В Петербурге двоевластие. Из тюрем выпускают заключенных

Ночью на 28 февраля весь Петербург оказался во власти революцинеров. Ими были захвачены вокзалы, телеграф, телефонные сети, полицейские участки, военные учреждения (в том числе артиллерия) и склады продовольствия. Большая часть войск либо полностью перешла на сторону восставших, либо не препятствовала их действиям. В распоряжении командующего войсками Хабалова находились лишь «четыре гвардейские роты, пять эскадронов и сотен, две батареи», располагавшиеся в здании Главного адмиралтейства.

Революция перекинулась на соседние с Петербургом города: народ взял Шлиссельбургскую каторжную тюрьму, освободив 67 политзаключенных, очистили от полиции город Сестрорецк, в котором сразу же был избран Совет рабочих депутатов, началось движение в Кронштадте. На совещании у коменданта кронштадтской крепости адмирала Куроша офицеры единодушно заявили, что рассчитывать на матросов и солдат в подавлении народа нельзя, так как они сами присоединятся к восставшим.

Царские чиновники и министры массово подвергались арестам по инициативе масс. Госдума не отдавала соответствующих приказов и даже выпустила в прессе объявление, призывающее прекратить самовольные аресты. Исаак Минц перечисляет попавших в руки к восставшим царских деятелей:

«28 февраля были арестованы председатель Совета министров Голицын, бывший председатель Совета министров Штюрмер, известный черносотенец доктор А. И. Дубровин, бывший товарищ министра внутренних дел, в прошлом начальник Департамента полиции генерал-лейтенант Курлов, петроградский градоначальник А. П. Балк, военный министр М. А. Беляев, министр путей сообщения Ф. Б. Кригер-Войновский, бывший начальник Департамента полиции Е. К. Климович и др. Министр юстиции Н. А. Добровольский весь день и ночь 27 февраля просидел в итальянском посольстве, а 28 февраля днем позвонил Родзянко, прося арестовать его. За ним послали машину. Около полуночи в Государственную думу явился переодетый Протопопов и попросил студента вызвать Керенского, в руки которого и передал себя.

Ставка уже не была уверена в том, что связь с Советом министров действует. Действительно, дежурный офицер на телеграфе сообщил из Петрограда, что связь по городу прекращена, все принятые телеграммы лежат. В 1 час 5 минут 28 февраля телеграфные чиновники сообщили из Петрограда, что никуда не могут больше доставлять депеши, так как окружены со всех сторон восставшими. Телеграфисты считали дальнейшую передачу депеш излишней, ибо они могли оказаться в руках восставших. Телеграмму Николая II председателю Совета министров удалось передать по телефону министру иностранных дел, который находился на заседании Совета министров.

Военный министр телеграфировал Алексееву 28 февраля в 12 часов 25 минут, что министр путей сообщения накануне вечером едва не был арестован и сейчас скрывается в чужой квартире, вследствие чего ни он, ни министерство не могут выполнять своих функций. Военный министр, получив распоряжение императора о подчинении всех министров Иванову, передал его четырем министрам, с которыми мог связаться по дворцовому телефону. Но с другими министрами, включая председателя, связи у него не было».

В 2 часа ночи было завершено объявление о взятии власти Временным комитетом Государственной думы:

«Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения. Комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием».

Тогда же официально вышла из подполья большевистская партия. В Таврическом дворце был образован явочный стол, координирующий действия солдат, направляющий людей в большевистские районные комитеты.

В первом номере газеты «Известия Петроградского Совета рабочих депутатов» был опубликован манифест ЦК РСДРП «Ко всем гражданам России»:

«Граждане! Твердыни русского царизма пали… Громадными усилиями, кровью и жизнями русский народ стряхнул с себя вековое рабство. Задача рабочего класса и революционной армии — создать временное революционное правительство, которое должно встать во главе нового нарождающегося республиканского строя.

Временное революционное правительство должно взять на себя создание временных законов, защищающих все права и вольности народов, конфискацию монастырских, помещичьих, кабинетских и удельных земель и передать их народу, введение 8-часового дня и созыва учредительного собрания на основе всеобщего, без различия пола, национальности и вероисповедания, прямого, равного избирательного права с тайной подачей голосов.

