Федор Волков. Сын Мельпомены

Известно, что 2019 год в России объявлен Годом театра. Запланировано множество мероприятий, призванных поддержать и укрепить развитие театрального движения в стране, проходят фестивали, премируют и ласкают заслуженных деятелей искусств, а может, дай-то бог, кому-то из театральных коллективов в глубинке тоже повезет — и под фанфары и литавры им отсыплют малую толику денег, распланированных заранее. Мы же со своей стороны в пышный венок российской Мельпомены добавим купеческого сына, милостью императорской возведенного в дворянское звание.

Федор Волков считается отцом российского театра. Самое время вспомянуть его добрым словом, тем более, что родился он ровно 290 лет назад — в 1729 году, 9 февраля по старому, или 20 по новому стилю.

Кстати, в своей статье «Петровский театр» Белинский, живо и энергично набрасывая портрет Волкова, этого «сына купца, пасынка кожевенного заводчика, отца русского театра», то же самое высокое право и звание относит и к Александру Петровичу Сумарокову, присовокупляя к его имени ту же самую изящную формулу «которого называют по справедливости отцом русского театра». Так что к отеческим лаврам, раздаваемым Белинским, стоит относиться скорее как к этикетной форме вежливости. Когда неистовый Виссарион называет театр Волкова в Ярославле «дедушкой нынешних колоссальных и великолепных театров, как утлый ботик Брандта был дедушкою нынешнего громадного флота России», необходимо помнить, что он не пишет монографию по истории российского театра, не черпает напрямую из неведомых нам исторических источников справочный материал, а просто воспевает хвалу герою пьесы, которую собрался посмотреть, а при этом записывает те или иные идеи, пришедшие ему в голову по ходу дела. Но теперь — к худу или к добру — по слову Белинского выходит, будто Волков и в самом деле пришел — и как некий культурный богоподобный герой взял и создал на пустом месте то, чего никогда не было и быть не могло. Почему? Потому что так сказал Белинский, а Белинскому видней.

Но отец или не отец, основатель или нет, а все же Федор Григорьевич Волков — человек, безусловно, гениальный. И более того — счастливый, поскольку его гений оказался совершенно созвучен эпохе и не просто расцвел, но и сподвиг к цветению множество других гениев. Он прожил всего-то ничего — 34 года, но за это время успел удивительно много, принял участие во всех современных ему ключевых проектах, оставил по себе добрую память и расположил к себе множество сердец — и далеко не только среди современников.

Федор Волков вместе со своими братьями рано остался сиротой. Купеческое сословие имело на этот счет довольно четкие регуляционные механизмы. Горе горем — а дело прежде всего. Мать семейства, костромичка Матрена Волкова, вскоре вновь вышла замуж — и ее выбор оказался весьма удачным. И хотя, согласно нормам времени, выбирала не она, а, скорее её, но отчим, уже немолодой и основательный купец и фабрикант Федор Полушкин, занимавшийся кожами и серно-селитренным промыслом, стал мальчишкам Волковым вторым отцом. Полушкин увез семейство к себе в Ярославль. Мальчик проявил себя очень хорошо: оказался острым, смышленым, способным к наукам — и Полушкин стал воспитывать его как будущую опору фирмы. Так Федор оказался в Москве, где получил недурные знания по химии, бухгалтерии, механике, красильному делу — а заодно выучился говорить по-немецки «как природный немчин». Все это — а особенно механика — весьма пригодилось купеческому сыну Волкову в области, весьма далекой от кожевенного промысла. Там же, в Москве, юноша встретил любовь всей своей жизни. Это был театр. Ряд биографов считает, что Волков был определен в знаменитую Славяно-греко-латинскую академию, хотя и проучился там не слишком долго, но успел вкусить сладость театрального ремесла. Надо сказать, что театральные забавы на Руси процветали и до Волкова. Помимо представлений бродячих актерских трупп — скоморошеских ватаг, кукольников, вожаков с дрессированными медведями — к XVIII веку уже давным-давно существовали и профессиональные коллективы. Первой театральной постановкой, зафиксированной в анналах российской истории, стало легендарное «Артаксерксово действо», поставленное в 1672 году, в октябре месяце. Лютеранский пастор Иоганн Грегори собрав и обучив молодежь Немецкой слободы и русских отроков, всего 64 человека, представил перед высокой публикой собственное творение: пьесу, сюжет которой был взят из Библии, — историю Эсфири. Пьеса, конечно, была писана по-немецки. Ее пришлось переводить — для актеров и для зрителей: иностранные языки знало не так уж много знатных московских бояр: просто незачем, а если что — всегда можно нанять толмача. Первый спектакль длился без перерыва 10 часов и уморил публику до полусмерти. Кроме государя Алексея Михайловича, который был весьма доволен, наградил актеров, удостоил каждого из них неслыханной чести — лично перемолвился словом и приказал основать для продолжения дела особую теаральную храмину и школу комедийную. На истории Эсфири дело не кончилось. Поставили также «Темир-Аксаково действо» (и тоже на весь день), музыкально-драматическую историю Орфея (с органным сопровождением и танцами). Для театра писал пьесы и такой духовный и ученый муж, как Симеон Полоцкий. Богобоязненный царь Алексей Михайлович был чрезвычайно доволен своим театром, и кстати, был одним из первых на Руси любителей кофе. Правда, после кончины государя его личный театрик был истреблен за ненадобностью, но через некоторое время, когда подросли Петр Алексеевич и его любимая сестрица Наталья, ­театр снова вошел в моду. Кроме того, схоляры Славяно-греко-латинской академии исправно ставили действо за действом, притом не только назидательные пьесы Симеона Полоцкого и Феофана Прокоповича, но и вполне барочные аллегорические торжества и триумфы Марса, оснащенные по последнему слову театральной техники. Представить Москву без этих представлений уже было невозможно. Так что к тому времени, когда в Москву приехал учиться большеглазый и круглолицый отрок Федор, ему было на что посмотреть. Более того, в Москве действовали немецкая и итальянская труппы, и Федор Волков быстро стал завсегдатаем не только театрального зала, но и закулисья. По крайней мере он узнал достаточно для того, чтобы, вернувшись в Ярославль, считаться опытным специалистом театрального дела. Но откуда же и кому бы в Ярославле быть ценителем такого рода знаний?

Известно, что моду, существовавшую в столице, так или иначе перенимают и в провинции. Представления Славяно-греко-латинской академии были настолько на слуху, что в Ярославле семинаристы под руководством своих наставников тоже желали представить «кумедию». Побывавший в столице и повидавший тамошних чудес Федор Волков был желанным гостем при такого рода постановках — или, вернее сказать, консультантом. Так или иначе, но довольно быстро собралась группа молодых людей, которые с огромным воодушевлением были готовы репетировать и ставить отдельные эпизоды, короткие пьесы и все в этом духе. Тем не менее жизнь проходила так: делу время — потехе час. Полушкин возлагал на старшего пасынка весьма большие надежды, он был должен завершить образование, чтобы постепенно вывести предприятие на новый уровень. Другие братья-Волковы работали на заводике, вели учетные книги — и все они числились товарищами Федора Полушкина по предприятию. Быть заводчиком было гораздо более выгодно и поддерживаемо государством, чем просто купцом. Федор Волков при всей своей страсти к театру не планировал, судя по всему, выходить из воли своего отчима, а на деле — второго отца. Он много и охотно занимался делами предприятия, был его коммерческим представителем. В «анекдотическом водевиле» князя А. А. Шаховского «Федор Григорьевич Волков, или День рождения русского театра», первый спектакль, который ставит начинающая труппа Волкова, приурочен к именинам Федора Полушкина — как подарок купцу к празднику. Но в общем, при жизни Полушкина Волков, уже не на шутку влюбленный в театр, все же никак не планировал связывать с этим хобби свое будущее, напротив, много сил отдавал фабрике. После Москвы Федор был послан в Петербург, на «стажировку», поработать под началом немецкого мастера. Уже отлично говоря по-немецки, Волков начинает заниматься итальянским, а заодно и близко сходится с немецкой и итальянской труппами Петербурга. Он подробно зарисовывает чертежи различных театральных механизмов, с помощью которых по небесам плавали тучи, порхали подвешенные на веревках феи и ангелы, содрогалась земля и проваливались в ад злодеи. Более того — к моменту возвращения в Ярославль он сумел купить или переписать ряд русских пьес, восхититься гением Сумарокова и примерно составить представление, какой бы он хотел видеть идеальную труппу русского театра.

