Царевич Дмитрий и Лжедмитрий Первый

В XVI—XVII веке Россия переживала мрачнейшие свои дни — Смутное время. Ветвь династии Рюриковичей, столь долго правившая Московским княжеством, прервалась. Иван Грозный, железной рукой державший скипетр, был женат семь раз, имел семерых дочерей и сыновей, — но пережили своего грозного родителя лишь двое: старший сын Феодор, болезненный, слабый, унаследовавший трон, — и младший, Дмитрий Иванович, после смерти отца оставшийся еще младенцем. Феодор Иванович был женат, казалось, все должно было быть хорошо. Но царевна Ирина, хоть и беременела, не вынашивала плода, а единственный ребенок царской четы, царевна Феодосия Федоровна, родившаяся живой, скончалась в 9 месяцев, и жена, царица Ирина, урожденная Годунова, больше родить не смогла. Через 4 года скончался и сам царь Феодор, оставив на троне свою любимую супругу, царицу Ирину. Царевич Дмитрий с самого начала был на положении довольно двусмысленном: с точки зрения церкви, он родился в незаконном браке, поскольку в православии запрещалось жениться после троекратного вдовства. С Марией Нагой, дочерью окольничьего Федора Нагого, царь «сочетался неким подобием брака», по изящному выражению английского дипломата и мемуариста Дж. Горсея. Федор Иванович, воцарившись, запретил упоминать имя своего единокровного брата в богослужении, когда молились за царскую семью, поскольку Дмитрий считался незаконнорожденным. Тем не менее ему выделили в удел город Углич, и вскоре Дмитрий с матерью, дядьями и дедом отправились туда из Москвы, их не допустили даже на коронацию Федора Ивановича. Это была, хоть и ссылка, но почетная, и царь Федор не отказывал маленькому братцу и его матери в достойном содержании, «царицу сопровождала разная свита, её отпустили с платьем, драгоценностями, пропитанием, лошадьми и проч. — всё это на широкую ногу, как подобает государыне».

Тихий маленький Углич прогремел на все Московское царство после 15 мая 1591 года, когда во дворе своего терема царица Марья рыдала над трупом сына и выкрикивала имена его убийц. В ходе бунта были растерзаны все предполагаемые убийцы — Осип Волохов (сын мамки царевича), Никита Качалов и Данила Битяговский. Данилу умертвили вместе с его отцом, дьяком Михаилом Битяговским, государевым человеком, присланным для надзора за Нагими из Москвы. Официальная версия была такова: царевич играл во дворе с детьми в ножички — и в эпилептическом припадке упал горлом на нож, «покололся». Неофициальная версия, разумеется, подразумевала убийство сына царя Ивана, сразу же назвали и виновного: царский шурин Годунов. При пассивном и болезненном Федоре Ивановиче именно он управлял государством, и именно ему приписывали страстное желание завладеть царскими регалиями — впоследствии злые языки готовы были обвинить его даже в смерти собственной племянницы, царевны Феодосии. Тем более что у самого Бориса был и умница-сын, и красавица-дочь, завидные, крепкие дети, способные основать новую династию.

Годунов сразу же прислал в Углич комиссию по расследованию гибели царевича Дмитрия Ивановича — и заодно мятежа и смертоубийства государевых людей. Боярин Василий Шуйский, следователь, тщательно собрал информацию и представил подробнейшие отчеты, из которых было ясно, что убийства никакого не было, объявленные народом «убийцы» — практически все на момент убийства имели подтвержденное алиби — и налицо несчастный случай, закончившийся трагически из-за стечения обстоятельств. Царицу-мать постригли в монахини — за небрежение своими обязанностями, смерть царевича и призывы к бунту. Ее братья, непосредственно замешанные в убийстве Битяговских, были заточены в темницу. Углич наказан — у колокола, призывавшего угличан к мятежу, был вырван язык. Дмитрий Иванович — с честью погребен в Угличской церкви, оплаканный и опоэтизированный. Восьмилетний царевич и вправду страдал «падучей», кроме того отличался весьма свирепым нравом — «объедал руки» у тех, кто его держал во время припадков, любил смотреть на то, как колют скотину, палкой бил кур и гусей, пока те не издохнут. Сын Грозного царя, несмотря на малолетство, менее всего походил на невинного ангелочка — тем не менее его уже не вспоминали иначе, как страстотерпца и кроткую жертву. Всей земной жизни ему было 8 годов — но следующие 20 лет Дмитрий Иванович практически не сходил с политической сцены Московского царства.

С самого начала поползли слухи, что «убили не того». Говорили, что учитель царевича тайно вывез его из Углича и спрятал в незнаемом месте, а вместо Дмитрия в Угличе оставался мальчик его лет, очень похожий на него. Замечали, что мать Дмитрия не вносит в церкви вклад за упокой любимого сына — из чего делали вывод, что Дмитрий жив: ведь грех большой для матери молиться за живого как за покойника. Чем хуже было на Москве, тем упорнее утверждалось, что царский сын не погиб, он вернется и наведет порядок на отчем престоле.

Борис Годунов, как отмечают многие историки, был одним из самых деятельных и толковых царей в истории государства. Будучи весьма опытным государственным деятелем, начавшим карьеру еще при Иване IV, и чрезвычайно умным человеком (как отмечали современники), он решительно пытался модернизировать страну, при нем широко развернулось строительство городов, были отправлены за казенный счет первые «робятки», на обучение в Германию, Польшу и Англию, он выписывал иностранных специалистов на Русь, построил Московский водопровод и целую систему приграничных крепостей. Его дети едва ли не первыми среди московских правителей с детства получали отличное образование — юного Федора Борисовича с младых ногтей готовили к управлению государством. