У Николая Федоровича Дубровина свое, особое место в отечественной историографии. Может показаться, что с точки зрения времени, научной и культурной среды, его сформировавших, он принадлежит исключительно девятнадцатому веку. Стало быть, и оценивать творчество Дубровина следует с поправками на это обстоятельство. Так, собственно, и поступают многие из тех, кто пишет о нем. Дубровина обычно стремятся «встроить» в определенную профессиональную специализацию («военный историк», историк «археографического направления») и в определенное идейно-политическое направление (представитель «консервативно-охранительной», «имперско-апологетической», «дворянско-буржуазной» [и т.д.] историографии). Такие эпитеты употребляются одними для предъявления Дубровину различных идеологических обвинений, другими для «смягчения приговора» с помощью более или менее убедительных попыток судить автора поим же самим выбранным законам жанра.

boombob.ru
Флаг РФ

Николай Федорович не заслуживает гневных укоров и не нуждается в каких-либо оправданиях. Применительно к его многогранной и удивительно плодотворной научной деятельности это — абсолютно непродуктивный, порочный подход, ничего не объясняющий, кроме одного — политико-конъюнктурных пристрастий хулителей или поклонников Дубровина.

От такого примитивного, черно-белого восприятия отрекались даже представители весьма ангажированной советской историографии, прямо указывая, что Дубровин по существу не примыкает ни к одному из научных течений своего времени.[1] Это есть косвенное признание непреходящей ценности всего, что сделано историком в течение его жизни, наполненной самоотверженным трудом, достойным служением науке, культуре, Отечеству.

* * *

Н.Ф. Дубровин родился в 1837 г. в семье потомков старинного дворянского рода. Его отец — Федор Николаевич — несколько лет прослужил на Кавказе и принимал участие в русско-турецкой войне 1828−1829 гг. Биограф с мистическими наклонностями, возможно, увидел бы в этом факте судьбоносный знак, предвещавший сыну — Николаю Федоровичу — ту самую профессионально-творческую стезю, которая сделает его выдающимся кавказоведом и военным историком.

Но сначала Н.Ф. Дубровин получил образование в Полоцком кадетском корпусе и Дворянском полку (будущее Константиновское артиллерийское училище). Затем войсковая служба, после чего — Михайловская артиллерийская академия. По окончании ее Дубровина на полтора года командируют за границу, где он изучает военное дело иностранных государств, одновременно находя возможность для своего любимого занятия — собирания материалов по истории России.

Личностное, духовное, интеллектуальное становление Дубровина происходит в переломную эпоху. На фоне величавого царствования Николая I, его неоспоримого лидерства в европейских делах и патриархального покоя в делах домашних поражение России в Крымской войне грянуло как гром среди ясного неба. В обществе началось брожение. Пришли в движение те силы, которые считали, что «дальше так жить нельзя», которых не устраивала сложившаяся при Николае I патерналистская гармония между царем и народом, которым казалось, будто они знают крестьянские нужды лучше самих крестьян. Николаевское самовластье сменилось «оттепелью», и многие радетели народного счастья были готовы превратить ее в революционную «жару». Плохо понимая суть такой сложной философской и житейской категории, как «свобода» и вовсе не понимая, как ее взрастить на российской почве, они хотели освободить всех и от всего, здесь и сейчас. Нетерпение становилось знаком времени. Те, кого это чувство захватило целиком, принимались изучать взрывное дело, чтобы поскорее избавиться от ненавистных душителей свободы и от всего их самодержавного инвентаря.

Реформаторские идеи, превращавшиеся в реформоманию, проникли в государственно-управленческую среду. Консерватизм стал дурным тоном. Даже явные сторонники преобразований, к примеру, Д.А. Милютин, с иронией и настороженностью относился к своим чересчур ретивым современникам.

Хотя биение пульса времени ощущалось вокруг Дубровина порой слишком сильно, лавры ниспровергателя устоев оставили молодого человека равнодушным. Он чувствовал в себе другое предназначение. Однако вовсе отгородиться от новых веяний будущий историк не мог.[2]

Случилось так, что свое перо Дубровин впервые опробовал не на научном, а на литературном поприще. В 1859 г. в журнале «Рассвет» была напечатана его повесть под несколько несуразным названием «Ум для света». Если у Дубровина впоследствии имелись основания не жалеть об этой шалости, то лишь постольку, поскольку она вовремя дала ему понять, что беллетристика не его стихия.

С 1863 г. Дубровин, будучи старшим адъютантом штаба артиллерии Отдельного гвардейского корпуса и Петербургского окружного артиллерийского управления, начинает активно публиковаться в «Военном сборнике», «Русском вестнике», «Отечественных записках», «Вестнике Европы». Уже его первые работы отличались документальной основательностью и обширной проблематикой, выходившей далеко за рамки сугубо военных сюжетов: сербский и польский вопросы в царствование Александра I, внутреннее состояние России (политическое, общественное, социально-психологическое, финансово-экономическое) накануне и в период Отечественной войны 1812 года, персональные характеристики виднейших деятелей Александровской эпохи, русско-турецкая война 1806−1812 гг., включая ее политический и дипломатический аспекты.