В 1747 году Федор Полушкин умирает, старшим на производстве остается Федор Волков. Сразу же начинаются проблемы — родная дочь Полушкина Матрена Кирпичева затеяла тяжбу с братьями Волковыми, желая оспорить завещание родителя и получить фабрику в собственное владение. Суд прошение Кирпичевой (урожденной Полушкиной) удовлетворил лишь частично, велев братьям включить сводную сестру в список управителей фабрики.

Но оказавшись старшим, и фактически сам себе головой, Федор Волков все меньше интересовался делами и все больше — театром. В «театральную потеху» были включены и рабочие с его фабрики, теперь Волков мог отдавать любимому хобби не только больше времени, но и больше денег. Самодеятельная группа горела энтузиазмом, и, что немаловажно, не меньшим энтузиазмом горели и зрители. В Ярославле театральная труппа быстро стала весьма заметным явлением. Помня, что город Ярославль считался довольно крупным, надо все же учитывать, что таковым он был по меркам XVIII века и для провинции. На весь город насчитывалось всего 43 каменных дома, летом по улицам расхаживал домашний скот, были и инциденты с нападением животных на люде. Местным правоохранителям вменялось в обязанность отлавливать безнадзорных свиней, так как «от свиней народу, а паче малым детям опасность великая есть». Но не только агрессивные свиньи «чинили предерзости и противности». Осталась жалоба горожан на то, что хулигански настроенные граждане затевали драки и бесчинства, когда публика мирно возвращалась домой после приятного вечера. Развлечений было мало — и оттого своя, ярославская труппа, да еще с разнообразным репертуаром на русском языке, была городской гордостью. Разумеется, обеспечение деятельности театра легло на плечи Волкова. Он, как нередко в то время, был человеком самых разных дарований: художник (расписывать декорации приходилось самим «охочим комедиантам» — благо что один из них был профессионал-иконописец); музыкант, играющий и на гуслях, и на флейте; механик и резчик по дереву (с именем Федора Волкова традиционно связывают резьбу на Царских вратах Николо-Надеинской церкви Ярославля. А кроме того — драматург, переводчик, ведущий актер, директор немаленькой труппы. В какой-то момент увлечение театром стало гораздо большим, чем просто хобби. Исследователи полагают, что среди репертуара были и авторские пьесы Волкова, затрагивающие и нравы Ярославля.

Первые представления проходили в кожевенном сарае, куда сходились «смотрельщики», или в домах у купцов, которые могли предоставить свои помещения и принять желающих посмотреть действо. Когда стало понятно, что театральное дело развернулось не на шутку, встал вопрос о постоянном помещении для театра, где можно было бы не только свободно репетировать, но и хранить декорации, костюмы и реквизит.

Как пишет Николай Новиков: «Федор Григорьевич возымел прибежище к зрителям. Они уже столько к театру им были приучены, что не захотели лишиться сей забавы. Каждый из них согласился дать по некоторому числу денег на построение новаго театра, который старанием г. Волкова и построен, и столь был пространен, что мог помещать в себе до 1000 человек».

Разумеется, это не был театральный зал в привычном нам понимании — скорее, как считают исследователи, нечто вроде ярославского аналога лондонского театра «Глобус», где зрители смотрят представления стоя, но зато в крытом помещении. Театр открылся постановкой трагедии Сумарокова «Хорев». Надо сказать, что после отъезда труппы из Ярославля деревянное здание довольно скоро пришло в негодность. По крайней мере, когда в 1763 году Ярославль посетила Екатерина, не осталось никаких упоминаний, что императрице похвастались театром. Вероятнее всего, его уже просто не было.

