«Революцию в Армении сделали художники»: Мелс Геворгян

Мелс Геворгян — художник, скульптор, дизайнер, участник и победитель таких фестивалей, как Скульпт ОЛИМП, Moscow Flower Show, фестивалей в Воронеже, Суздале, считает, что художнику необходимо уметь ощущать желания людей и исполнять их. Он уверен, что предмет искусства перестает быть таковым, когда становится предметом обихода, и даже не способен быть полезным в эстетическом воспитании. Искусство, по его словам, — форма, через которую один человек другому передает нешифрованную информацию об эмоциональном состоянии данного момента.

ИА REGNUM: Вы занимаетесь изобразительным искусством в широком смысле этого слова. Но все-таки как правильнее вас называть? Вы художник, скульптор, дизайнер?

Эта грань давно уже стерта, потому что даже не-художники получили право называть себя артистами, если они занимаются искусством. Формы искусства расплывчатые, нету определенного понятия. Тут сказывается некий перелом, который произошел в прежние века с возникновением капитализма, буржуазии, до момента пока не было понятия «работа на продажу», а было лишь понятие «работа по заказу». В период Ренессанса мастеру заказывали работу, а он пять лет трудился над фреской. Перед ним не стояла задача продать себя. Ему всего лишь нужно было быть хорошим мастером. А чтобы достичь того мастерства, чтобы тебе что-то заказали, нужны были годы учебы, работы в подмастерьях. Нужно было пройти долгий путь, чтобы стать мастером. Тогда еще не было авторов — только мастера.

Потом начали формироваться голландские гильдии. Им тоже захотелось дорогой мебели, фресок и собственных портретов. Именно так, с выдвижением на передний план не божественных образов и идей появилась бытовая живопись. Люди захотели увидеть себя, себя на коне, себя с флагом. Тогда и возникла задача уметь себя хорошо продавать. И как только это понятие «продавать себя» пришло в искусство оно потянуло за собой цепь негативных явлений. В итоге получается, что художник работает не на мастерство, а на рекламу. Он не стремится быть хорошим живописцем, а хочет быть артистом, эпатировать публику, удивлять, привлекать скандалами. Вот, что произошло с искусством, с появлением платежеспособного слоя, который мы называет «буржуазией». И чем дальше, тем больше изобразительное искусство в буквальном его понимании уходит на второй план, и даже на грани вымирания. Уже невозможно сказать, что кто-то скульптор, это звучит для них так архаично. Поэтому люди, которые занимаются творческой деятельностью, называют себя артистами: рисуют что-то на себе или голыми бегают, прибивают себя — все это современное искусство. Некоторым оно нравится, некоторые не воспринимают его. Но чем оно плохо? Главным образом тем, что оно является чем-то вроде удовлетворения потребительского спроса общества предметом роскоши — то есть искусством.

Но искусство нельзя потребить или купить. Вот в чем парадокс. Ты не можешь просто пойти и купить великое произведение. Оно, во-первых, тебе не по карману, его не потащишь домой — например пирамиду. Это искусство, вещь, которую можно созерцать мгновением. Ты увидел — и у тебя оно осталось. А когда ты несешь что-то к себе домой и вешаешь на стену, это становится предметом утвари. То есть искусство не может быть предметом утвари. Есть очень строгое разделение между искусством, ремеслом и всем прочим на свете. Ремесло для чего-то, а искусство — что-то. У искусства нет утилитарного значения. Могут придумывать тысячу причин, что это якобы поддерживает эстетическое воспитание, но все это ерунда. Если на красивой мебели сидят, она уже является предметом обихода и не может быть эстетическим орудием для воспитания. У искусства есть один посыл — это форма, через которую один человек другому передает нешифрованную информацию об эмоциональном состоянии данного момента. Что, скажем, я чувствую в эту секунду — передаю другим людям. Я мог бы им спеть, рассказать что-то…

ИА REGNUM : То есть не важно: каким образом вы передаете эту информацию.

Да, не важно. Это проявление художника. Быть художником — это не просто профессия, чтобы уметь передавать свои эмоции, ты должен все-таки обучиться некоему ремеслу или живописи, скульптуре, поэзии. Художник во всем происходящем вокруг видит какую-то историю, интерпретирует ее. Ты стоишь на кухне за плитой. Вроде бы обычная картина, но кто-то может в этом увидеть трагедию, и эту трагедию прекрасно описать. Вот какова роль художника в обществе, в человечестве в целом. Люди просто живут в среде, а художник живет этой средой.

ИА REGNUM: А с каким материалом и в каком пространстве вам удобнее работать?

Многим удобнее работать на плоскости, потому что они любят показывать пространство, нарисовать пленэр, нарисовать перспективу. Конечно, это прекрасно и на всем этом держится изобразительное искусство: изображать что-то — и в этом что-то отображать что-то. Но скульпторы — это несколько иной подотряд художников, мы не изображаем пространство, мы его осваиваем. То есть ты выступаешь художником пространства, а не изображающим его. Вмешиваешься в это пространство, сочетая ambiance, который тебя к чему-то подталкивает, какие-то гармоничные и негармоничные формы, которые находятся в данной среде. Я не думаю в рамках бумаги, я думаю в рамках среды, где нахожусь. Будь это театр, кино или иная среда.

Кстати, в кино очень любят звать художниками так называемых 3-dimensional, потому что живописец думает «какая бы получилась хорошая картина», он думает в рамках этого кинокадра. Как, например, работы Параджанова. Они, возможно, шедевральны, но что мне не нравится — изображения в них плоские. А изображения в фильмах Тарковского не плоские. Чувствуется, что там художником был скорее архитектор среды, чем живописец холста. Видно, что все это пространство, все эти облака, вдалеке виднеющиеся луга играют роль в твоем произведении искусства.

Почему я скульптор? Потому что у меня изначально мышление пространственное, включая то, что у меня находится позади затылка.

А вот как скульптур, я, наверное, затруднюсь ответить, с каким материалом я люблю работать. Сейчас, например, в парке Царицыно, буду осуществлять новый проект и работать буду с цветами и камнями. Что я собираюсь показать этой работой? Мне всего лишь хочется передать то состояние, которое я когда-то видел и пережил в некой горной местности: тишину, торчащие из-под земли камни и скудная растительность вокруг этого всего. Чтобы это передать, мне одного гипса или холста не хватит. Мне нужно как минимум и запахи передать, и звуки, и дать возможность осязать это. В этом смысле у меня огромный плюс перед художником или кинопроизводителем. Я могу передать реальность. То есть ты не сидишь смотришь спектакль, а находишься в нем, участвуешь в нем, как и вся природа участвует. Скульптура — это действие с прямым участием зрителя, творца и всего на свете вместе взятых.

ИА REGNUM : Сейчас нередко можно услышать о необходимости вывода искусства из галерейного пространства.

Тенденция вывода искусства на общественное пространство понятна: для большей публичности. Но первичная проблема в том, что искусство не было изначально в галерее, а почему оно там оказалось? Повторюсь, я творю в общественной среде, но я бы не сказал у меня армия почитателей. Моя публика, мой зритель — это обычные люди, прохожие, которые каждый день мимо соломенной скульптуры или вывески на магазине, или декоративного объема в виде искусственного камня на газоне идут на работу и обратно, домой. И совершенно не обязательно, чтобы они стояли и аплодировали или фотографировались рядом с этими скульптурами. Это публика, которая в этом живет, а я живу этим пространством.

Для меня всякий камешек, который я слеплю из бетона и поставлю на газон, — это моя жизнь. И я крайне удовлетворен таким состоянием своей души, в котором я освоил некий слой, где гармонично может существовать и скульптура, и зритель, и автор, и пространство.

А то, что они все сейчас в вакууме, в галерее, потому что плохо продаются, — понятно. Мы живем в постиндустриальном обществе, и сегодня нету того покупателя, который был при буржуазии и в более позднее время. Был также период модернизма, когда все работало на продажу, эпатируя все время и этим эпатажем разрушая все устои, утвердившиеся веками. И нового зрителя, который был готов заплатить за банку Уорхола, уже нет. Сейчас люди скуднее живут, чем лет 50 назад. Они не готовы платить за глупости.

Но есть художественная среда, которая привыкла путем скандала и эпатажа себя продавать (не обо всех говорю, есть среди них и таланты, и гениальные авторы). Есть спекулятивное общество, которое выдавливает из людей слезы. Это очень безнравственный способ, сродни тому, если бы доктор вырезал у человека аппендикс, хоть тот и не болел.

Я тоже могу вызвать слезу у вас. Достаточно всего лишь нажать на две эмоциональные точки — это любовь или другая чувственность. Но имею ли я право на это? Я должен понимать, что я хирург, оперирующий вашу душу, и здесь намного опаснее, чем удалять аппендикс или зуб. Художники хотят покинуть стены галереи, потому что они понимают, что оказались там в собственном соусе. Теперь им надо выйти и, как слепым котятам, освоить новый мир.

Но что они хотят вывести оттуда, свои картины? Смешно. Им сперва нужно вылезти из своих картин, чтобы потом что-либо вынести на улицу. Галерея — она такая ужасная вещь… не дай бог художнику подписать контракт, и он вынужден будет всю жизни рисовать в том же стиле. А ведь он в один день может проснуться и понять, что ему нечего больше сказать, а рисовать придется дальше. Это получается такой адский контракт, быть в плену у галерейщика. Поэтому их тяга к свободе мне ясна, но их проблема мне не близка.

По моему мнению, лучше незначительными действиями творить на улице, например расписать трамвай, выступить с перформансом. Это правильно. Во всяком случае, ты будешь узнавать людей и их отношение к твоему миру. Если ты вдруг придумаешь, перевернуть все газоны вверх тормашками, возможно, окажется, что именно этого от тебя ожидали люди. Потому что они устали от газонов, и все хотят видеть голую землю с червяками. Кто-то может проявить себя, и окажется, что он оказался в нужное время в нужном месте, и что-то донес до людей, какие-то свои ощущения. Ведь наши ощущения не просто так к нам приходят. Они приходят от всеобщей накопленной энергии, которая вокруг нас. Эта энергия исходит от каждого человека отдельно. Пожелания людей витают повсюду. И это аккумулированное желание (конечно, мы можем надеяться, что доходит до Господа, но на самом деле оно не доходит до него) доходит к одному из нас, который в состоянии это реализовать.

А те художники, те артисты, которые отключены от этого общего канала всечеловеческого энергетического питания, — они занимаются вырабатыванием собственного экскремента. Сами рожают и сами съедают свое чадо.

Художник должен быть как открытый нерв и возвращать своему современнику его же желание увидеть то, что он хочет и о чем мечтал. То есть он заточил свои нервы на готовность прочувствовать желание людей. Я над этим работаю, чтобы знать, о чем мечтают люди. Не то чтобы я экстрасенс, нет. Но когда я езжу в метро и вижу, как людям неудобно стоять с вытянутой вверх рукой и держаться за поручень, я понимаю, насколько болит эта мышца. Будь я конструктором, я бы опустил поручень ниже. Я вижу неосознанное желание пассажиров опустить болящую руку вниз. Так работает художник, инженер, конструктор, если он чувствует среду, людей и понимает их боль.

ИА REGNUM : То есть художник, он в какой-то мере психолог…

Нет, он должен быть пророком, он не может быть психологом. Он должен на сакральном уровне чувствовать человека, а не просто чувствовать его потребительское желание. Я не стал бы делать красивые тарелки, чтобы из них ели, я, скорее бы, предложил, языком есть, потому что это есть инстинктивное желание.

Я тоже, по сути, постмодернист. Потому что не быть постмодернистом — значит не быть художником, значит быть реставратором старины. Я ценю и древность, и классику, но в современном мире у современного человека иные заботы. И пирамида тут не поможет, и Джоконда не поможет. Надо исходить из сегодняшней веры. В этом новом мире — новая религия. Это человек, его внутренний мир, его связь с окружающей средой, его экология, его виртуальное пространство. Все это — новая культура, и она должна находить некое объяснение в идеологическом смысле. Истолковывая всю эту спираль, можно будет, наверное, прийти к новой культуре, новой вере, которую художники должны донести.

Неспроста же во всех революциях, во всех общественных изменениях авангард всему — кучка людей из мира изобразительного искусства. Небольшая кучка людей так часто об этом говорит, что это в итоге происходит.

ИА REGNUM : И в Армении тоже?

Даже в Армении. Очаг революции зародился внутри маленьких мастерских. Многие из членов нового молодого правительства Армении много общались с художниками и слушали их мнения о важности общественного пространства, о важности гражданского сознания. А кто формирует общественное пространство? Художник. Кто формирует гражданское сознание? Художник. Во всем мире это так.

Приведу один пример. Вот проходит на улице мероприятие, варят кашу. У обычного человека это вызывает ощущение того, что его дом — это не только его квартира, что улица — это его дом и есть. В Москве с этим нет проблем, здесь люди больше времени проводят в парках, нежели у себя в квартирах и никто окурки не выкидывает в неположенных местах, оберегают город, все чисто. И я вижу, что Москва — один из самых экологичных городов. Но понимание, что общее пространство — это тоже твой дом, тебя делает изнутри важным. Ты понимаешь, что это все мое, и это все мое —хорошее, и я сам неплох. Я человек достойный, благородный, я живу в прекрасной среде.