В этих трудах уже просматривается формирование как общеметодологических взглядов Дубровина, так и более частных концептуальных положений применительно к той или иной исторической теме. Они зачастую не вписываются в расхожие теоретические установки дворянско-монархической историографии[3] с ее акцентом на идее о том, что решающая роль в историческом процессе принадлежит политической власти, воплощенной в царях и императорах.

В поле зрения ученого — прежде всего развитие общества и государства, движение народных масс. А потом уже выдающиеся личности, которые являются «не создателями, а выразителями новых форм и общих стремлений».[4] По отдельным высказываниям Дубровина — в частности о «почти ничтожной роли одного человека» в истории — его вообще нельзя отождествлять с персоноцентричной исторической литературой монархического толка.

Вместе с тем, когда речь заходит о драматических, поворотных эпохах в истории России, Дубровин с восхищением показывает многочисленные примеры высокого, героического порыва человеческого духа, способного предопределять судьбу страны.

Внимание историка всегда привлекали сюжеты, связанные с процессом строительства Российской империи. И тут невозможно было обойтись без Кавказа — одной из важнейших имперообразующих территорий России. Кроме того, интерес Дубровина к Кавказу подогревался тем обстоятельством, что это было самое необычное приобретение империи, уникальное в этнокультурном плане и очень весомое в геополитическом.

Именно Кавказ, расположенный между двумя «теплыми морями» и открывавший дорогу на юг и восток, служил воплощением дерзновенных мечтаний Петра I. Именно Кавказ в качестве составной части империи, а не беспокойного соседа, олицетворял логическую завершенность продвижения России в черноморско-каспийском пространстве и поиска прочных границ, обеспечивающих безопасность от Турции и Ирана. Именно Кавказ, богатый материальными и духовными «произведениями южных климатов» и восточных культур, в каком-то смысле являлся такой же жемчужиной в российской короне, как и Индия — в британской. Во всяком случае, Кавказ воспринимался как аналог экзотических колониальных владений европейских держав, как символ российского преуспеяния и величия.

Дубровин работал много и быстро. Едва сформировавшись, его интерес к Кавказу тут же нашел выражение в двух книгах, ставших кавказоведческой классикой. С перерывом в год (1866, 1867 гг.) выходят в свет «Закавказье от 1803 года по 1806 год» и «Георгий XII, последний царь Грузии, и присоединение ее к России», а следом — две статьи («1802-й год в Грузии» и «А.П. Ермолов»), которые своей профессиональной добротностью создавали впечатление, будто автор занимался Кавказом всю жизнь.

Успехи Дубровина не остались незамеченными. В 1869 году его в чине полковника прикомандировали к Главному штабу специально для исследований в области военной истории. Теперь он мог посвятить себя любимому делу целиком, не деля его с сугубо военной службой.

Тремя годами раньше в профессиональной биографии Дубровина произошло важное событие. Кавказский наместник великий князь Михаил Николаевич поручил ему составление многотомной истории утверждения России на Кавказе. Отныне ученый стал работать над этой темой не только в свое удовольствие. Кроме того, уже другими были масштабы и глубина ее изучения. Сам характер подготовительных изысканий говорил о том, что он задумал нечто особенное. В течение 5 лет историк не вылезал из петербургских и московских архивохранилищ, «пропахав» бескрайние поля нетронутого документального материала. Затем Дубровин отправился на Кавказ, где, помимо изучения местных архивов, собрал богатейшие этнографические сведения о народных обычаях, преданиях, легендах, верованиях, празднествах, песнях и т.д.

В результате в 1871 г. в Петербурге выходит из печати первый том (около полутора тысяч страниц) фундаментального исследования «История войны и владычества русских на Кавказе». Даже самое беглое знакомство с ним не оставляет сомнений: ничего подобного по системно-тематическому охвату и профессиональному уровню отечественная кавказоведческая историография еще не знала.

Однако остальные пять (из запланированных шести) томов были опубликованы лишь через 15 лет, в 1886—1888 гг. Причина отчасти в том, что спрос на талант, трудолюбие и неутомимую энергию Дубровина резко возрос. Не успев выполнить поручение великого князя, ученый в 1871 г. получает задание уже от самого Александра II — написать Историю Крымской войны. В течение последующих 4−5 лет ни на что другое времени у Дубровина практически не остается. Он собирает и издает документы по этой теме[5], и параллельно работает над трехтомной «Историей Крымской войны и обороны Севастополя». Рукопись ее Дубровин вручил императору в 1876 г., но свет она увидела лишь в 1900 г., поскольку содержала сведения, разглашение которых до поры до времени было нежелательным.

Однако в том же 1876 г. Дубровину представился случай, не навлекая гнев Александра II, публично заявить о себе как о крупнейшем знатоке военных и политико-дипломатических событий 1853−1856 гг. Дело в том, что Академия наук, рассматривавшая тогда возможность присуждения М.И. Богдановичу Уваровской премии за его книгу о Крымской войне[6], попросила Дубровина дать на нее отзыв. Предложение было и заманчивым, и деликатным. Модест Иванович на тот момент считался первым в России специалистом по данной проблематике, и выступать в роли его критика — пусть и по официальному поручению — означало взять на себя большую ответственность и вольно или невольно подвергнуться риску ссоры не только с Богдановичем. Однако и оставлять под спудом (точнее, в личном царском архиве) свои глубокие, обширные и уникальные для 70-х годов XIX века познания о Крымской войне Дубровину, похоже, тоже не хотелось. И он решается на то, чтобы поделиться ими с ученой публикой.