Временное революционное правительство должно взять на себя задачу немедленного обеспечения продовольствием населения и армии, а для этого должны быть конфискованы все полные запасы, заготовленные прежним правительством и городским самоуправлением.

Гидра реакции может еще поднять свою голову. Задача народа и его революционного правительства — подавить всякие противонародные контрреволюционные замыслы.

Немедленная и неотложная задача временного революционного правительства — войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, против царских правительств и капиталистических клик и для немедленного прекращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам.

Вперед! Возврата нет! Беспощадная борьба! Под красное знамя революции!»

Днем состоялось широкое заседание Совета рабочих депутатов. Всё время подтягивались новые делегаты от заводов и военных частей. На нем была создана комиссия по контролю над товарным движением, которая должна была восстановить связь между Москвой и Санкт-Петербургом. Было установлено наблюдение за почтой и телеграфом. Из текста принятых постановлений:

«Заседание Совета рабочих депутатов состоялось около полудня 28 февраля. Оно было многолюднее вчерашнего. Непрерывно подходили все новые делегаты от фабрик и частей. На этом заседании было принято постановление о финансах:

1. Все государственные средства должны быть немедленно изъяты у старой власти. Революционными караулами занять в целях охраны Государственный банк, главное и губернское казначейства, Монетный двор и экспедицию по заготовлению государственных бумаг.

2. Совет рабочих депутатов поручает Временному комитету Государственной думы немедленно привести в исполнение настоящее постановление.

3. Впредь до назначения министра финансов Временным правительством денежные средства должны находиться в единственном заведовании нынешних должностных лиц под охраной революционного караула»

Продовольственная комиссия исполкома Петроградского Совета рабочих депутатов и комиссия Государственной думы постановили ввести карточную систему на хлеб. Норма ежедневного потребления установлена в 11/2 [полтора] фунта (600 г) хлеба (ржаного) на человека. Комиссия Совета сообщила, что запас хлеба в городе — 400 тыс. пудов

Зинаида Гиппиус напишет про своеобразное двоевластие, образовавшееся в Петрограде:

«Но … даже тут — не говоря о других воззваниях и заявлениях Сов[ета] Раб[очих] Деп[утатов], с которыми уже по существу нельзя не соглашаться, — есть действенность, есть властность; и она — противопоставлена нежному безвластию Думцев. Они сами не знают, чего желают, даже не знают, каких желаний пожелать. И как им быть — с царем? Без царя? Они только обходят осторожно все вопросы, все ответы. Стоит взглянуть на Комитетские «Известия», на «Извещение», подписанное Родзянкой. Все это производит жалкое впечатление робости, растерянности, нерешительности.

Из-за каждой строчки несется знаменитый вопль Родзянки: «Сделали меня революционером! Сделали!» Между тем ясно: если не будет сейчас власть — будет очень худо России. Очень худо. Но это какое-то проклятие, что они даже в совершившейся, помимо них, революции (и не оттого ли, что «помимо»?) не могут стать на мудрую, но революционную точку … состояния (точки «зрения» теперь мало).

Они — чужаки, а те, левые, — хозяева. Сейчас они погубители своего добра (не виноватые, ибо давно одни) ‑ и все же хозяева…

Контакт между Комит[етом] и Советом Р[абочих] Д[епутатов] неуловим. Какой-то, очевидно, есть, хотя они действуют параллельно; например, и те и другие — «организовывают милицию». Но ведь вот: Керенский и Чхеидзе в одно и то же время и в Комитете, и в Совете. Может ли Комитет объявить себя правительством? Если может, то может и Совет. Дело в том, что Комитет ни за что и никогда этого не сделает, на это не способен. А Совет весьма и весьма способен…

В 8 ½ вечера — еще вышли «Известия». Да, идет внутренняя борьба. Родзянко тщетно хочет организовать войска. К нему пойдут офицеры. Но к Совету пойдут солдаты, пойдет народ. Совет ясно и властно зовет к Республике, к Учр[едительному] собранию, к новой власти. Совет — революционен… А у нас, сейчас, революция…

Еще звонок. Сообщают, что «позиция Родзянко очень шаткая».