Если смотреть на жизнь, как на некую пирамиду, состоящую из фужеров шампанского, и не прекращая из бутылки наполнять верхний стакан, мы заметим, что и остальные стаканы наполняются. Сам ты, являясь бесконечно наполняющимся знаниями, развитием человеком дальше наполняешь, развиваешь и передаешь эту жидкость своему окружению. Этот человек, который осознал, что живет, и благодаря ему это общественное пространство красиво, — этот человек он уже не просто человек, он сознательный гражданин. Однажды эти сознательные граждане могут изменить мир. И чем быстрее они это понимают, тем быстрее происходят ключевые изменения в обществе, в том числе и революция.

Когда очень много людей начинают понимать, что могут участвовать в важнейших переменах, не только в том, чтобы поменять у себя во дворе мусорные баки на более современные, приходит понимание, что можно повлиять и на то, чтобы общественный транспорт был лучше, и система власти была лучше, или позиция своей родины в мире крепче.

И, постепенно расширяя диапазон заботы об окружающих, ты становишься хозяином этого всего, города, государства.

ИА REGNUM : А работать в кино или театре вам было интересно? Это ведь несколько иное, это командная работа.

Я работаю в кино с очень раннего возраста. Мне было 17 лет, и я уже работал в мультипликации с Робертом Саакянцем. Я сперва подрисовывал сценки в его мультфильмах. Он меня очень ценил за то, что у меня хорошая рука. Я неплохо рисовал. Возможно, нужно было остановить свой выбор на этом и стать художником-мультипликатором. Но я не остановился, потому что меня ужасно заинтересовало предложение уже другого автора — Вигена Чалдраняна — в одном проекте быть ассистентом художника. Я побежал пробовать себя и там. Потом я пошел в театр, потом на телевидение, потом в серьезное кино, Я работал на фильмах с покойной Марией Саакян в фильмах «Энтропия», «Маяк», «Это не я». В одном случае я был художником-декоратором, в другом — ассистентом художника по костюмам. Потом было множество театральных и кинопроектов в Москве. Также работал в проекте балета на льду «Щелкунчик».

ИА REGNUM : Есть мнение, что художнику, особенно художнику по костюмам, в проекте очень необходимо дружить с оператором, чтобы в итоге получить ту картинку, которая была задумана.

Во-первых, надо дружить со сценарием. Набрать правильную команду. Не буду ходить далеко и упоминать коммерческих авторов. Вспомню опять Машу Саакян. Это был некоммерческий автор. В ее фильмах не работали чужие. Когда ты занимаешься какой-то коммерческой дрянью, изначально группа обречена на скандальные пожирания друг друга во время процесса. На свой личный проект нужно звать людей, которых минимум ты любишь. Потому что ты понимаешь, что они включатся теми же чувствами, что и ты. И тогда это уже не команда, а братство.

А когда набирается команда — это как армия наемников. Такого не может быть в искусстве. Я работал и в коммерческих проектах, и в некоммерческих. Вот с Анной Меликян был проект. Я знал там только её и художника. Остальные были для меня чужими. Это люди, для которых просто тикает время со скоростью тысяча долларов в час. А я пытаюсь между ними протиснуться и покрасить пол. Передо мной история, в которой убили человека, а они отсчитывают свои суточные, тогда как для тебя важным должно быть передать эмоцию ситуации через искривленный асфальт. Тут возникает ужасная ситуация, потому что ты уже не вписываешься в эту мануфактуру зарабатывания быстрых денег. Лучше работать с друзьями, потому что они отодвинут все графики, лишь бы этот асфальт был бы искривлен так, как я хочу, потому что я художник, я отвечаю за состояние. Ни режиссер, ни оператор не могут создать это состояние, которое дальше будут изображать или использовать.

ИА REGNUM : Настоящее искусство все-таки неприбыльное дело.

Да, это абсолютно неприбыльное дело. В год несколько раз я езжу на различные арт-проекты и мероприятия, которые оплачиваются либо держатся на небольших стипендиях. Небольшие заказы от разных архитекторов — реставрация, оформление. Да, это проекты на заказ, но я в них вкладываю очень-очень много творчества. А куда еще вкладывать? Я не хочу заниматься формальным видом искусства. Сидеть, рисовать для себя — это не то. У произведения должен быть конкретный адрес. Картина не может просто нарисоваться и уйти под диван. Это форма жизни, она не может потом оказаться за шкафом.