По большому счету книга Богдановича была для Дубровина лишь поводом, неожиданной возможностью сказать нечто важное. Причем, не по собственной инициативе — что в тех обстоятельствах могло быть истолковано по-разному, — — а в ответ на просьбу-поручение высокоавторитетного государственного учреждения. Вместе с тем, желание воспользоваться этой возможностью, видимо, оказалось настолько сильным, что привело к некоему казусу. Отзыв Дубровина на сочинение Богдановича, опубликованный в 1877 г. в Записках Академии наук (том 33), превышал по объему само сочинение.[7] А вот тот факт, что научное содержание рецензии в ряде моментов превосходило рецензируемый труд, назвать казусом трудно. Как отныне трудно вообще представить себе такую проблему истории России, которая была бы не под силу Дубровину, и по поводу которой у него не нашлось бы своих суждений. Однако высказывать их ученый позволял себе не раньше, чем к нему приходила уверенность в том, что он имеет на это полное профессиональное право. Такое право Дубровин зарабатывал кропотливым изучением невообразимого количества архивных источников. Едва ли кто-либо из его поколения знал их лучше.

Одним словом, в своем необычном по размеру отзыве на Богдановича Дубровин состоялся как крупный специалист по Крымской войне. Академия очень высоко оценила качество выполнения возложенной на ученого задачи. Дубровину присвоили звание члена-корреспондента. В истории Академии это был, пожалуй, первый и единственный случай возведения ученого в столь почетный статус за … рецензию.

В 1870—1880-е годы Дубровин публикует в «Военном сборнике» серию обширных статей о политике России на Кавказе в первой трети XIX века, которые лягут в основу 2−6 томов «Истории войны и владычества». В 1874 г. выходит в свет его книга «Поход графа В.А. Зубова в Персию в 1796 г.» — — серьезное исследование, посвященное запутанному и противоречивому сюжету русско-иранских и русско-грузинских отношений периода каджарской экспансии в Закавказье.

Одновременно Дубровин собирает и издает (на высоком археографическом уровне) бесценные документы официального и личного происхождения, относящиеся к вопросам внутренней и внешней политики России в царствование Петра Великого, Екатерины I, Петра II, Екатерины II, Александра I, Николая I. При этом он выкраивал досуг для популяризации некоторых героических событий отечественной истории, в частности севастопольской обороны.[8]

В 1884 г. издается 3-томный труд Дубровина «Пугачев и его сообщники», справедливо названный критиками «капитальным приобретением» русской историографии, аналогов которому нет до сих пор. Особую весомость придает данной книге то обстоятельство, что автор впервые столь скрупулезно и дотошно проработал материалы следственного дела о пугачевском бунте. В итоге Дубровин пришел к важному выводу о самой тесной связи между восстанием и тогдашним состоянием русского общества на всех его этажах.

Познания Дубровина в русской истории принимают энциклопедический размах, а его публикаторская деятельность все больше напоминает безостановочную работу конвейера, с которого сходит первоклассная и широко востребованная продукция.

В 1884 г. от Академии наук последовало новое поручение Дубровину — составить заключение о труде А. Петрушевского «Генералиссимус князь Суворов» (СПб., 1884.Т. 1−3). Через два года Дубровин отвечает монографией[9], в которой он подробнейшим образом разбирает организаторскую и реформаторскую деятельность Суворова, останавливаясь во Введении и на общеметодологических вопросах, в том числе на вопросе о роли личности в истории.

80-е годы XIX века в творческой биографии Дубровина — самые плодотворные. Кроме упомянутых выше многотомных монографий о присоединении Кавказа к России и восстании Пугачева появляется полтора десятка больших фолиантов ценнейших, уникальных документов, извлеченных ученым из архивов Правительствующего Сената (царствование Петра Великого), Верховного Тайного Совета (Екатерина I и Петр II), Собственной Его Императорского Величества Канцелярии (Александр I), Коллегии иностранных дел (время Екатерины II и Павла I). Эти документы зачастую настолько ярки, выразительны и информативно насыщенны, что говорят сами за себя, совершенно не нуждаясь в комментариях. Последних Дубровин в ряде случаев действительно избегает, и, вероятно, делает это намеренно.

Среди источников, опубликованных историком, нет таких, которые можно было бы обойти вниманием. Благодаря Дубровину в распоряжении у его коллег впервые оказался полный свод рескриптов, писем, реляций и донесений, раскрывавших сложнейший процесс формирования предпосылок присоединения Крыма к России (1775−1782 гг.).

Исследователи русско-турецких отношений (конца 70-х — 90-х годов XVIII в.) также получили из рук ученого собрание депеш посланника России в Константинополе Я.И. Булгакова.[10] Без обращения к ним не обходится сегодня ни один историк, занимающийся этой проблематикой.

Тогда же (1880-е гг.) Дубровин издает три тома «Докладов и приговоров» Петра I, которые, наряду с известной публикацией И.И. Голикова, составили сердцевину всего корпуса источников по петровской эпохе.