И еще позднее — всякие кислые известия о нарастающей стихийности, о падении дисциплины, о вражде Совета к думцам …

Но довольно. Всего не перепишешь. Уже намечаются, конечно, беспорядки. Уже много пьяных солдат, отбившихся от своих частей. И это Таврическое двоевластие… Но какие лица хорошие. Какие есть юные, новые, медовые революционеры. И какая невиданная, молниеносная революция. Однако выстрел. Ночь будет, кажется, неспокойная.

Р. S. Позднее, ночью

Не могу, приписываю два слова. Слишком ясно вдруг все понялось. Вся позиция Комитета, вся осторожность и слабость его «заявлений» — все это вот отчего: в них теплится еще надежда, что царь утвердит этот комитет, как официальное правительство, дав ему широкие полномочия, может быть, «ответственность» — почем я знаю! Но еще теплится, да, да, как самое желанное, именно эта надежда. Не хотят они никакой республики, не могут они ее выдержать. А вот, по-европейски, «коалиционное министерство», утвержденное Верховной Властью … — Керенский и Чхеидзе? Ну, они из утвержденного-то автоматически выпадут.

Самодержавие так всегда было непонятно им, что они могли все чего-то просить у царя. Только просить могли у «законной власти». Революция свергла эту власть — без их участия. Они не свергали. Они лишь механически остались на поверхности — сверху. Пассивно-явочным порядком. Но они естественно безвластны, ибо взять власть они не могут, власть должна быть им дана, и дана сверху; раньше, чем они себя почувствуют облеченными властью, они и не будут властны.

Все их речи, все слова я могу провести с этой подкладкой. Я пишу это сегодня, ибо завтра может сгаснуть их последняя надежда. И тогда все увидят. Но что будет? Они-то верны себе. Но что будет? Ведь я хочу, чтоб эта надежда оказалась напрасной… Но что будет? Я хочу, явно, чуда. И вижу больше, чем умею сказать».

Революция началась и в Москве. Исаак Минц так описывает обстановку на улицах:

«Колонны рабочих и революционных солдат Москвы стекались на Воскресенскую площадь к зданию городской думы. Здесь в течение всего дня и вечером 28 февраля проходили многочисленные митинги.

Высокий подъезд здания городской думы был превращен в импровизированную трибуну. Ораторы-большевики разъясняли рабочим и солдатам смысл происходящих событий и призывали продолжать борьбу до полной победы. Обращаясь к манифестантам, большевики призывали их идти в казармы разъяснять солдатам цели, ради которых рабочие поднялись на восстание, и призывать войска переходить на сторону народа. (Общая численность Московского гарнизона накануне революции достигла 100 тыс. штыков и сабель.) С Воскресенской площади с красными флагами рабочие во главе с большевиками направились к казармам. Несколько сот рабочих двинулись к Спасским казармам, где стоял 192-й пехотный запасной полк. По дороге к демонстрантам присоединялись новые группы рабочих. Добравшись до Спасских казарм, демонстранты потребовали открыть ворота. Офицеры отказались.

Офицерский караул, стоявший у ворот казармы, чтобы рассеять подошедших рабочих, дал залп холостыми зарядами. Но отхлынув в сторону, собравшиеся вновь двинулись к казармам. Вся Сухаревская площадь была запружена народом. Рабочие звали солдат перейти на сторону революции. Некоторым молодым рабочим удалось через забор и окна казармы пробраться внутрь помещения. Вскоре площадь огласилась громовым «ура!». Оказалось, что рабочие открыли ворота казармы, толпа хлынула на казарменный двор, где начался митинг. Отдельные солдаты сразу примкнули к рабочим, но основная масса еще колебалась. К солдатам подошел какой-то инвалид и сказал: «Товарищи солдаты, вы боитесь, имея оружие. Посмотрите — к вам пришли рабочие с голыми руками, в блузах, от станков. Они идут на смерть, потому что не знают, пойдете ли вы с ними или будете стрелять в них». Человек триста солдат присоединились к рабочим и вместе с ними двинулись к городской думе. Весь полк перешел на сторону революции только на следующий день.

К вечеру 28 февраля часть войск Московского гарнизона открыто перешла на сторону революции. Другие же полки оставались нейтральными, но ни одно подразделение Московского гарнизона не выступило в защиту царизма.

В первый же день революции в Москве, 28 февраля 1917 г., восставшие рабочие и солдаты заняли ряд правительственных учреждений. Радиостанция была взята солдатами автомобильной роты, восставшие захватили Арсенал. Захват Арсенала существенно укрепил силы восставших».

