Жрать и воровать: роман-самооправдание о том, как убивали Россию

К самому концу 90-х в России стало пусть зыбкой, но социальной реальностью появление среднего класса — из собственников и менеджеров бизнеса. Страта не столько оформилась, сколько выковалась, и по этому поводу пребывала в эйфории исторического самодовольства — ей хотелось отражения собственных трудов и дней в искусстве. И — в куда в большей степени — высокого оправдания целей и помыслов.

Поэтому роман Юлия Дубова «Большая пайка», вышедший в издательстве «Вагриус» в 1999 году сногсшибательным на сегодняшний ретроспективный взгляд тиражом в 51 тысячу экземпляров (прямая параллель с объемом контрольного пакета акций; в итоге было еще два переиздания, продано 200 тыс. экз.), моментально нашел своего читателя. Однако подобное соответствие общественному запросу сыграло с незаурядной книгой злую шутку: отечественные мидлы читали, гордились, конфузились, заявляли, вслед за чиновными слушателями Высоцкого, «да это ж про меня, про всех про нас, какие, к черту, волки». Между тем олигархическая сага Дубова (продолженная через несколько лет и целую эпоху романом «Меньшее зло») на самом деле — не про бизнес (экономику), но про политику, ее высшую форму — Революцию, неумолимо пожирающую собственных детей, которые в этом процессе демонстрируют предельное самообольщение вкупе с бабелевско-высоцким «гибельным восторгом».

Последний тезис легко проверяется литературной генеалогией. Она у «Большой пайки» весьма благородна — речь прежде всего о революционной русской прозе и поэзии 20-х: Бабеля я только что упомянул, по увеличивающейся скорости смертного конвейера роман напоминает финальные части «Тихого Дона»; вводные в основной текст новеллы сделаны в сказовой манере и технике «остранения». Но особенно любопытна сюжетообразующая роль стихов двух поэтов, то и дело в «Пайке» цитируемых, — Эдуарда Багрицкого, певца революционной беспощадности и железной логики «века, поджидающего на мостовой», и Александра Галича, с его постоянным мотивом уже совершенного (и часто — отнюдь не в пользу справедливости и добра) экзистенциального выбора. (Галич, безусловно, поэт революционный — другой русской революции, получившей неточное имя «оттепели», — хотя бы потому, что его революционное превращение из преуспевающего советского сценариста в певца интеллигенского сопротивления уникально на фоне конъюнктурных «шестидесятников»).

Вместе с тем Юлий Дубов написал действительно производственный роман из эпохи первоначального накопления — с щедрыми подробностями кооперативо‑ и пирамидостроительства, с детально описанными причудливыми и неизменно мошенническими схемами обогащения. Любопытно: все эти процессы поданы максимально подробно, с богатейшей нюансировкой ровно до того момента, когда надо подводить сальдо, пусть промежуточное. Стремительная нажива у одних и аналогичное обнищание обманутых/кинутых других. Но на этой точке наш скрупулезный автор обычно умолкает: и так всё ясно. Любовно-иронически показаны чрезвычайно характерные персонажи эпохи; правда, у читателя создается впечатление, что русский капитализм строили еврейские цеховики, обаятельные интеллигенты с академическим бэкграундом и бандиты — преимущественно кавказского происхождения. Кстати, любопытная и едва ли осознаваемая Юлием Анатольевичем корреляция с известным тезисом Вадима Кожинова о том, что в революционные эпохи сама история для тяжелой и грязной работы пользуется руками «чужаков»; и этот метафизический запрос рождает вполне материально-бытовое предложение…

Но, повторю, экономическая беллетристика — далеко не самая главная фишка романа, а на сегодня уже и не особо востребованная (не случайно БП, при столь шумном первоначальном хайпе, не переиздавалась с 2005 года, то есть на массового, «рыночного», читателя, издатели перестали закладываться). Впрочем, и другие сюжеты романа явно потеряли в актуальности — возможно, смерть главных прототипов — Бориса Березовского (в книге — Платон Михайлович, основатель концерна «Инфокар») и Барди Патаркацишвили (в книге — его соратник Ларри Теишвили) стала тем гулким эпилогом олигархической саги, который отключил общественный интерес и к реальности, за нею стоявшей.

Здесь я должен сделать необходимое отступление. Юлий Дубов написал три романа — «Большая пайка», «Варяги и ворюги» и, как уже было сказано, «Меньшее зло». Олигархическую сагу составляют первый и последний, «ВиВ» — вещь во многих отношениях проходная и сюжетно, равно как концептуально, с ними практически не связана. Мне приходилось довольно много писать о «Большой пайке» и «Меньшем зле» в книжках «Культурный герой» и «Вежливый герой», а также регулярно поминать работы Дубова в рецензиях на проект Петра Авена «Время Березовского» и фильм Павла Лунгина «Олигарх» (аляповатая и весьма вольная экранизация «Большой пайки»).

