Поисковик Дмитрий Федосов: ненависти к костям врага нет, лишь разочарование

Дмитрий Федосов — командир московского поискового отряда «Витязь», действующего почти тридцать лет. За эти годы отряд совершил несколько десятков экспедиций. Были подняты и захоронены с воинскими почестями останки тысяч солдат и офицеров, а родные воинов смогли узнать о последних мгновениях их жизни.

В разговоре с главным редактором ИА Регнум Мариной Ахмедовой Дмитрий рассказывает о том, как работают механизмы национальной памяти о Великой Отечественной. О смыслах девиза московских поисковиков — «Выше обстоятельств». О невероятных судьбах тех, кому мы сегодня обязаны самим фактом существования. О любви, печали и забвении. И о разных реакциях потомков солдат на встречу с памятью рода — от благодарных до совершенно скотских.

«Обязан чем-то жертвовать»

— Друзья, добрый день. Сегодня у нас в гостях Дмитрий Федосов, командир отряда «Витязь». Отряд занимается поиском и захоронением погибших бойцов Красной армии.

Поисковое движение существует так давно, несколько десятков лет, но незахороненных солдат Великой Отечественной еще очень много.

— До сих пор ведутся дискуссии, кто был первым поисковиком. Мы для себя смогли определить так: по крайней мере в Москве это был Юрий Робертович Барановский. Он был участником войны, получил тяжелое ранение, после мобилизации работал в школе. У него была долгая, богатая педагогическая карьера, большая интересная судьба.

И вот в 1958 году Юрий Робертович со своими воспитанниками впервые вышел в поход — тогда это называлось походом, а не экспедицией — по местам боевой славы 2-й ударной армии, где он сам и воевал.

Тогда и началось движение, которое потом стали называть Вахтами Памяти. В конце пятидесятых — в шестидесятые появились другие отряды. Но тогда не было понимания, что делать с телами солдат. Их хоронили на импровизированных мемориалах там же. Или же останки переносили на уже существующие памятники в населенных пунктах.

— Это все были безымянные солдаты?

— Были случаи установления имен. Солдатские медальоны, номера самолетов — по номеру мотора установили. По номерам государственных наград тоже устанавливали. Тогда они хорошо сохранились.

— Но далеко не всех подняли с этого времени.

— Во время войны мы теряли в среднем около 10 тыс. человек в день. Сейчас за год мы, поисковики, находим останки около 20 тыс. бойцов.

В России около 40 тыс. человек занимаются поиском — кажется, что это много. Но это, как правило, руководитель и воспитанники — дети. Кружки, клубы. Это скорее такая педагогическая, воспитательная история… Специалистов и постоянно выезжающих взрослых поисковиков — совсем немного. И мы, когда выезжаем, видим, как правило, одних и тех же людей, новые лица появляются нечасто.

Поисковая работа — сложная, тяжелая, очень трудоемкая. Не все готовы под палящим солнцем или дождем проводить свои выходные и отпуска. Серьезная, профессиональная работа занимает много сил и энергии, надо чем-то жертвовать, временем своей семьи, благополучием. Иногда надо делать существенный выбор.

— Я в Смоленскую область ездила в 2019 году. Село Дуброво… Там сохранился один дом, одна бабушка. Она рассказывала, что после боев всё было густо усеяно телами погибших… И на этих телах вырос лес. И этот лес председатель колхоза решил не рубить. Но вот поля — распахивали. Пахали, случалось, прямо по телам.

— Тогда это не воспринималось как неуважение. Мы не вправе кого-то осуждать.

После войны в Зубцовском районе на поля выходили похоронные команды, собранные из местных жителей — женщин, стариков, детей. Конечно, всех собрать они не могли.

В 50-е, когда жизнь стала налаживаться, было принято решение об укрупнении захоронений. То есть останки, уже захороненные на местах, надо было эксгумировать и переносить на более крупные мемориалы. Но когда стали вскрывать могилы, тела еще не разложились, пахло ужасно, — и начали закапывать назад.

Что страшного в костях?

— Вы человек уже другого поколения. Вам не больно, когда поднимаете тела?

— Генетическая память слабеет. Многие наши предки принимали участие в Отечественной войне 1812 года. Все гордятся Кутузовым, Багратионом… Но кто сейчас скажет: мой дед в войне двенадцатого года служил в таком-то полку? Точно так же и у наших новых поколений слабеет связь с Великой Отечественной.

— Ваш дед воевал?

— Он родился в 1936-м. Жил в оккупации, окончил школу довольно поздно. Он командовал минометной батареей на Кубе во время Карибского кризиса, потом окончил Военную академию, работал в военном институте.