В этот день в Петербурге подняла восстание Военно-автомобильная школа, где служил Владимир Маяковский. Поэт арестовал местного командира и на некоторое время даже занял его место, поскольку ему было поручено провести выборы и организовать ремонт машин революционеров. В автобиографии «Я сам» Маяковский писал:

«28 февраля, 1917-й год, пошел с автомобилями к Думе, влез в кабинет Родзянки, осмотрел Милюкова, молчит, но мне почему-то кажется, что он заикается. Через час надоело, ушел, принял на несколько дней команду автошколой».

В поэме «Революция. Поэто-хроника», написанной в апреле 1917, описал революционные события:

Сразу —

люди,

лошади,

фонари,

дома

и моя казарма

толпами

по сто

ринулись на улицу…

Горе двуглавому!

Пенится пенье.

Пьянит толпу.

Площади плещут…

Как в бурю дюжина груженых барж,

над баррикадами

Плывет, громыхая, марсельский марш…

Это первый день рабочего потопа.

Идем

запутавшемуся миру па выручку!

В революции поучаствовал и Герман Лопатин — более 20 лет проведший в одиночном заключении русский революционер, друг Карла Маркса. Полуслепой, в сопровождении своих близких он находился среди восставших рабочих и солдат, вдохновляя их на окончательный разгром самодержавия. Лопатин писал:

«28, вторник. Чтобы описать все виденное, пережитое и перечувствованное мною в этот навеки незабываемый для меня день, самый счастливейший день в моей жизни, понадобились бы целые тома. Конечно, я весь день и вечер провел в толпе восставших рабочих и передавшихся на их сторону солдат, присутствуя при их подвигах и поражениях. Ах, что бы я дал вчера, чтобы бродить под руку с какой-нибудь зрячей спутницей! Мои глаза ведь теперь очень плохи. Попадал, конечно, не раз под обстрел из винтовок и пулеметов, оставаясь стоять даже тогда, когда мои случайные товарищи временно разбегались, ибо быть сраженным пулею в такой торжественный день на склоне жизни я счел бы за счастье».

Алекасандр Бенуа записал в дневнике:

«А пожалуй, это и РЕВОЛЮЦИЯ!

Теперь и во мне возникла тревога, что выразилось уже в том, что я проснулся в 6 часов. Уже за кофием Дуня взбудораживает всех сообщением, что она только что, высунувшись в окошко, увидела, как со Среднего проспекта к Тучкову мосту сворачивают один за другим автомобили с красными флагами. Толпа (в столь ранний час наличие толпы уже многозначительный симптом) их провожает кликами. В тот момент это сообщение показалось нам чем-то чрезвычайным и ужасно грозным, но уже к середине дня такие же проезды «революционных колесниц» стали явлением до того обычным, что даже потеряли всякую остроту новизны и успели «надоесть». Вот и сейчас в ясном морозном воздухе гулко гудит проезжающий грузовик и слышны крики «ура!». Очевидно, опять мчится мимо нашего дома одна из бесчисленных партий солдат и рабочих, вооруженных винтовками и саблями наголо. Катят они во весь опор, в большинстве случаев в направлении к Тучкову мосту. В некоторых из этих самокатов сидят вместе с пролетариями сестры милосердия, а то и просто какие-то дамочки, а также штатские с красным крестом на ручной повязке. Очень принято — двум солдатам помоложе лежать с ружьем в позе прицела на колесных крыльях (pare-brise) грузовиков. Так более картинно, в этом больше показной удали. Публика приветствует каждую такую повозку сниманием шапок и криками «ура!».

В 10 ч. наша кухарка принесла прокламацию, напечатанную на лоскутке серой бумаги очень тусклым шрифтом (очевидно, «приличные» типографии еще не в «их» руках). Ее ей сунул какой-то рабочий на углу Среднего. К сожалению, кроме обычных социалистических клише, начинающихся с призыва «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и кончающихся ликованием по поводу того, что наступил «конец засилью капитализма», в бумажке ничего не оказалось. Акица увидала в этом призыве к соединению пролетариев предвещание скорого мира и пришла снова в восторг (в самих же совершенно для нее новых лозунгах она, разумеется, разбирается не лучше Коки!). Спрашивается, для кого такие бумажки предназначаются?..