Одной из вершин публикаторской деятельности Дубровина являются «Письма современников» об Отечественной войне 1812 года, а также о других важных событиях в царствование Александра I.[11] Эти документы рисуют живую и объемную панораму русской жизни начала XIX века со всеми ее макросюжетами и микродеталями, включающими неповторимые бытовые наблюдения и настоящие откровения. Критики с полным основанием назвали «Письма» «выдающимся произведением».[12]

Серьезный вклад в источниковедение составили изданные Дубровиным в 1889 и 1890 гг. два тома «Сборника исторических материалов, извлеченных из архива собственной его Императорского Величества канцелярии». Позже появились еще шесть томов.

80-е годы в научном творчестве Дубровина завершаются крупным биографическим трудом о знаменитом русском путешественнике Н.М. Пржевальском.[13]

Служебная карьера Дубровина плавно движется двумя параллельными курсами — по линии Генштаба и Академии наук. 1882 г. — член Военно-Ученого комитета Генштаба; 1887 г. — адъюнкт-профессор, затем ординарный профессор Николаевской военной академии; 1886 г. — адъюнкт Академии наук; 1890 г. — экстраординарный академик; 1893 г. — непременный секретарь Академии; 1900 г. — ординарный академик по историко-филологическому отделению.

В 1890-е и начале 1900-х годов (вплоть до кончины в 1904 г.) плодовитость маститого историка не иссякает, но она больше выражается в, так сказать, малых формах — «малых» для Дубровина, из-под пера которого обычно выходили огромные по объему сочинения. Теперь он тяготеет скорее к статьям и очеркам, однако это сужение жанра компенсируется расширением тематического диапазона. Хотя область его профессиональных интересов становится фактически необъятной, это не наносит ущерба качеству мысли. Что касается качества формы и слога, то тут Дубровин явно прибавляет, внося в свои тексты элемент изящества и даже блеска. Возможно, это связано с тем, что ученый активно сотрудничает с журналами «Русская Старина» и «Русский Вестник», имевшими широкую жанровую ориентацию, включая литературу и публицистику. В 1896 г. Дубровина назначают главным редактором «Русской Старины», и отныне «малые формы» превращаются из добровольного предпочтения в служебную обязанность.

О ком и о чем только не пишет Дубровин: Наполеон I, Александр I, Николай I, Великий князь Константин Павлович, А.А. Аракчеев, М.М. Сперанский, А. Чарторыйский, А.А. Закревский, А.Х. Бенкендорф, В.Н. Каразин, В.А. Жуковский, Н.А. Полевой, П.И. Шаликов, Е.А. Головин, В.А. Татаринов — все эти персонажи предстают на широчайшем фоне русской жизни, которую историк знает до тонкостей, и делится этими знаниями с читателями.[14]

Особая ценность биографических эскизов Дубровина обусловлена не только новизной приводимых им фактов, но и тем обстоятельством, что его герои остаются неразрывно и органично связанными с мозаичным контекстом эпохи, где проницательный взор ученого фиксирует все — начиная от политических, военных и экономических институтов и кончая деталями повседневности.

К числу наиболее ярких образчиков умения передавать дух времени следует отнести две последние работы Дубровина: «Русская жизнь в начале XIX столетия» и «После Отечественной войны (из русской жизни в начале XIX века)».

За несколько лет до кончины Дубровин начинает собирать материалы по истории движения декабристов. Профессионалы знают, сколько труда, сил и времени требуют архивные изыскания, особенно когда приходится ворошить горы документов, чтобы найти нужный, если, конечно, он там вообще есть. Отсутствие полной гарантии на этот счет иногда обрекает историка на трудоемкую, но бесполезную трату времени. А время для Дубровина, которому в 1897 г. перевалило за 60, становится все более драгоценным. Работается в архивах уже не так легко, как в молодости. Дни, потерянные на перелистывание «пустых» дел, стоят теперь все дороже. Однако как человек, беззаветно преданный своему ремеслу, Дубровин не хочет никому передоверять даже «черную», собирательскую работу, считая ее своим профессиональным уделом и своей профессиональной ответственностью.

За этим будничным служением высокому долгу и застал именитого историка последний день его жизни — 12 июня 1904 года.

* * *

Научное творчество Дубровина, при всем его сюжетном разнообразии, сосредоточено на одном предмете — процессе долгого и трудного строительства Российской империи, который ученые рассматривает в тесной увязке с геополитическими угрозами самому ее существованию, с тем комплексом внутренних и внешних проблем, система защиты от которых именуется «национальной безопасностью».

Все это нашло прямое отражение в выборе объектов исследования: Польша, Крым и Северное Причерноморье, Бессарабия, Кавказ, Центральная Азия. (Ход присоединения и завоевания двух последних регионов Дубровин имел возможность изучать не только как историк, но и как современник.) Эти территории, добытые в разное время и разными способами, послужили необходимым, в ряде случаев жизненно важным пополнением имперских ресурсов России — геополитических, военных, экономических, социально-демографических, культурных. Какие бы порой формы ни принимал процесс расширения империи, в основе его лежали не прихоти царствующих особ и не иррациональный «русский экспансионизм», а жесткие императивы.[15] Именно они обрекали сначала Московское, а затем Российское государство на необходимость понять, что единственный путь к выживанию в условиях географической уязвимости — в поиске относительно прочных рубежей обороны на западе, юге и востоке. Многовековой опыт общения с внешним миром убеждал в этом со всей своей суровой очевидностью. Равно как убеждал он и в том, что без выходов к морским коммуникациям — которые никто из соседей России не собирался предоставлять добровольно — полноценное развитие государства было невозможно.