— А вы как начали заниматься поисковой работой?

— Я в юности был далек от военно-патриотического воспитания, не состоял ни в каких организациях, и какого-то наставника, который прививал бы мне патриотизм, у меня не было. Но в муниципальном досуговом центре, где я тогда работал, был поисковый отряд, руководили им мои ровесники. Мы общались, меня пригласили в поход. Так что попал я, можно сказать, за компанию.

— Взаимодействие с костями, со скелетами — всё это не страшно для молодого человека?

— А что там страшного? К тому же в наших глинистых почвах мало что остается от тела. Иногда — только фрагменты крупных костей. Далеко не всегда это выглядит натуралистично. Труп человека, который только что умер, да, вызывает определенные чувства… Но если вы видите костные останки человека в музейной витрине?

— Я видела в 2014-м в Донецкой области… Когда пытались взять Саур-Могилу, это огромный курган. Начали стрелять из танков, пласты земли поднялись, и стали вываливаться останки солдат — наших и немецких. Пулеметы и диски. Планшеты. Было очень… странно. Наши вместе с немцами.

— Это скорее логично. Атаки, контратаки, схватки врукопашную…

— Вы наверняка и немцев поднимаете. Какое к ним чувство?

— Поисковик должен работать беспристрастно. Каждый раз испытываю разочарование, когда поднимаем тело и видим, что это солдат вермахта. Такая большая работа проделана — а он не наш. Разочарование — это главное чувство.

Но и останки фашиста должны быть эксгумированы и переданы на хранение. Для солдат немецкой, румынской и других армий гитлеровской коалиции у нас есть сборные кладбища. Есть договоры со странами — участниками Второй мировой, международные обязательства. Они точно так же хоронят останки наших солдат. Есть общественные организации, которые этим занимаются.

Мы не испытываем ненависти к останкам немцев. Мы понимаем, что немцы пришли не пить баварское с нашими дедами. Но агрессии, ненависти к костям я не испытываю.

Такие разные потомки

— То есть острых чувств вы не испытываете?

— Острые чувства связаны не с погибшими, но с реакцией современников, потомков погибших.

Когда ты находишь солдата и устанавливаешь его судьбу — это большая радость и результат большого труда. Не у каждого сохранился медальон, а если сохранился, то не факт, что его удастся прочитать. И не факт, что у человека есть потомки.

Но вот всё удалось, ты нашел прямых потомков — а это отдельная большая работа, на которую уходит много сил, времени, иногда материальных ресурсов. Ты звонишь, а тебе говорят: извините, мне это неинтересно.

К примеру, мы нашли семью сержанта Чистякова, москвича. Шесть или семь детей у него было в начале войны. У них свои дети, внуки, правнуки — много потомков. Связываемся с ними. Они отвечают: а мы его не знали, извините. Его жена вышла замуж, его детей воспитывал другой. Для них сержант Чистяков — чужой человек.

И это огромная досада. Самый пиковый, самый эмоциональный момент нашей работы — когда приезжают дети или внуки. А здесь ты понимаешь: что-то прервалось у этих поколений…

— Кто же провожал сержанта Чистякова?

— Поисковики, жители Зубцовского района, все неравнодушные люди.

Бывают и другие истории. Мы звоним, нам говорят: да вы жулики, вы хотите у нас отнять квартиру, общаться не будем.

— Но неужели среди большой семьи потомков Чистякова не нашлось нормального человека?

— Выходит, что не нашлось.

— А где хоронят — близ места гибели?

— Обычно хоронят там, где нашли, на местных мемориалах. Но по желанию родных останки могут быть переданы для захоронения на родной земле. А если в семейном некрополе, то этой могиле присваивается статус воинского захоронения. Семья ничего не платит. Привозят их бесплатно, добровольцы либо органы власти, похороны тоже за счет Родины.

— Люди как чаще реагируют?

— На этой неделе я созванивался с двумя родственниками найденных нами воинов.

Первый — лейтенант. Судя по позе — погиб на бегу во время атаки. У него была записка, вложенная в немецкую гильзу. Прочитали.

Его брат жив, ему девяносто лет. Дозвонились. И он говорит: нет, мой брат похоронен на Московской горе.

А Московская гора — это мемориал воинской славы в Зубцовском районе, на возвышенности над рекой. И там действительно увековечено имя этого лейтенанта. Но останки-то его мы нашли в двадцати километрах от Московской. Но брат — отказывается.

— Ну, возраст…

— Да. Но у него есть дети! И дети говорят: а мы с ним спорить не будем.