На углу 1-й линии и набережной мы присоединились к кучке, читавшей ходивший по рукам бюллетень, озаглавленный «Известия». Это единственное, если не считать лоскутка, сунутого в руку нашей кухарке, виденное за всю прогулку печатное слово. В этих «Известиях» имеется сообщение с фронта, а за ним распоряжение Временного правительства: текст приказа о роспуске Гос. думы (уже показалось сегодня странным увидать подпись «Николай») и тексты двух телеграмм Родзянки царю с предостережением об «опасности для династии». Так как листок был один и обладатель его вскоре скрылся, то мы его и не дочитали. На улицах и площадях, покрытых снегом и залитых солнцем, все кажется празднично-прекрасным. Уж не предсмертная ли это красота Петербурга? Всюду довольно много слоняющегося народу, но все же это не грозные толпы, а, скорее, обыкновенные прохожие, а то и группы (человек в двадцать-тридцать) разговаривающих между собой обывателей довольно серого вида. Пока мы шли по льду, нам никто не повстречался. Массы погуще столпились только на углу нашей 1-й линии и Среднего пр. и на углу Большого проспекта. Впечатлению некоторого увеличения людности способствует, вероятно, полное отсутствие каких-либо средств передвижения; всякий, кто обыкновенно ехал, теперь идет пешком. Немало военных и штатских чиновнического типа, но большинство — пролетарии, не столько «форменные рабочие с фабрик», сколько (если судить по виду) приказчики, конторщики, мастеровые; просто же мужичков что-то совсем не видал. Один раз мы видели, как рядовой солдат вытянулся перед генералом, но вообще это уже не полагается».

Александр Блок в «Последних днях императорской власти» описывает попытки царского министерства удержать последние позиции в Петрограде:

«Около полуночи Беляев приказал своему секретарю позвонить в Мариинский дворец и вызвать по телефону Кригер-Войновского.Секретарь услышал в телефон неясный разговор нескольких голосов, увещания соблюдать тишину и предупреждение, что у телефона военный министр. Вслед за тем, к телефону подошел кто-то, назвавший себя министром путей сообщения, но по голосу непохожий на Кригер-Войновского. Секретарь предупредил об этом Беляева и передал ему трубку. Военный министр молча слушал у телефона минут 5, услышал слова: «…эту пачку уже пересмотрел, возьми вот те бумаги», повесил трубку и запретил всем сношения по телефону с Мариинским Дворцом. Около 2 часов ночи секретарь Беляева был вызван по телефону из Мариинского Дворца помощником управляющего делами Совета Министров Путиловым, который объяснил, что, действительно, в помещении канцелярии Совета Министров «хозяйничают посторонние лица», важнейшие бумаги удалось унести, а министры путей сообщения и иностранных дел скрываются в другой части дворца. Путилов просил освободить их, но секретарь военного министра объяснил, что в их распоряжении нет войск…

Между тем, у генерала Занкевича, которому Беляев передал командованье, были в распоряжении уже немногие части, и то колеблющиеся и тающие с часу на час. Вопрос об атаке стоял безнадежно, можно было думать только об обороне отряда на Дворцовой площади. Генерал Занкевич, надев мундир Лейб-Гвардии Павловского полка, выехал к солдатам, и поговорив с ними, вынес убеждение, что на них рассчитывать нельзя. Удержаться на площади было невозможно; Занкевич считал, что верным слугам царя надо умереть в Зимнем Дворце; около 9 часов вечера войска были переведены в Адмиралтейство, а около 11 часов — во Дворец, при этом оказалось, что матросы и часть пехоты уже разошлись; осталось всего на всего 1500−2000 человек. Около часу ночи во Дворце получили известие о назначении генерала Иванова. Управляющий дворцом генерал Комаров просил Хабалова не занимать дворца; Занкевич спорил, и вопрос остался бы открытым, если бы заехавший в ту минуту с Беляевым великий князь Михаил Александрович, которому не удавалось уехать в Гатчину, не согласился с Комаровым. На совещании великий князь, Хабалов и Занкевич наметили Петропавловскую крепость, но помощник коменданта барон Сталь, вызванный к телефону, сообщил, что на Троицкой площади стоят броневые автомобили и орудия, а на Троицком мосту — баррикады. Хабалов предложил пробиваться, но Занкевич указал на колебания офицеров Измайловского полка; тогда, на рассвете, решили перейти опять в Адмиралтейство.