«Природа страны» и «ход внешних обстоятельств» (если по С.М. Соловьеву) являлись двумя главными проклятиями русской истории, вынуждавшими Русь-Московию-Россию вести постоянную и дорогостоящую «охоту за безопасными границами» (теперь уже цитируя западных исследователей). В системно-стратегическом плане впервые этим геополитическим промыслом начал заниматься Иван Грозный, оставивший в наследство преемникам не только солидный задел и общее направление, но и сложнейшие проблемы, решать и решить которые можно было лишь двигаясь вперед к созданию империи.

Такая возможность реально возникла с появлением на русском троне Петра I. Именно с него начинается история Российской империи в полном (в том числе в формально-статусном) значении слова, история неразрывно между собой связанных геополитического наступления и обороны.

Дубровин исследовал этот процесс так, как требовала логика — через глубокое изучение войн, одного из главнейших средств утверждения и защиты империи. Он, однако, прекрасно осознавал и другое: государственные образования подобного типа не могут долго держаться на голой силе. Поэтому в работах Дубровина столь пристальное внимание уделено политическому и дипломатическому содержанию войн, а в случае с Кавказом — как бы неожиданно это ни звучало кое для кого — еще и социально-культурному компоненту, позволяющему вникнуть в сложную диалектику межцивилизационного соприкосновения.

Великодержавная гордость у Дубровина, как и у его идейных единомышленников, находила продолжение в обостренном восприятии внешних и внутренних угроз самому существованию Российской империи. Отсюда его повышенный интерес к оборонительным войнам России — Отечественной (1812 год) и Крымской (1853−1856 г.). Они показали, что мощь и величие государства могут быть преходящими категориями, не гарантирующими полной неуязвимости и безопасности.

Вдумчивый читатель трудов Дубровина найдет в них очень полезные исторические уроки и предостережения. К сожалению, эта сторона творчества ученого не всегда была востребована властями предержащими. Возможно, отчасти поэтому в начале ХХ века Петербург наступил почти на те же грабли, что и в 1853 году. В обоих случаях он забыл о непреложном правиле: прежде чем начинать войну, к ней нужно тщательнейшим образом подготовиться (как это, к примеру, делал Бисмарк), чтобы застраховаться от проигрыша и его непредсказуемых последствий. В результате на протяжении полувека России дважды (1856 год и 1905 год) пришлось испить горькую чашу поражения и унижения.

Если есть какое-то утешение в дате ухода Дубровина в мир иной — 12 июня 1904 г. — оно, пожалуй, в том, что судьба избавила его от лицезрения катастрофических неудач русской армии и флота на Дальнем Востоке. И от печального искушения сделать вывод: история и историки мало чему учат людей во власти.

* * *

На оценках современников всегда лежит некий налет недопонимания значимости человека, живущего среди них. Даже в некрологах, при всех панегирических особенностях этого жанра, присутствует вольная или невольная сдержанность. Авторы как бы интуитивно предоставляют времени расставить все по своим местам. К примеру, при жизни С.М. Соловьева историки, отдавая ему должное, все же зачастую писали о нем как об одном из своих коллег. Не более. В XIXвеке многие из тех, кого ныне не вспомнит даже хорошо начитанный исследователь, позволяли себе снисходительно указывать «г-ну Соловьеву» на его «заблуждения». Подозревали ли они, что через полтора века сочинения «г-на Соловьева» будут выпускаться колоссальными тиражами и станут не толькоосновой профессионального исторического образования в России, но иорганичной частью ее культурно-духовного наследия.

Судьба Н.Ф. Дубровина в этом смысле не совсем типична. Для современников Николай Федорович тоже был «г-ном Дубровиным», добротно занимавшимся своим делом, человеком на своем месте. Его вклад в науку вполне сопоставим с тем, что сделал Сергей Михайлович. Фундаментальные труды Дубровина давно следовало бы издать в виде академического собрания, как это произошло с сочинениями Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, В.О. Ключевского и других, причем в советское время. Однако не случилось. Осмелюсь предположить причину: уж слишком много он писал о Кавказе. Писал не как «очарованный странник» с буйным романтическим воображением, а как историк, который не отводил взгляда от беспощадных документов.

Сегодня, к прискорбию, негативистские оценки некоторых работ Дубровина принимают эмоционально-воинственные, разнузданные формы. Это не имеет ничего общего с научно-профессиональной методологией, но зато эффективно служит социально-деструктивным целям. Чтобы адекватно противостоять этому разрушительному духу, пора уже предоставить слово самому Дубровину и донести его до читательской аудитории напрямую, без посредников. У последних отныне не должно быть привилегии толковать творчество историка, спекулятивно используя отсутствие широкого доступа к его трудам. Пусть образованные россияне получат Дубровина «из первых рук» и составят самостоятельное представление о нем.

Мы вовсе не призываем бездумно проникнуться переоценочным пафосом нашей эпохи. Мы всего лишь предлагаем отдать историку то, что он, безусловно, заслужил.

