Отдать ли власть технократам? Или сразу новому Бакунину?

Желание держать всё под контролем присуще человеку с малых лет. От слепого преклонения перед силой природы — с прогрессом науки и техники люди пришли к кажущейся власти над ней. Вполне естественно, что далее дело стало за контролем над обществом, его порядками, взглядами и экономикой.

Негативная сторона этого стремления — диктатура: вера элиты в то, что она может «остановить историю», увековечить своё господство, полностью подчинив себе народ. Подобные идеи, естественно, обычно порицаются. Но у идеи контроля есть и позитивная сторона: попытка сделать общество «эффективным», гармоничным, наилучшим — при помощи науки. А значит, её «носителей»: учёных и экспертов, экономистов и социологов. Технократия, как называют такую систему, — является «научным» продолжением меритократии (власти лучших по каким-то личным качествам) и аристократии (тоже власти лучших, но по рождению — с особой кровью и в лучших условиях).

Кажется, на этой идее сходятся и «прогрессивные» власть имущие (требующие под этим предлогом сворачивания демократии, особенно в Европе), и оппозиция (желающая установить «прогрессивную диктатуру» своей партии) — разница лишь в том, каких экспертов они считают наилучшими.

К удивлению, концепция «технократии» оказывается не нова. Критике подобных опытов и идей ещё в XIX веке во многом посвящены работы классика анархизма Михаила Бакунина, собранные в сборнике «Государственность и анархия. Избранные сочинения». Входящие туда произведения написаны в 1850-е — 1870-е годы, под впечатлением французских революций и неудачных восстаний в других европейских странах.

Бакунин считает, что в природе человека заложена потребность в единстве. На «материальном» уровне, т. е. для реальной жизни, людям для жизни нужно общество, эта постоянно усложняющаяся сеть взаимодействий. На «духовном» же уровне, т. е. в познании, они сталкиваются с единой Вселенной, в которой никакое явление нельзя понять вне его связи со всеми (или многими) остальными.

Однако человечеству пришлось проделать колоссальный исторический путь, прежде чем оно смогло хотя бы примерно осознать всю сложность этой системы, где всё определяется суммой причин и действий, постоянно находится в движении и изменении. На ранних этапах, когда человеческий разум не был достаточно развит, люди были вынуждены пользоваться сильно упрощённой картиной: примитивной, мёртвой и статичной абстракцией, вроде религиозных систем. Затем им на смену стали приходить научные системы — но и они страдали схожей проблемой: учёные знали ещё слишком мало, их взгляд был однобоким, а их модели — всё так же абстрактными, механистическими и статичными. Такой была и социология Огюста Конта — наука, претендующая на раскрытие законов общества.

Изначально и сам Бакунин, похоже, верил в силу социологических и позитивистских изысканий — что они смогут проанализировать социум и направить его на верный путь. Однако на деле всё оказалось гораздо сложнее.

Учёные, как раньше — попы, считали, что знают общество «от и до», со всеми его законами и возможностями. В то же время рядовых граждан, лишённых соответствующего образования, они считали лишь тёмной массой, не отличающей добро от зла, полезное от вредного. Как считает Бакунин, такого же мнения придерживались и вдохновившие французских революционеров (в основном из мелких буржуа) просветители, и впечатлённые французскими революциями немецкие литераторы и академические философы. Понятно, что «лучшие люди» видели в себе «прогрессоров», сверхлюдей, призванных направлять заблудшее общество и, может быть, в дальней перспективе, просвещать его.

В связи с этим Бакунин подвергает критике даже либеральные идеи, вроде общественного договора. Он замечает, что человека обычно представляют существом злым, эгоистичным, вырванным из окружающего мира индивидом, не способным к общественной жизни. Его социальное бытие (а также добро и мораль) начинается якобы только с заключения этого самого общественного договора — т. е. с создания некоей высшей инстанции, государства, каким-то чудесным образом способной регулировать злодеев-людей. Такое «единство» подразумевает, что свобода каждого ограничивается во имя некоей «общей» свободы.

Особенно возмущается Бакунин формуле «молчаливого договора» (популярной у «современных юристов и публицистов») — договора без слов, мысли и воли. Получается, что люди, не способные ещё желать, думать или говорить, поставили над собой кого-то и обрекли свой род на вечное рабство.

В любом случае непонятно, как из «злых» людей выделяются те, кто способен осуществлять государственные функции управления и контроля, принуждать других людей к «добру». Для религии ответ прост: есть Бог, и есть направляемые им священники. Но как быть со светскими либералами и учёными?

Допустим, рассуждает Бакунин, в обществе всё-таки есть гении, обладающие какими-то особыми нравственными качествами. Кто должен их искать, различать, кто должен отдать им в руки (а не какому-нибудь мошеннику) бразды правления? Как вообще может работать выборная демократия, если люди злы и слепы? Более того, хватит ли вообще «лучших людей», чтобы заполнить все государственные должности?

Практика показывает, что обычно во власти торжествует посредственность, серость, а зачастую — также пороки и насилие. Если бы существование общества зависело от непрерывного потока умных и добродетельных людей, попадающих во власть, — все существующие государства, а с ними и человечество, должны были бы давно погибнуть.

Но даже если кто-то из «лучших людей» и доберётся-таки до власти, продолжает Бакунин, то он точно не устоит перед искушением элитарностью. Господствующему учёному или гению, чтобы сохранить своё место, нужно, чтобы народ оставался невежественным, инфантильным, управляемым.

Читайте также: «Выскочки» у власти — совпадение или правило капитализма?

Тем более, что люди науки вообще склонны преувеличивать свои знания и презирать всех незнающих. А поскольку единого мнения по многим вопросам в научных кругах нет, учёные быстро перегрызутся и между собою. Соединить их сможет разве что общий, «классовый» интерес: сохранение власти перед лицом толпы.