Снарядов у них было мало, патронов не было вовсе, а есть было нечего; с большим трудом достали немного хлеба для солдат. У казачьей сотни, расквартированной в казармах Конного полка, лошади были непоены и некормлены. По Адмиралтейству постреливали, но оттуда не отвечали.

Листки с объявлением осадного положения были напечатаны, но расклеить их по городу не удалось: у Балка не было ни клею, ни кистей. По приказу Хабалова, отданному вялым тоном, два околодочных развесили несколько листков на решетке Александровского сада. Утром эти листки валялись на Адмиралтейской площади перед градоначальством. Третье объявление, переданное Беляевым для распубликования — о запрещении жителям столицы выходить на улицу после 9 часов вечера, Хабалов счел окончательно бесцельным и оставил его без исполнения».

«Около полудня, 28 февраля, в Адмиралтейство явился адъютант морского министра, который потребовал очистки здания, так как, в противном случае, восставшие угрожали открыть по нему артиллерийский огонь из Петропавловской крепости. На совещании было решено, что дальнейшее сопротивление бесполезно. Артиллерия отправилась обратно в Стрельну, оставив замки от орудий; пулеметы и ружья спрятали в здании, и вся пехота была распущена без оружия. Хабалов был арестован солдатами, осматривавшими здание Адмиралтейства, в тот же день, около 4 часов. Беляев прошел в Генеральный Штаб, откуда в 2 часа 20 минут послал следующую секретную телеграмму Наштаверху:

«Около 12 часов дня 28 февраля остатки оставшихся еще верными частей в числе 4 рот, 1 сотни, 2 батарей и пулеметной роты, по требованию Морского Министра, были выведены из Адмиралтейства, чтобы не подвергнуть разгрому здание. Перевод этих войск в другое место не признал соответственным, ввиду не полной их надежности. Части разведены по казармам, при чем во избежание отнятия оружия замки орудий сданы Морскому Министерству».

Между тем для удержания восстания в Петрограде и последующего его подавления по всем фронтам мобилизовались войска. Исаак Минц пишет:

«Всего… на подавление революции было отправлено четыре полка пехоты, четыре полка конницы, две пешие и две конные батареи, георгиевский батальон и две роты, из них одна железнодорожная, а также три крепостных батальона. Кроме того, было приказано погрузить три гвардейских полка с артиллерией и в случае необходимости еще три кавалерийские дивизии с трех фронтов. Это была целая армия, составленная из наиболее стойких частей, хорошо оснащенных боевой техникой».

В 5 часов утра Николай II выехал на царском поезде из Ставки. Он надеялся прибыть в Царское село уже 1 марта, проехав окружным путем через Оршу — Лихославль — Тосно. В 3 часа дня царь из Вязьмы послал на английском языке телеграмму императрице в Царское Село:

«Выехали сегодня утром в 5. Мыслями всегда вместе. Великолепная погода. Надеюсь, чувствуете себя хорошо и спокойно. Много войск послано с фронта. Любящий нежно Ники».

Между тем с полудня императрица оказалась уже под охраной революционных войск. Из воспоминаний фрейлины императрицы Софии Буксгевден:

«Вечером 13 марта гарнизон Царского Села, до этого момента не соглашавшийся примкнуть к мятежникам, покинул свои казармы и промаршировал по улицам, беспорядочно стреляя в воздух. Вначале они отправились к местной тюрьме и освободили всех находящихся там заключенных. Это были по большей части воришки, поскольку в тюрьме, расположенной неподалеку от императорской резиденции, не содержались никакие серьезные преступники. Затем солдаты разграбили находящиеся по соседству винные лавочки, после чего несколько тысяч мятежников (по большей части пьяных) собрались перед Александровским дворцом. Они хотели захватить императрицу и наследника и передать их в революционный штаб Петрограда. Беспорядочная и дикая стрельба переполошила охрану дворца. Эта охрана состояла из двух батальонов Сводного полка, одного батальона военно-морских сил — численностью 1200 человек, двух казачьих эскадронов, одной роты Первого железнодорожного полка и военно-полевой батареи из Павловска под командованием графа Ребиндера.