* * *

Даже если бы Н. Ф. Дубровин не написал ничего, кроме «Истории войны и владычества русских на Кавказе», он все равно обеспечил бы себе статус классика отечественной историографии. Ни до, ни после него никто не решался на создание столь монументального произведения (6 томов общим объемом около 4 тысяч страниц). У кого-то на это, возможно, ушла бы вся жизнь. Другому и ее бы не хватило.

«История» — первый обобщающий труд по теме, основанный на таком количестве источников, одному лишь обзору которых (и при том далеко не всех) Дубровин посвятил целую книгу в 400 страниц (том 1, книга 3). Вынесенные в название работы слова «война» и «владычество», вроде бы наполненные великодержавным подтекстом — могут показаться ключевыми. Но это не совсем так, а зачастую совсем не так.

Дубровин детально прослеживает процесс проникновения и утверждения России на Кавказе, начиная с 80-х гг. XVIII века и заканчивая 20-ми годами XIX века — временем окончательного международно-правового оформления российского присутствия в этом крае. В том, что война составляла лишь часть (и не всегда главную) данного процесса, легко убеждаешься по мере чтения «Истории». Давая объемную картину внутренней жизни народов Кавказа и исследуя характер внешних угроз со стороны Ирана и Турции, автор по существу приходит к констатации тех факторов, которые, в конечном счете, обусловили пророссийскую ориентацию местных элит и населения. Неопровержимой манифестацией подобных настроений явились обращенные к Петербургу настойчивые просьбы грузин, армян и части азербайджанцев о защите, покровительстве и протекторате. В основе этих инициатив, по мнению Дубровина, лежали абсолютно рациональные соображения.

Ответная реакция России отнюдь не сводилась только к посылке войск и использованию локальной конъюнктуры для упрочения своих позиций с помощью силы. Как явствует из «Истории», диапазон применения политических и дипломатических средств был широк и менялся под влиянием конкретной ситуации. Что касается войск, то до поры до времени их посылали на Кавказ в незначительном количестве и весьма неохотно. Петербург, во избежание внутрикавказских и международных осложнений, предпочитал соблюдать осторожность, если не было острой нужды в более решительных действиях.

Вопреки расхожему (особенно в зарубежной историографии) мнению о последовательном военно-экспансионистском характере политики России на Кавказе, Дубровин фактически говорит о том, что она зачастую являлась не столько воплощением какого-то цельного, унаследованного в веках стратегического замысла, сколько ситуативным ответом на обстоятельства, игнорировать которые становилось опасным.

В подтверждение историк ссылается на отсутствие в правящих кругах Петербурга единства мнений о целесообразности и масштабах присутствия России в Закавказье. Отсюда амплитуда колебаний русской военной активности в регионе во второй половине XVIII века. Отсюда же сложность и длительность процедур принятия основополагающих правительственных решений относительно Кавказа. Тот или иной исход этих процедур вовсе не был гарантирован, что свидетельствует о состязательном характере высокосановных обсуждений и, по крайней мере, о теоретическом наличии альтернативных вариантов в российской политике на южном направлении.

Однако к концу XVIII века поле этих альтернатив, как убеждает Дубровин, стремительно сужалось под воздействием резко обострявшейся международной обстановки на Кавказе и вокруг него. Именно она, в полном смысле слова, вынуждает сначала Павла I, а затем Александра I — не самых больших поклонников идеи присоединения Грузии и Закавказья к России — взять на себя ответственность за историческую судьбу народов, которым грозило исчезновение не только с политической карты, но и с лика Земли вообще.

Трудный путь российских императоров к такому решению, принимавший все больше сходства с узкой и единственной тропинкой в горах, Дубровин проследил с присущим ему мастерством. С не меньшей проницательностью историк раскрывает жесткую геополитическую логику в поведении Петербурга уже после того, как Рубикон, в данном случае в виде Кавказского хребта, был перейден. Теперь продвижение на запад, восток и юг от присоединенной в 1801 г. Картлии-Кахетии для России — не вопрос свободного выбора, а неотвратимая необходимость, связанная с поиском политически и ландшафтно надежных границ с Ираном и Турцией, а также с защитой новоприобретенных земель от внешних и внутренних опасностей.

И, конечно, невыполнение этой задачи или отступление от нее грозили Петербургу полным подрывом его престижа в Азии и Европе, чего русские императоры не могли допустить никак. На тот момент не существовало иного способа решить все эти проблемы, кроме как прибегнув, прежде всего, к военной силе.

У Дубровина подобный императив не вызывает ни малейшего сомнения, поэтому он не видит смысла в подробном анализе обстоятельств, морально оправдывающих войны России на Кавказе, с кем бы она их ни вела — с шахом, султаном, северокавказскими горцами или закавказскими ханами. Историк убежден, что Кавказ, как уникальная геостратегическая позиция, принципиально не мог оставаться вне сферы власти той или иной великой державы. Для Дубровина Кавказ — это не субъект, а объект международной политики, и в таком качестве он являлся ареной исторической борьбы между внешними силами. События решающей фазы этой борьбы — последняя четверть XVIII века — первая треть XIX века — составляют огромную часть труда Дубровина. Раскрывая причины, объясняющие конечную победу России, ученый обращается не только к сугубо военным факторам, но и к политическим, дипломатическим, конфессиональным, культурным, психологическим. И тут он готов признать определенную роль (некую субъектность) местных властных элит, либо помогавших, либо препятствовавших России, либо игравших на ее противоречиях с Ираном и Турцией.

