Почему вера для христианина начинается с надежды и движется любовью

В сегодняшний четверг, 4 июля, читается довольно известный фрагмент VIII главы послания Римлянам апостола Павла. Мысль в оглашаемом отрывке обрезана наполовину, поэтому чтобы не потерять главного процитируем полностью:

«Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего ее, в надежде, что и сама тварь освобождена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих. Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего. Ибо мы спасены в надежде. Надежда же, когда видит, не есть надежда; ибо если кто видит, то чего ему и надеяться? Но когда надеемся того, чего не видим, тогда ожидаем в терпении. Также и Дух подкрепляет нас в немощах наших; ибо мы не знаем, о чем молиться, как должно, но Сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными. Испытующий же сердца знает, какая мысль у Духа, потому что Он ходатайствует за святых по воле Божией».

«Тварь» — тут это вообще все создание, создания, всякие жучки, паучки, ласточки и землеройки. Весь сотворенный мир. Целиком, видимый и невидимый, живой и кажущийся неживым. Здесь, довольно, казалось бы, неожиданно, Павел говорит, что «мы спасены в надежде». Можно подумать что «надежда» здесь является синонимом «веры», так обычно и думают, не сильно утруждая себя думанием, ведь Павел обычно говорит о вере, как двигателе, преображающем мир, а здесь неожиданно — «надежда». Надежду, однако, не в пример вере, отличает некоторая пассивность, апостол и говорит о «терпении», но это то самое и есть: некоторое пассивное ожидание, что придут со стороны и тебя избавят.

В данном случае Павел отождествляет и себя и своих друзей, то есть христиан, которых он обычно побуждает иметь веру, со всем ожидающим терпеливым миром, творением, созданием. Которое не совершает потугов к тому, чтобы изменить этот мир. И в пример приводит некоторую неспособность человека даже выразить свои подлинные желания. Ведь они скорее и более ощущаемы, «неизреченны», чем мыслимы, и в этой неизреченности за человека говорит дух. Подлинные желания добра, свободы человеку не всегда возможно выразить, на ум сразу приходят возможные и невозможные формы этой свободы, которые начинают сразу же смахивать на «независимость», которая, в свою очередь, достигается материальным достатком, властью — и пошло-поехало уклонение от того, о чем вздыхает дух.

Отклонение же есть «грех». Это синонимы. Человек легко уклоняется от себя подлинного, потому что подлинных форм свободы он вокруг себя не видит, хоть и может их моделировать, соображать в своем уме. Но обычно соображения заканчиваются какой-нибудь совсем уж ерундой. Надежда же все равно теплится прежде всего этого. Прежде появления вот этого греха, прежде чем человек стал обдумывать свое состояние. Итак, в корне своем, в основе своей люди избавлены, спасены, как и вся тварь, в надежде. Любое живое существо проживает жизнь свою в мире, который по отношению к нему всегда в той или иной мере агрессивен. В «рабстве тлению».

Как ни хороша жизнь в основе своей, но в «реальности» рано или поздно изловят, съедят, обманут, обидят, унизят, разорят, в каком бы звене «пищевой» цепочки или социальной лестницы не находиться. Говоря о «надежде», Павел имеет в виду чистое, даже детское мироощущение живого существа, человека, о том, что жизнь не может кончаться, это несправедливо. И в глубине души подразумевает, что может быть, «минует меня чаша сия». Это «избавляющая» («спасающая») надежда присуща вообще живому, она вступает в противоречие с очевидностью, спорит с ней, потом соглашается, смиряясь, но она составляет основу спасения, избавления, ибо не будь этой надежды, неоткуда было бы взяться и вере.

Не только творение, «но и мы», то есть не без нас, имеющих «начаток духа», надеждой наделяется слабая сила претерпевать все неустройство этого мира. Надежда лишена рассудочности, она последнее звено, позволяющее примириться с этим миром, угадывая в корне его начатки добра. Надежду поэтому можно назвать еще первым аргументом в логической цепочке благовестия, она дает жизни всегда первый важнейший стимул, опознает жизнь как ценность, остающуюся такой при любых условиях. Даже в самом глубоком отчаянии. Это касается не только разумных существ, людей. Все мироздание живет, по мысли Павла, надеждой. Она — сила спасающая. Убежать, спрятаться, переждать, дождаться. Жизнь подсказывает, посылая надежду, как сохраниться, спастись, уберечься от зла. Или перетерпеть его, ожидая избавления. Именно надежда призывает в помощь порою, казалось бы, невозможное чудо.

Неволя, в которой находится мироздание, не опознавалось бы тем, что она неволя, не имей само естество стороннего на себя взгляда. Нельзя оценить свое состояние как рабство, не будь понимания того, что такое свобода. Надежда и есть этот самый первый, сравнительный, оценивающий свое состояние взгляд со стороны. Этого взгляда лишено властное самодовольство, то есть мертвое по отношению к подлинной жизни самочувствие. Кто не имеет надежды, кто порабощение собою других или свое порабощение другими считает нормой мироздания, тот всецело уже принадлежит миру рабства, смерти.

Павел выделяет три двигателя избавления от этого царства смерти: «Теперь мы видим как бы сквозь стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Самым сильным двигателем полагает любовь, то есть неусыпный интерес ко всему живому. Необходимейшим, преобразующим мир, судя по его богословским письмам, полагает веру. Надежда же лежит в основе того, с чего все начинается, пока люди живут в этот мире, только ожидающем своего избавления.