И другой случай, тоже на этой неделе. Солдат Огурцов, призывался из Алтайского края. Его единственная дочь жила в Калинине, Твери нынешней. И мать ее просила всё время: Катя, найди отца, найди могилу. Она ходила в военкомат, писала запросы, всё бесполезно. А солдат-то лежал совсем рядом с Тверью! У Кати своих детей не было, она воспитывала племянников, они ее в старости забрали к себе в Сибирь.

И вот мы дозвонились до внучатой племянницы, она была очень растрогана, сказала, что семья обязательно приедет попрощаться. Все помнили о нём, все любили. Хотя они даже не прямые потомки этого солдата.

— Чем вы себе объясняете равнодушие родных?

— Всё тем же: ослаблением памяти. Вы до какого года можете проследить свой род? Я — только до рубежа XIX–XX веков знаю имена своих предков. Но у кого-то эта память на 80 лет, а у кого-то — на 30–40.

— СВО сейчас не оживляет эту память, когда всё по живому режется?

— Мы нашли в этом году сержанта Василия Пшеничникова, нашли и его правнука, который участвовал в СВО. Он сказал: я тоже солдат, для меня это важно. Но он и до нас прекрасно знал, кто его прадед.

— Я думаю, что сержант Чистяков шел в свою последнюю атаку с мыслью о детях. Ну что ж, раз они его знать не хотят, значит, это мы — его внуки, мы — его правнуки. Но что мы делаем не так, если часть общества к этому так относится?

— Да, есть часть общества такая. Вот смотрите, идет траурная процессия. Хоронят защитника Родины, тех времен или сегодняшних, погибшего при исполнении долга — военного, полицейского, спасателя. А рядом, на улице, в двадцати-тридцати метрах от кладбища, идет самая обычная жизнь.

А на мой взгляд, жизнь должна в городке замирать на этот миг. Склонить головы. Гудок дать, может быть. Это касается нас всех.

Жетон без отклика

— Новые технологии помогают находить бойцов?

— Скорее, устанавливать судьбы. Иногда находим записки в медальонах, они пустые — пигмент просто смыт. Отсюда, кстати, и пошли мифы о том, что солдаты не заполняли медальоны, считали это дурной приметой, — потому что тогда, в семидесятых и восьмидесятых, прочитать эти записки просто не могли. Но на современном оборудовании текст можно хотя бы частично восстановить и сопоставить с документами из архива. Мы используем хорошие сканеры, программы для обработки изображений.

И очень сильно помогает нам открытая база данных, созданная по инициативе Министерства обороны. Россия, кажется, единственная страна, обладающая такими базами. В Европе, насколько я знаю, нет ничего подобного.

— А они забирают своих?

— Нет. Фольксбунд (Volksbund Deutsche Kriegsgräberfürsorge, гуманитарная организация «Народный союз Германии по уходу за военными захоронениями». — Прим. ред.) организует захоронение на сборных кладбищах на российской территории.

— А почему у себя не хотят хоронить?

— Ну вот принято такое решение. У нас очень разный менталитет. Для нашего поисковика честь — встретиться с родственниками, передать прах, рассказать об истории поиска. В Германии же, когда передаешь жетон (там зашифрована информация, личные данные), отклика не будет. Как его звали, найдены ли родственники — мы не узнаем. Иногда читаешь жетон, мне самому интересно: откуда ты, из какой Баварии… Но в Фольксбунде нам не передают информацию о погибших: запрещено.

— Что можно увидеть, поднимая останки?

— Магистральная точка зрения: поисковик — последний свидетель, кто может рассказать, как солдат погиб. Во время атаки погиб или был сражен миной или артиллерией, от чего погиб — от выстрела или осколка. И мы рисуем картину последних мгновений жизни.

Но лично я склоняюсь к тому, что на месте гибели солдата все эти годы могла вестись бурная жизнь. Есть военные захоронения, есть санитарные, есть госпитальные, при медсанбатах. Солдат погиб на поле, по его останкам проходился плуг. Кто-то мог раскопать кости, собака например.

У нас в архиве есть потрясающее письмо 1943 года. Освобожденный Ярцевский район, Смоленская область. Местный житель пишет: я пошел в лес за винтовкой. Ну понятно, она нужна ему не застрелить председателя колхоза, а для охоты, например. И под деревом, пишет он, я нашел четыре тела в сопревших гимнастерках. Я похоронил их на лесной поляне, под такими-то деревьями. И дальше описание. То есть первые поисковики, по сути, были не школьные учителя, а местные жители. И многое зависело от них.