Мне вновь пришлось сообщить императрице о мятеже в войсках. В это время она находилась у больных, и, когда я поднялась наверх, она как раз переходила из одной комнаты в другую. Она совсем не была испугана, однако очень болезненно восприняла известие о том, что гарнизон Царского Села, в чьей преданности она была уверена, тоже перешел на сторону мятежников. Императрица сразу же пошла к детям и сказала им, что в Царском Селе проходят военные маневры (благодаря такому известию они должны были без страха слушать звуки выстрелов). Затем она попросила меня позвать господ из свиты и сама сошла вниз, чтобы обсудить ситуацию с графом Апраксиным и генералом Ресиным. Императрице была невыносима сама мысль о том, что из-за нее может пролиться кровь, поэтому она очень просила, чтобы войска, защищающие дворец, ничем не провоцировали мятежников. Именно поэтому со стороны дворцовой охраны не было сделано ни одного выстрела.

Императрица набросила поверх своего белого платья медсестры подбитый мехом черный плащ и в сопровождении великой княжны Марии и графа Бенкендорфа сама отправилась осматривать посты дворцовой охраны. Она прошла во внутренний двор, а затем спустилась в подвал дворца, куда солдаты по очереди приходили погреться. Императрица отметила, обращаясь к солдатам, как высоко она ценит их верность своему долгу. Она добавила также, что прекрасно знает: в случае необходимости они, не задумываясь, встанут на защиту наследника; но, добавила императрица, она также надеется, что им все-таки удастся избежать кровопролития.

Это была незабываемая сцена. Было совершенно темно, если не считать слабого мерцания снега под луной и отблесков на полированных стволах винтовок. Отряды выстроились во дворе в военном порядке: первый ряд опустился на колено, приготовившись к стрельбе, остальные же стояли сзади, также с винтовками наизготовку (на случай внезапной атаки). Императрица и ее дочь скользили подобно теням от одной линии к другой, а на заднем плане тускло отсвечивала огромная масса белого дворца. Где-то неподалеку слышалась беспорядочная стрельба. Взбунтовавшиеся отряды уже достигли так называемой Китайской деревни неподалеку от большого дворца. Казачьи патрули сообщили, что мятежники не собираются идти дальше, поскольку до них дошли слухи, что для охраны дворца были стянуты значительные силы, а на крыше установлены пулеметы. Все эти слухи не имели под собой никакого основания, однако они оказались спасительными для защитников и обитателей дворца, так как мятежники решили отложить свою атаку на утро».

Блок пишет о дальнейшем движении царского поезда и его свиты:

«Императорский поезд следовал без происшествий, встречаемый урядниками и губернаторами. Непосредственные известия из Петербурга перестали поступать; питались только вздорными слухами о том, что грабят Зимний Дворец, убит градоначальник Балк и его помощник — Вендорф.

В Бологом в свитском поезде стало известно, что в Любани стоят войска, которые могут не пропустить дальше. Однако поезд продолжал следовать по линии Николаевской железной дороги, по направлению к Петербургу. В Малой Вишере офицер 1-го железнодорожного полка, без оружия, предупредил свиту, что в Любани находятся две роты с орудиями и пулеметами. Было решено ждать прибытия императорского поезда. Так как из ряда сведений определилось, что Временное Правительство направляет литерные поезда не на Царское Село, а на Петербург, где, как полагали, царю будут поставлены условия о дальнейшем управлении, общий голос был за то, чтобы ехать в Псков: там — генерал Рузский, человек умный и спокойный; если в Петербурге восстание, — он послал войска, если переворот — он вошел в сношение с новым правительством. Немногие говорили, что надо вернуться в Ставку. В третьем часу ночи дождались поезда. Генерал Саблин пошел туда. Все, кроме Нарышкина, спали; Воейкова пришлось разбудить» Воейков отправился к царю, разбудил его и сообщил, что на Тосну ехать рискованно, так как она занята революционными войсками. Царь встал с кровати, надел халат и сказал: «Ну, тогда поедемте до ближайшего юза».Воейков вышел веселый, со словами; мы едем в Псков, «теперь вы довольны?» — Поезда повернули назад.»

