ходе морализаторских крестовых походов. С одной стороны, борцы за мораль, достигая своей цели, становятся «профессионалами», для которых борьба с пороком является источником существования. С другой стороны, новые нормы требуют создания структур, ответственных за их поддержание: цензоров, психиатров, полиции. Эти люди изначально являются профессионалами-прагматиками, «просто выполняющими свою работу». Их интересы противоречивы: с одной стороны, им нужно показывать эффективную борьбу с преступниками и девиантами; с другой — успешная борьба сделает «правоохранителей» ненужными. Потому им необходимо одновременно и «раздувать» проблему (перекладывая вину за её ухудшение на кого-то другого — например, на иностранцев), и создавать видимость активной деятельности, привлекая к ответственности за новые и новые, самые мелкие проступки.

Поскольку немедленное искоренение преступности перестаёт быть целью, в дело вступают приоритеты, избирательность и долгоиграющие корпоративные интересы. Так мы приходим к абсурдной ситуации, фиксируемой Беккером: опытные воры давно «навели мосты» и научились откупаться от правоохранителей (важно, что чем опытней вор — тем больше возможностей «решения проблем» для него открывается), а полицейские «набивают статистику», жестоко наказывая мелких преступников. Это вызывает у искренних «блюстителей морали» негодование, но проблему пытаются решить заменой «порочных» людей на «добродетельных» — не замечая её системных корней.

Беккер подчёркивает, что в подобной неустойчивой и двусмысленной ситуации для правоохранителей особенно острым вопросом становится общественное уважение. Всякая критика и сомнение в их значимости встречается в штыки. «Неуважение» становится не менее существенным проступком, чем реальное преступление, и создаёт опасность для невиновных граждан. В частности, сам Беккер и его коллеги были обвинены властями во всех грехах, особенно — в подрыве морали и уважения к полиции.

В итоге вместо очевидных универсальных истин мы получаем изменчивое переплетение норм, оценок, практических правил и интересов. Даже наличие узкого господствующего класса не решает проблемы: он устанавливает одни нормы для подчинённых и другие — для себя, даже если эти двойные стандарты не закрепляются юридически. В качестве примера можно вспомнить исследования политической системы Чарльза Тилли: правительство применяет репрессии и господдержку не по букве закона, а «индивидуально» к каждой группе, в зависимости от её связей, положения, требований, общеполитического расклада сил и т. д. Потому простой анализ законодательства никогда не даёт понять, насколько жестоким (и по отношению к кому) является данный режим.

Читайте также: Россия на перепутье: элитные игры против реальной политики

Что это означает для нас на практике? В стремлении к справедливости и равенству мы не можем полагаться на пробуждение в угнетателях нравственности или гуманизма, надеяться на невнятное «верховенство закона». Недостаточно сменить коррумпированных и эгоистичных политиков на «хороших» и совестливых. Главным аргументом в правовых и моральных конфликтах всё равно остаются сознательность, организованность и активность нуждающегося в изменениях народа.

Нет идеала или системы, которая будет «просто работать» без нашего участия. Нет благой «природы человека», на которую можно положиться, — по крайней мере, пока мы её не создадим. Общество недостаточно «подкорректировать», «вернуть на правильный путь»: конфликты так просто не исчезнут, а потому за светлое будущее надо постоянно бороться, справедливость нужно неустанно поддерживать. Причём не отдельным «профессионалам», а лично каждому заинтересованному гражданину.