Вполне возможно, что изначально Дубровин честно собирался написать военную историю утверждения России на Кавказе. Но в итоге получилось нечто гораздо большее. Потому что сам документальный материал увел ученого намного дальше первоначального замысла. Строго говоря, Дубровин не строит никакой концепции — она у него получается сама собой, в результате систематизации и обобщения фактов, с которыми автор обращается в высшей степени корректно.

Эту концепцию, при желании, можно назвать как угодно — великодержавной, монархической, реакционной и т.д. но у нее нельзя отнять ее масштабности и научного содержания в том смысле, что, при всех своих недостатках, она явно тяготеет к объективному отражению действительности вне зависимости от идейно-политических пристрастий Дубровина, безусловно у него наличествующих.

Профессиональная добросовестность ученого, в конечном счете, оказывается выше всего остального: он скорее позволял себе фигуру умолчания, чем фигуру лжи. Помимо прочего, «История» — — прекрасная учеба для современных специалистов-кавказоведов, в ходе которой они могут овладеть искусством размежевания исторической реальности и своего отношения к ней.

* * *

Первый том «Истории», состоящий из трех внушительных по размерам книг (первая — — 640 стр., вторая — — стр., третья — 454 стр.), весьма неожиданно открывает перед прочитавшим общее название труда человеком то, что, в принципе, выходит далеко за рамки ожидаемого. Первая и вторая книги, по сути, содержат этнографическую энциклопедию Кавказа, в которой умело систематизировано, если так можно выразиться, совокупное русское знание о народах региона. А этого знания за несколько веков общения накопилось много, хотя хранилось оно в разрозненном виде. Дубровин делает данную информацию структурно организованной, широко доступной и удобной для ознакомления.

На эту поистине гигантскую работу Дубровина, по его собственному признанию, подвигла необходимость понимать и научить понимать ту сложнейшую этнокультурную материю, с которой России пришлось иметь дело в ходе продвижения на Кавказ. (Хотя Дубровин предпочитает слово «завоевание», следует повторить, что реально он показывает отнюдь не только и не столько войну.)

Северокавказских горцев он прямо именует «противниками», полагая, что их борьба против России обусловливалась не просто самим фактом ее появления здесь, а резкими цивилизационными различиями. Ситуация, с точки зрения Дубровина, усугублялась еще и тем, что у Петербурга не всегда хватало желания и терпения вникать в суть этих различий, изучать «материальные и нравственные средства» горцев. Отсюда — «многие ошибки, имевшие неблагоприятные и серьезные последствия», в том числе в виде «волнений» и «вооруженных восстаний».

Разбирая действия имперской администрации на Кавказе, Дубровин выступает жестким критиком радикальных и непродуманных решений, «крутых поворотов», нарушавших «прежние привычки» местных народов. Будучи далеко не в восторге от некоторых из этих, прямо скажем, жутковатых «привычек», он, тем не менее, считал необходимым устранять их постепенно и осторожно — методичной культурно-цивилизаторской работой, наполненной творческим началом. Высокую просветительскую миссию России на Кавказе Дубровин рассматривал как нравственный долг империи, успешное выполнение которого сулит благо для всех.

Во многом Дубровин воспринимал Кавказ так же, как Киплинг Индию. У обоих великодержавно-попечительский взгляд органично сочетался с глубоким интересом и уважением к чужой культуре. У Дубровина это выражалось в менее поэтических формах, но сила его гордого миссионерского чувства, соединявшегося с жаждой постичь «другое», вполне сопоставима с киплинговской.

Испытывая понятное отвращение к горским грабительским набегам и «хищничеству», историк, вместе с тем, пытается выяснить социальную природу и источники воспроизводства этого традиционного северокавказского промысла. Что касается большинства других народных обычаев, то в их исследование Дубровин погружается с такой страстью и сопричастностью, которые никак не вяжутся с приписываемым ученому высокомерным отношением к новообращенным подданным империи. Это лишний раз подтверждается его восхищением готовностью горца не задумываясь пожертвовать собой ради защиты своей чести и достоинства, ради соблюдения «закона, завещанного отцами и предками».

Дубровин призывает русскую администрацию на Кавказе изучать и понимать местную жизнь, чтобы избежать ситуации, когда элементарное этнографическое невежество приводит к непоправимому. Насколько чутко вняли этому призыву высокопоставленные современники Дубровина, сказать трудно. Гораздо очевиднее и тем прискорбнее другое: в девяностые годы следующего, двадцатого, века предостережение ученого осталось совершенно невостребованным со стороны высшей кремлевской власти, не в последнюю очередь по причине полного отсутствия в этой самой власти людей, что-либо слышавших о Дубровине.

В результате, походя, играючи, была развязана чеченская война, обернувшаяся общей российской трагедией, последствия которой залечивать еще долго.

Для Дубровина вопрос о праве России на владение Кавказом — вне обсуждения. Однако столь же очевидна для него и идея особой, имперской, хозяйской ответственности за безопасность, развитие и процветание приобретенных территорий. Это уже неотъемлемая часть России, в отношении которой Дубровин не может себе позволить отстраненного, бесстрастно-исследовательского взгляда. Если за это угодно величать его адептом великодержавной идеологии, то пусть будет так.