Дубенский записывает в дневнике:

«Все признают, что этот ночной поворот в Вишере есть историческая ночь в дни нашей революции. Государь по прежнему спокоен и мало говорит о событиях. Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближенные за это: граф Фредерикс, Нилов, граф Граббе, Федоров, Долгорукий, Лейхтенбергский, все говорят, что надо только сторговаться с ними, с членами Временного Правительства».

Княгиня Ольга Палей вспоминает:

«Около десяти часов утра меня попросил к телефону посол Франции: «Я беспокоюсь о вас, милый друг, — сказал он, — у нас здесь прямо ад, всюду перестрелка! Спокойно ли у вас в Царском?» Я ответила ему, что у нас царит самое безмятежное спокойствие. Я посмотрела в окно и увидела чистое голубое небо; лучезарное солнце заставляло снег сверкать тысячами огней; ни малейший шум не нарушал эту безмятежность природы… но увы, это продолжалось недолго. После завтрака я пошла в маленькую, милую церковь Знаменья, куда в продолжение всей войны я ходила ежедневно, чтобы помолиться и успокоиться. Я заметила необычное волнение. Солдаты, растрепанные, в фуражках, запрокинутых на затылок, с руками в карманах, разгуливали группами и хохотали. Рабочие бродили с свирепым видом. В тревоге я поспешила вернуться домой, чтобы скорее увидеть князя и детей. Мужа я застала в состоянии крайнего волнения. Ему не давала покоя полная неизвестность о судьбе государя, которого он обожал. Он шагал вдоль и поперек своего рабочего кабинета и нервно крутил усы. Он задавал себе вопрос, не должен ли он поехать к государыне, которую не видел со дня отъезда сына, как вдруг раздался звонок телефона, и из дворца сообщили, что государыня просит в. князя немедленно приехать. Было четыре часа дня. Тотчас был подан автомобиль, и через несколько минут в. князь был у государыни. Она приняла его очень сурово и, спросив о подробностях того, что творится в Петрограде, резко сказала ему, что если бы императорская фамилия поддерживала государя вместо того, чтобы давать ему дурные советы, тогда бы не могло случиться того, что происходит сейчас. В. князь ответил, что ни государь, ни она не имеют права сомневаться в его преданности и честности, и что сейчас не время вспоминать старые ссоры, а необходимо во что бы то ни стало добиться скорейшего возвращения государя. Государыня сообщила, что он возвратится завтра утром, т. е. 1/ 14 марта. Великий князь обещал встретить его на вокзале и уехал, убедившись, что ни она, ни дети, которые в то время были больны, не подвергаются никакой опасности и находятся под хорошей охраной.

Около семи часов вечера распространился слух, что толпа волнующихся и угрожающих рабочих покинула фабрики в Колпине и направляется в Царское. Немного испугавшись, мы с в. князем решили пойти к вдове бывшего министра в Персии, де Спрейер, нашему другу уже в продолжение трех лет, которая работала вместе со мной в лазарете и которая на случай возможных волнений часто предлагала мне свое гостеприимство. Владимир и две мои дочери с ·гувернанткой-француженкой Жакелиной должны были пойти к семейству Михайловых, где шли усиленные приготовления, чтобы принять их наилучшим образом. Мы ушли из дому около девяти часов вечера. Патрули с белыми нашивками на левом рукаве объезжали город. Мы не знали, были ли это войска, оставшиеся еще верными, или те, которые уже перешли на сторону восставших. Два раза наш автомобиль останавливали, но как только узнавали, что едет в. князь, ему отдавали честь и пропускали. Г-жа Спрейер уступила нам свою комнату и в течение всего времени, пока мы оставались под ее кровлей, оказывала нам бесконечное внимание предупредительность. Мы с трудом заснули».

Справка ИА REGNUM :

Борис Штюрмер — в 1916 году был председателем Совета министров Российской Империи, министром внутренних дел, а затем министром иностранных дел

Герман Лопатин — революционер, член «Народной воли» (принуждавшей власть к демократическим реформам через террор) и генерального совета I Интернационала, первый переводчик «Капитала»

Эдуард Кригер-Войновский — министр путей сообщения Российской империи

Михаил Занкевич — начальник военной охраны Петрограда

Морское министерство — орган военного управления, занимавшийся военно-морским флотом Российской империи.