Интересовал меня не столько литературный, сколько историко-политический феномен романов Дубова: прежде всего, игры с прототипами (достаточно сказать, что в одном из ключевых персонажей, питерском чекисте Федоре Федоровиче, кстати, проповедующем безальтернативность диктатуры при осуществлении любых крупных проектов, угадывался Владимир Путин. В «Меньшем зле» сходство это сознательно и предельно усилено). Занимал вопрос — насколько романы Дубова могут быть восприняты как исторически достоверный источник? И многие другие источники убедительно показали, да, могут, если аккуратно снять пласты художественности — не слишком плотные, впрочем.

Столь же заманчиво было понять подлинное распределение ролей в знаменитом тандеме — и выяснялось, что Ларри-Бадри играл в нем явно ключевую роль и собственную игру, сознательно уводя себя в суматошную тень пожизненного партнера Платона-Бориса, слывущего «гением», без особых на то оснований, кроме инфернальности, востребованной самой эпохой. И когда в 2008 году внезапно и загадочно скончался Бадри Шалвович, у Березовского встал весь распиаренный функционал. Смерть Патаркацишвили, я уверен, запустила депрессию Бориса Абрамовича и ускорила его столь же таинственную кончину.

Впрочем, не только гармония поверяется алгеброй, но и наоборот. Дубов первым открыл тему «Березовский в искусстве» и продемонстрировал, насколько непригоден символ российской олигархии в качестве художественного образа. Главного героя фильма Павла Лунгина «Олигарх» не выручает ни актерская харизма Машкова, ни кое-как приляпанные сцены а-ля «Крестный отец»; практически аналогично в романах Юлия Дубова отлично выписанные, рельефные персонажи дежурно восхищаются «гением Платона», а мы видим совершенное пустое место, в лучшем случае — сгущение морока с пиаром.

Сейчас, пытаясь вычленить чисто литературную составляющую «Большой пайки», вдруг обнаруживаю, насколько теряет роман без вышеперечисленных контекстов, казавшихся важнейшими и неизбывными. Безусловно, книга хорошо, крепко, умно написана (это признавали многие), однако сегодня выясняется, что пафос самолюбования и самообольщения (пусть и щедро разбавленный сентиментальностью хэмингуэевского толка и скорбью почти библейского градуса) теряют в убедительности и уходят вместе со временем. Мало того — если и припоминаются, то тяжело и неохотно, через густую пелену тошноты и стыда, сродни похмельным утренним самосудам.

В финале «Большой пайки» («нечаянно пародийном, хотя и сильно написанном», — отмечал Виктор Топоров) главный герой вступает в диалог с друзьями, погибшими за металл. Они утешают Платона, запустившего этот механизм умерщвлений: «Пусть там происходит что угодно, но мы всегда будем вместе. Потому что у нас есть построенное нами дело. И мы должны быть вместе, если хотим, чтобы это дело продолжало жить. Правильно, Платон?«

Трудно взять в голову, с позиций любой из религий, да хоть гностицизма с атеизмом, — какое покойникам, пусть книжным, в нынешнем их положении дело до «дела»? Которое, при самых лестных оценках, в подобных раскладах выглядит не иначе, как Вавилонская башня, возводимая в ледяной космической пустыне… Картонной Месопотамией, как говорил Егор Летов…

Опять же, и оригинального мало: банальная апология большого скачка ценой великих жертв («зато какой бизнес выстроили!»), затрапезная мистика. Дубова в «Большой пайке» выручают мастерство и кураж. Зрелость и похмелье придут позже, через пять лет писатель осознает недостаточность оправдательного инструментария. И в «Меньшем зле» (кстати, сделанном не менее интересно — забойный конспирологический триллер с барочной композицией, закольцевавший московские взрывы 1999 года с атакой на нью-йоркские башни-близнецы 11.09.01) презентует другую схему: на сей раз его герои — это, допустим, плохие парни, которые делают хорошие дела, разоблачая маньяков и массовых убийц во власти, поскольку оппоненты коммерсантов ради достижения своих целей готовы навалить горы трупов в московских взрывах, Кавказских горах и заокеанских терактах. Смещение акцентов балансирует на грани самопародии — не без осторожной симпатии описанный ранее Коржаков (в «Большой пайке» — Папа) превращается в кремлевского генерала Батю — идиота и разложенца. Симпатичный аналитик-резонер Федор Федорович становится злобной марионеткой, злоупотребляющей коньяком и несчастной в личной жизни.

Мысль снова не нова — «ворюга мне милей, чем кровопийца». О том, что обе сущности ничуть не альтернативны и напоминают даже не сообщающиеся сосуды, но мирно перетекающие друг в друга лужи, сказано давно и без меня. У того же Дубова, где разница между ними — лишь в количественных показателях на конвейере мертвяков.

Об авторе.

Юлий Дубов родился в 1948 году в семье московских интеллигентов. Работал в Институте проблем управления АН СССР, где познакомился с Борисом Березовским, работавшим в том же институте и мечтавшим о Нобелевской премии. Доктор технических наук. С 1992 года — в бизнесе; заместитель генерального директора и генеральный директор компании «ЛогоВАЗ». В России признан виновным в хищении (совместно с Б. Березовским) 140 млн рублей у компаний «ЛогоВАЗ» и «АвтоВАЗ». Получил политическое убежище в Великобритании, числился в розыске Интерпола, позднее розыск был снят. Проживает в Лондоне.