В 1751 году в Ярославль прибыл по казенным делам сенатский экзекутор Игнатьев. Ярославские винные откупщики весьма неаккуратно повели себя с деньгами, которые должны были отдать в казну, и из столицы приехал грозный проверяющий. Столичный чиновник не мог не поинтересоваться здешней жемчужиной — театром. То, что он увидел, его тронуло до глубины души. Конечно, ярославским любителям было далеко до серьезных европейских профессионалов в плане техники игры, оснащения и пышности. Но тем не менее молодые актеры были весьма хороши, а главное — им явно нравилось то, что они делали. Репертуар тоже удивлял: он был разнообразен, там сверкали модные имена — Сумароков, Шекспир, Мольер, а главное — он весь был на русском. Это было весьма неожиданно. Вернувшись домой, Игнатьев не замедлил рассказать своему начальству, какую диковину он увидел в таком захолустье. Генерал-прокурор князь Н. Ю. Трубецкой «угостил» курьезом императрицу Елизавету, а та, не долго думая, повелела доставить в Петербург всю труппу и все, что тем будет потребно для представления. Указ об этом был подписан 3 января 1752 года.

А 12 января чиновник Дашков уже созвал в канцелярии Ярославля всю городскую верхушку, чтоб огласить императорский указ: «Ярославских купцов Фёдора Григорьева сына Волкова с братьями Гаврилою и Григорием, которые в Ярославле содержат театр и играют комедии, и кто им для того ещё потребны будут, привесть в Санкт-Петербург <…> Для скорейшего оных людей и принадлежащего им сюда привозу, под оное дать ямские подводы и на них из казны прогонные деньги».

Сроку на сборы актерам давалось 24 часа. Вопроса ехать или не ехать — не стояло, во-первых, такой шанс выпадал один на миллион, во-вторых — приказы императрицы не обсуждаются.

На то, чтобы вывезти в авральном порядке театр и актеров труппы, было выделено 19 подвод под грузы и 6 теплых кибиток — для людей, всего из актеров поехало 12 человек. В камер-фурьерском журнале осталась запись: «18 числа марта, пополудни в обыкновенное время, в присутствии Ее Императорского Величества и некоторых знатных персон… отправлялась ярославцами Русская комедия: «О покаянии грешного человека». Такое долгое ожидание (ведь доставили их еще в феврале) объясняется просто: актеры приехали Великим постом, а в это время никаких увеселений быть просто не могло. Тем не менее спектакля при дворе ждали — и играть ярославцам было велено не в Малом, а в Большом театре Зимнего дворца. Со слов актера Ивана Дмитриевского, князь А. Шаховской подробно описал это представление — в котором юный Ваня Нарыков (Дмитриевским ему предстояло стать позже) исполнял заглавную роль. Судя по всему, это было сложное действо — с хорами, многофигурными мизансценами, сценическими эффектами. Комедия принадлежала перу Дмитрия Ростовского, которого через пять лет причислят к лику святых. Императрица была тронута. Еще некоторое время ярославцы исправно представляли спектакли, в том числе трагедии Сумарокова, которого боготворил Волков, считая первым средь российских драматургов, а при дворе знали как редкостного скандалиста, человека сложного и неприятного. Хотя, безусловно, весьма талантливого. В труппе Волкова не было актрис, прекрасных и добродетельных героинь играл в основном Ваня, а старух — в зависимости от роли, то комик Шумской, то кто-нибудь еще. По легенде, готовя миловидного Ваню Нарыкова к роли Оснельды (и даже выдав ему на спектакль собственные драгоценности), Елизавета, посетовав на грубую фамилию миловидного юноши, повелела ему впредь именоваться Дмитриевским — по месту службы батюшки молодого человека, дьяка церкви Дмитрия Солунского. Часто упоминается, будто Елизавета даровала новую фамилию молодому актеру в память о некоем польском дворянине Дмитриевском, на которого Ваня-де был похож, но историки в этом случае уточняют, что никакого пана Дмитриевского в документах не находили.

Через некоторое время безыскусность ярославских «охочих комедиантов» несколько приелась, кроме того, от потрясения ли, от общей ли смены привычного уклада, но 10 человек из 12 слегли в горячке — и по выздоровлении большая часть из них была отпущена восвояси. Но лучших и наиболее многообещающих — как то Волковы Федор и Григорий, Иван Нарыков-Дмитриевский и Алксей Попов поместили в Шляхетский корпус. Купеческих детей отправили в привилегированное заведение для дворян и аристократии, чтобы отшлифовать эти природные алмазы, придать им блеску. А проще говоря — научить держаться так, как подобает при дворе, расширить кругозор, заняться танцами, языками, музыкой и различными науками. Им надлежало стать придворными актерами. Вскоре к актерам, которых воспитывали, как дворян, чтобы они потом убедительнее играли королей, присоединились еще несколько человек — придворные певчие, потерявшие голос в результате мутации или простуды. Юноши были красивыми, рослыми, в придворную капеллу кастинг был весьма строг, а значит, годились на сцену. Елизавета вполне решительно задумала собрать русскую труппу.

При Шляхетском корпусе с самого начала был свой театр — именно он в самое сердце поразил Волкова, когда тот был в Петербурге и увидел в постановке кадетов трагедию их же преподавателя Сумарокова (тот принадлежал к первому поколению воспитанников корпуса). Участвовали кадеты и в больших балетных дивертисментах, некоторые просто блистали на сцене. Но, разумеется, о труппе из кадетов не было и речи: дворянин мог в юности сколько угодно увлекаться театральной игрой, но его долг заключался в другом. Стать профессиональным актером для благородного юноши было бы так же немыслимо, как податься в повара или в парикмахеры.

Ярославцы ни в чем не отличались от всех прочих кадетов, разве что им, как недворянам, не полагалась шпага. Жалование, которое положили всем четверым, было достаточным, чтоб жить безбедно, хотя Федор Волков большую его часть тратил, выписывая книги. Вся четверка стремилась ни в чем не отставать от прочих учеников, учились без скидок, без ленцы и прохладцы. Собственно, Новиков и Фонвизин в своих биографиях Волкова постоянно отмечают, каким большим государственным умом обладал этот в сущности молодой человек. Так что, когда Екатерина предлагала Волкову войти в ее Кабинет министров, это вовсе не было неуместным жестом: он действительно обладал всеми задатками государственного мужа —и соответствующей подготовкой. А Дмитриевского, дожившего до глубокой старости, современники единодушно считали удивительным собеседником, эталоном манер и глубоко образованным человеком.

30 августа 1756 года Елизавета подписала «Именной высочайший указ, данный Сенату, Об учреждении Русского театра». «Повелели Мы ныне учредить Русский для представления трагедий и комедий театр, для которого отдать Головинский каменный дом, что на Васильевском острову, близ Кадетского дома. А для оного повелено набрать актеров и актрис: актеров из обучающихся певчих и ярославцев в Кадетском корпусе, которые к тому будут надобны, а в дополнение еще к ним актеров из других неслужащих людей, также и актрис приличное число. На содержание оного театра определить, по силе сего Нашего Указа, считая от сего времени, в год денежной суммы по 5000 рублей, которую отпускать из Статс-конторы всегда в начале года по подписании Нашего Указа».

В Указе было отмечено, какое содержание полагается на русский театр, кто за что отвечает. Директором его был назначен Александр Петрович Сумароков. Ярославцы, естественно, стали ядром нового театра — притом не только четверо выпускников Корпуса, но и те, которые такой чести не удостоились, при этом не вернулись домой, а предпочли остаться в Петербурге. Особое внимание стоит обратить на то, что набирали и актеров, и актрис. До того в русских труппах «охочих комедиантов» женщин не было. Театр задумывался как общедоступный, платный и постоянный. Сумарокову же предстояло и наполнять репертуар. Впрочем, Русскому театру, несмотря на все оказанные милости, жить было трудно. Во-первых, администрация вовсе не торопилась исполнять Указа. Так, больше месяца прошло, прежде чем бумага получила движение. Во-вторых, денег катастрофически не хватало. У государства в то время были более насущные заботы, политическая обстановка была неспокойной. А кроме того — иностранные труппы пользовались гораздо большим успехом — и гораздо проще получали все потребное. Отдельно о местоположении: каменный дом на Васильевском острове был хорош всем, кроме одного. Васильевский остров был не просто далеко — туда еще было трудновато добраться. Переправляться через Неву надо было на лодочках (зимой — по льду), дороги ужасны, благоустройства никакого. Публику туда было калачом не заманить. Зачем ехать в такую даль и с такими проблемами, чтобы посмотреть нечто, в качественности которого еще поди убедись, если можно с удобством добраться в уже имеющиеся театры. Местному же населению было не до театров. Сумароков долго добивался, чтобы театр вывезли куда-нибудь в менее гиблое место, но в конечном итоге с Васильевского острова их убрали в никуда. Новый корпус строить никто не собирался. Спектакли им было предложено давать в помещениях уже имеющихся театров, итальянского и французского, когда будут свободные вечера. Порой известие о том, что сцена свободна, приходило за сутки до спектакля. О какой уж тут рекламе приходилось говорить. Кроме того, Сумароков умудрился страшно поссориться с труппой, административно-хозяйственная часть была ему глубоко противна — в общем, когда он наконец получил отставку (с сохранением жалования), все вздохнули с облегчением. Руководителем театра стал Федор Волков — уже не только по факту, но и юридически.