Наконец, Бакунин рассматривает многочисленные примеры комитетов и правительств, в которых ключевую роль занимали уверенные в своей абсолютной правоте философы, учёные и утописты. Он отмечает у них общую пугающую тенденцию: поскольку «просветители» оказываются заинтересованы в укреплении иерархических отношений с народом, они склонны подавлять «левые» движения, народную самоорганизацию и восстанавливать религиозные и даже монархические отношения.

Так, «почитатель Вольтера» Робеспьер репрессировал «бешеных», осадил народные парижские секции, а затем попытался создать примиряющий классы квазирелигиозный культ Верховного Существа. Отец социологии Конт также занимался созданием собственной религии, а кроме того поддерживал (по крайней мере, на данном историческом этапе) централизованную власть монарха. Образованные французские буржуазные политики вообще постоянно стремились сохранить привилегии, неравенство и даже королевскую власть: народ нужен был им лишь как инструмент в политической игре.

Пример из Германии — совсем трагикомичный: созданный после Мартовской революции франкфуртский парламент (1848−1849) собрал небывалое количество учёных, профессоров, юристов, политэкономов и историков. Однако они не придумали ничего лучше, как предложить прусскому королю Фридриху Вильгельму IV стать пангерманским императором, а затем месяцами разрабатывали под это текст «правильной» Конституции — естественно, отвергнутый монархом. При этом депутаты успели даже поддержать австрийские войска, посланные подавить итальянскую революцию.

Общая ошибка учёных и философов, по мнению Бакунина, в том, что они не видят ограниченности своих знаний и построенных ими моделей. «Лучшие люди» всё время пытаются вместить общество в прокрустово ложе своих теорий и утопий и реагируют на всякие попытки сопротивления полицейскими методами.

Наука, черпающая свои знания из прошлого опыта, далёкая от полного описания всей динамики общественной жизни, всех интересов и взаимосвязей, не может угадать формы будущей общественной жизни. Её задача — скорее критика существующего общества, чем расписывание алгоритмов условного «перехода к коммунизму».

Подобно Марксу, Бакунин утверждает, что только общественная практика сможет раскрыть и создать новые формы. Народ, субъект этой практики, хотя и лишён академических знаний, зато обладает уникальным социальным опытом: те законы и противоречия, что пытаются исследовать учёные, он ощущает «на собственной шкуре». То, как эти противоречия можно разрешить, также заложено в его жизни, в особенностях его положения, труда и быта. И только в своей деятельности народ может «открыть» те формы, в которых эти решения будут проявляться.

Бакунин сравнивает народное творчество с творчеством художника: хотя исследователи эстетики и пытаются описать законы искусства, проанализировать гениальные произведения, настоящие гении не следуют этим сформулированным и изученным алгоритмам, предписаниям, а черпают вдохновение из жизни, из тех её сфер, что всегда остаются за пределами научных систем.

Соответственно, задача анархизма — победить все сковывающие, слепящие народ предубеждения, мифы, обман и подтолкнуть его к самоорганизации и свободному творчеству. Анархисты должны заниматься критикой действительности и помощью низовой организации, но не навязыванием своих решений и утопий.

Впрочем, не оказывается ли парадоксальным образом неприятие Бакуниным (да и вообще анархизмом) всякого господства, иерархии и подчинения той самой идеей, которую он пытается навязать народу? Действительно, у классов есть своя «социальная динамика», которую не так-то просто просчитать внешнему наблюдателю. Однако, например, для крупной буржуазии она подразумевает укрепление господства узкого слоя элиты. Для крестьянина (по крайней мере, на первых порах) — частную собственность, владение землёй, даже в ущерб «общим интересам». И так далее.

Идеи Бакунина держатся на невысказанном предположении, что если дать свободу одновременно всем угнетенным классам (на тот момент — мелкой буржуазии, крестьянству и пролетариату), то их интересы чудесным образом сойдутся на построении единой «федерации коммун», обеспечении равенства и даже на таких частностях, как запрет на наследование имущества!

В этом — отличие анархизма от марксизма. Маркс (как и Ленин) считал, что только «социальная динамика» пролетариата, если её довести до конца, до господствующего принципа, приведёт к построению коммунизма. Соответственно, на каком-то этапе потребуется пролетарская диктатура, диктатура этого прогрессивного класса (не партии!), который действительно должен в известной степени «навязать» другим своё видение мира. Только вот специфика этого видения — в том, что оно требует уничтожения классов, неравенства и господства.

Сказать то же про мелкую буржуазию нельзя — сам Бакунин, в ранних текстах превозносящий её героизм и социалистичность, позднее будет клеймить этот класс как трусов, предателей и приспособленцев. Однако выводов из этого он, в отличие от Маркса, не сделает.

Читайте также: Пётр Кропоткин пришёл в XXI век: прямая демократия или диктатура элит?

С этой поправкой можно сказать, что Бакунин приходит к мысли о том, что двигателем истории является классовая борьба. Он правильно отмечает, что нельзя подменять эту живую народную борьбу, чей исход никогда точно не известен, сухими научными схемами и утопиями. Нельзя также надеяться на то, что получится найти людей, благостных и умных «экспертов», которые смогут встать над ней и править «оптимально», на благо всех.

В общем, это означает, что построение светлого будущего — задача наша, рядовых граждан, а не неких идеальных «технократов». Это также означает, что в борьбе за свои права требуется известная осмотрительность: не стоит излишне очаровываться организацией, если это — самоорганизация крупного бизнеса, а не наёмных работников. Народу нужно создавать свои организации, а не надеяться на то, что очередной популист или буржуазная партия защитит их интересы.