* * *

С формальной точки зрения, «Историю» Дубровина не жаловала ни советская, ни постсоветская, младороссийская историография. Его укоряли за антинаучный подход, за апологию войны и царского колонизаторского режима на Кавказе, за оскорбление исторической памяти малых народов, разжигание национальной розни и т.д.

Парадокс, однако, в том, что даже для самых непримиримых критиков Дубровина, отвергающих его идейно-политические и научно-методологические установки, подлинно профессиональное образование и познание Кавказа, как необъятного объекта исследования, началось с «Истории войны и владычества русских на Кавказе». Именно этот «антинаучный» труд открыл большую дорогу в науку многим отечественным и зарубежным ученым, хотя признаваться в этом и сегодня, как и прежде, не принято.

Порой не знаешь, чему приписать сохраняющуюся (если не растущую) одиозность «Истории» — — то ли иронии судьбы, то ли ее несправедливости. Становится особенно обидно за Дубровина, когда, помимо всего остального, выясняется, что российские ученые кавказского происхождения, то и дело впадающие в обличительный антидубровинский синдром, изучали и изучают историю и этнографию своих народов прежде всего по Дубровину. Тут, похоже, и лицемерия-то особого нет, ибо все они в глубине души признают в Дубровине непревзойденного знатока предмета, титаническим трудом которого вызволены из небытия, оживлены и наполнены глубоким смыслом целые пласты исторической жизни Кавказа.

Поэтому, независимо от мировоззренческих или научных разногласий с Дубровиным, иметь его «Историю» на полке собственной библиотеки остается мечтой любого специалиста по Кавказу.

Примечания

[1] Бескровный Л.Г. Очерки военной историографии России. М., 1962. С.241−242.

[2] Ильин П.В. «Благородный труженик науки». Судьба и наследие историка Николая Федоровича Дубровина // Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX века / Подгот. и предисл. Ильин Павел Владимирович. СПб.: ДНК, 2007. С.11.

[3] За неимением другого, мы пользуемся этим традиционным, крайне условным термином, понимая, что он не отражает всего потенциального богатства и всех важных оттенков данного историографического направления. Одна из особенностей последнего заключалась в том, что принадлежавшие к нему так называемые «придворные историки» зачастую демонстрировали в обращении с документальными источниками гораздо больше критичности и профессионализма, чем их оппозиционно-либеральные коллеги, тяготевшие к концептуализации материала в соответствии со своими политическими взглядами. (Ильин П.В. Указ.статья. С.7).

[4] Дубровин Н.Ф. А.В. Суворов среди преобразователей екатерининской армии. СПб., 1886. С.V.

[5] Материалы для истории Крымской войны и обороны Севастополя. Под ред. Н.Ф. Дубровина. Вып. I-VI. СПб., 1871−1875.

[6] Богданович М.И. Восточная война 1853−1856 годов. Т.1−2. СПб., 1876.

[7] Впрочем, нельзя сказать, чтобы это в корне расходилось с обычаями русской историографии. Вспомним И.Н. Болтина и прославившие его «Примечания» (по сути огромную рецензию) на «Историю» господина Леклерка.

[8] Дубровин Н.Ф. Трехсот-сорока-девяти дневная защита Севастополя. Общедоступное изложение. СПб., 1872.

[9] Дубровин Н.Ф. А.В. Суворов среди преобразователей Екатерининской армии. СПб., 1886.

[10] Бумаги Я.И. Булгакова. 1779−1798 // Сборник Императорского Русского Исторического Общества. (Далее — Сб. РИО). Т.47. СПб., 1885.

[11] Письма главнейших деятелей в царствование Императора Александра I с 1807 по 1829 г. СПб., 1883.

[12] Рудаков В.Е. Учено-литературная деятельность Н.Ф. Дубровина // Исторический вестник, 1904. Август. С. 549.

[13] Николай Михайлович Пржевальский. Биографический очерк. СПб., 1890.

[14] Бумаги графа А.А. Закревского, 1812−1831 гг. // Сб. РИО. Т.73,78; Материалы и черты к биографии Наполеона Iи к истории его царствования // Сб. РИО. Т.98; Наполеон I в современном русском обществе и русской литературе // Русский Вестник, 1895. №2−6; Наши мистики-сектанты // Русская старина, 1894, 1895, 1896; Несколько слов в память императора Николая I // Русская старина, 1896. №6; Граф Аракчеев — нежный сын, дамский кавалер, шутник и защитник артиллерии // Русская старина, 1900. №1; Жуковский перед судом с.-петербургского цензурного комитета // Русская старина, 1900. №10; Великий князь Константин Павлович в сомнениях и отрицаниях современных ему порядков // Русская старина, 1900. №10; Записка М.М. Сперанского о вероятности войны с Францией после Тильзитского мира // Русская старина, 1900. №1; Князь И.И. Шаликов // Русская старина, 1901. № 1; Н.А. Полевой. Его сторонники и противники по Московскому Телеграфу // Русская старина, 1903. №2; Граф А.Х. Бенкендорф и В.Н. Каразин // Русская старина, 1903. №4; и др.

[15] См.: Дегоев В.В. О роли императива безопасности в российской истории // Дегоев В.В. Россия, Кавказ и постсоветский мир: прощание с иллюзиями. М.: «Русская панорама», 2003. С. 92−130.

Владимир Дегоев — профессор МГИМО-Университета