Кстати, к этому времени он уже давно не был заводчиком. Матрена Кирпичева, в девичестве Полушкина, добилась своего. Удалившись от дел, покинув Ярославль (и так туда больше и не вернувшись), Волков, конечно же, и думать забыл про свою фабрику. Более того: братья его тоже прикипели душой к театру. Берг-коллегия вернула предприятие Кирпичевой. Та, впрочем, умерла через три года.

Федор Волков работал на износ, ни о какой личной жизни у него речи не заходило — можно с полным правом сказать: он был обручен с Мельпоменой. Тем не менее у него оставалось время на участие в делах политических. После смерти Елизаветы, своей постоянной покровительницы, он был не весьма расположен к ее наследнику — Петру III. Возможно, тому причиной было то, что Петр, еще будучи наследником, отказал Волкову, когда тот хотел поступить в Ораниенбаумскую труппу, а возможно — просто не симпатизировал Петру, как и многие приближенные ко двору люди, имевшие возможность получать конфиденциальную информацию. Так или иначе, но Екатерина, нелюбимая супруга великого князя и наследника, в лице Федора Волкова получила преданного и испытанного помощника. Во время заговора Федор Волков был в рядах ее сторонников, один из немногих штатских в этой военной компании. Совершенно неправдоподобный случай, подтверждаемый, однако, и другими участниками, приводит в своих записных книжах П. Вяземский.

Он записал рассказ А. А. Нарышкина: «В день восшествия на престол Екатерины II прискакала она в Измайловскую церковь для принятия присяги. Второпях забыли об одном: о изготовлении манифеста для прочтения пред присягою. Не знали, что и делать. При таком замешательстве кто-то в числе присутствующих, одетый в синий сюртук, выходит из толпы и предлагает окружающим царицу помочь этому делу и произнести манифест. Соглашаются. Он вынимает из кармана белый лист бумаги и, словно по писанному, читает экспромтом манифест, точно заранее изготовленный. Императрица и все официальные слушатели в восхищении от этого чтения. Под синим сюртуком был Волков, впоследствии знаменитый актер. Екатерина в признательность пожаловала импровизатору значительную пенсию с обращением ее и на все потомство Волкова. Император Павел прекратил эту пенсию».

Ходят смутные толки и о гораздо более мрачной роли Волкова в этом историческом событии. Его упорно называют в числе убийц свергнутого Петра, считая, что все события в Ропше были жестоким, но отлично срежиссированным спектаклем. Очевидно, что в России того времени режиссер такого уровня был только один. Ему же приписывают и авторство третьего письма А. Орлова с уведомлением о кончине Петра. Уж очень хорошим слогом писано оно — и очень отличается от предыдущих посланий не слишком-то изысканного Алексея Орлова. Довольно сравнить: «Матушка, его нет на свете, но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя. Но, государыня, свершилась беда: мы были пьяны, и он тоже, он заспорил с князь Фёдором; не успели мы рознять, а его уже не стало» — и предыдущие: «Урод наш очень занемог и охватила его нечаенная колика, и я опасен, штоб он сегоднишную ночь не умер, а больше опасаюсь, штоб не ожил»… «он сам теперь так болен, што не думаю, штоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чём и вся команда здешняя знает и молит бога, штоб он скорей с наших рук убрался». Так или иначе, но Екатерина искренне хотела использовать могучие дарования Волкова на благо государства — и не только наградила его и брата, пожаловав дворянством, но и желала сделать его государственным лицом. Волков учтиво отказался от этой чести, умоляя не отлучать его от театра. Но как об отдельной милости просил о возможности позабыть о бытовых хлопотах. Екатерина обеспечила ему такую возможность, предоставив бесплатную квартиру с отоплением и освещением, распорядившись отсылать ему еду от собственных поваров и обеспечив карету и лошадей. Федор Волков имел также право постоянного доступа к императрице.