Кто-то из них всю жизнь ухаживал за могилой солдата на соседней улице. Умер раненый солдатик в дороге, похоронили в деревне, посадили куст сирени, поставили оградку. Таких историй много.

Девиз: «Выше обстоятельств»

— Есть солдат, которого вы считаете своим?

— Скорее, есть истории, которые запомнились. Работали мы в Бельском районе Тверской области, нашли могильную яму, где были три десятка человек, остались фрагменты нескольких медальонов. Очень плохая сохранность, процентов 10–15.

Установили одного солдата, он уроженец Тульской области, его потомки живут в Туле. Мы встретились с ними, передали останки.

А с другим получилось совсем интересно. Он был учителем русского и литературы, уроженец Подмосковья, после начала войны был эвакуирован в Красноярск. И там он полюбил девушку, совсем юную, ей было 17–18, а ему — уже ближе к сорока. Она ждала ребенка, а он был призван, попал в Шестой добровольческий сталинский корпус сибиряков. И погиб в самом начале операции «Марс» (Вторая Ржевско-Сычевская операция, продолжалась с ноября по декабрь 1942 года. — Прим. ред.).

А его юная жена уже после его гибели родила дочку, но та не выжила. Спустя какое-то время она снова рожает еще одну дочку и дает ей фамилию и отчество своего погибшего мужа. Воспитала девочку с памятью о нём. Она всю жизнь ждала его, хотела что-то узнать о его судьбе. И когда мы искали родственников, мы вышли на эту дочку. И для нее, его небиологической дочери, это оказалась очень важная история. Она хранила его письма, она выросла в любви и памяти.

— Почему вас так задела именно эта история?

— Для меня она о том, что любовь, память, высокие чувства — выше обстоятельств.

«Выше обстоятельств» — это старый девиз московских поисковиков. Есть такой выдающийся педагог Александр Блинков, он руководил (и сейчас руководит) поисковым отрядом «Орден детского подвижничества имени Смирнова». Те, кто меня приобщил к поисковому делу, — его воспитанники. Так вот «Выше обстоятельств» — девиз отряда Блинкова.

— Как вы его понимаете?

— Есть рутина, житейские обязательства. А есть подвиг, высокие чувства. И если ты хочешь к этому прикоснуться, ты должен как-то соответствовать. Надо находить в себе силы отказываться от благополучия и принимать решения — порой для себя невыгодные.

— Подвигом ведь считается что-то запредельное…

— Для нас любой человек, кто встал из траншеи и побежал навстречу врагу, — уже совершил подвиг.

Бывают истории совершенно неожиданные. Помните, в девяностых муссировалась тема заградотрядов, штрафбатов. Гнали солдат в бой, стреляли в спину и всё такое. Но вот 164-я стрелковая дивизия, в ней была штрафная рота. И заградотряд был.

Но почему-то на одном и том же рубеже мы находим — на боевом рубеже, не в блиндаже за пять километров от линии фронта — и солдат, и офицеров дивизии, и бойцов штрафбата, и бойцов заградотряда. Есть под Зубцовом участок, где заградотряд погиб практически полностью.

Это нужно живым

— Вам снятся солдаты?

— Люди у нас сильно чувствующие… Но нет, мы не склонны.

— А бабуля, у которой я жила в Дуброво, смотрела в окно и говорила: «Ходют и ходют солдатики…». Неужели ни разу — ничего мистического?

— Мы ездили и на Северный Кавказ, и в Крым, какими только видами поиска мы ни занимались. Ни разу, поверьте, не встретили призраков. За все двадцать лет.

— Спасибо вам за этот разговор. Если бы надо было объяснить, почему каждый солдат должен быть захоронен, что вы сказали бы?

— Настоящий патриотизм — это желание человека хорошо делать свое дело. И дома у тебя обязан быть порядок. Не должен человек лежать на футбольном поле, на колхозном, в придорожной канаве, под кустом. Он должен лежать на кладбище. Ему должны быть отданы почести по делам его. Солдат должен быть похоронен как солдат.

И каждый из нас, соотечественников, будет видеть и понимать: и я не буду оставлен, и про меня не забудут. И если мне придется защищать свой дом, это будет ненапрасным.

Один из ключевых моментов нашей работы — это работа с живыми потомками, с соотечественниками. Это тот живой эмоциональный отклик, который возникает прямо здесь и сейчас.

— Спасибо за вашу работу. Мы надеемся, что настанет момент, когда последний солдат Красной армии будет найден и захоронен.

— Спасибо. Мы тоже на это надеемся.