От реального богатства — то есть земель с крепостными — Волков отказался. Он сослался на то, что брат его Григорий, новоиспеченный дворянин, женат, имеет семью, оттого эта милость более подходит для Григория. Впрочем, известно, насколько отрицательно относился Волков к крепостному праву и торговле людьми. Смерть забрала Федора Волкова слишком рано — в 34 года. Как же это случилось? На рабочем месте. Во время коронации вся петербургская труппа была отправлена в Москву. Среди пышного, но расписанного по часам протокола коронации было задумано указать, что России наконец-то улыбнулось счастье, а небеса послали правительницу, которая искоренит первые и вознаградит вторые. Либретто — надписи, песни, куплеты и лозунги — должны были писать Сумароков и Херасков, а режиссуру взял на себя Волков. Несколько дней — с 10 до 12 по заранее намеченному маршруту продвигалась немыслимая и невиданная ранее процессия, улицы были переполнены, такой роскоши Москва долго не видела.

Вот как вспоминал этот гигантский маскарад А. Т. Болотов, личность сама по себе преинтереснейшая: «Процессия была превеликая и предлинная: везены были многие и разного рода колесницы и повозки, отчасти на огромных санях, отчасти на колёсах, с сидящими на них многими и разным образом одетыми и что-нибудь особо представляющими людьми, и поющие приличные и для каждого предмета нарочно сочинённые сатирические песни.

Перед каждой такою раскрашенною, распещренною и раззолочённою повозкой, везомую множеством лошадей, шли особые хоры, где разного рода музыкантов, где разнообразно наряженных людей, поющих громогласно другие весёлые и забавные особого рода стихотворения; а инде шли преогромные исполины, а инде удивительные карлы. И всё сие великолепие было так хорошо, украшено так великолепно и богато, и все песни и стихотворения были петы такими приятными голосами, что не инако, как с крайним удовольствием на всё смотреть было можно.

Как шествие всей этой удивительной процессии простиралось из Немецкой слободы по многим большим улицам, то стечение народа, желавшего сие видеть, было превеликое. Все те улицы, по которым имела она своё шествие, напичканы были бесчисленным множеством людей всякого рода; и не только все окны домов наполнены были зрителями благородными, но и все промежутки между оными установлены были многими тысячами людей, стоявших на сделанных нарочно для того подле домов и заборов подмостках. Словом, вся Москва обратилась и собралась на край оной, где простиралось сие маскарадное шествие. И все так оным прельстились, что долгое время не могли сие забавное зрелище позабыть; а песни и голоса оных так всем полюбились, что долгое время и несколько лет сряду увеселялся ими народ, заставливая вновь их петь фабричных, которые употреблены были в помянутые хоры и научены песням оным».

Масленичный маскарад 1763 года запомнился надолго, но для Волкова он стал последним шедевром. Он, постоянно разъезжая по ледяной Москве, разгоряченный, распахнутый, жестоко простудился, слег — и уж больше не встал. В апреле 1763 года он скончался. Воспитанные им актеры стали основой той особенной «русской» школы, которой потом восхищался весь мир. История Волкова привлекала к себе многих писателей — обаяние его личности таково, что ни одному русскому актеру и режиссеру не посвящено столько романов, на все лады трактующих его жизнь и смерть. Поэт оставляет свои стихи, художник — картины, но ремесло актера эфемерно. Его помнят лишь те, кто видел его на сцене, а потом самое имя его забывается.

И все же имя Федора Волкова осталось в истории.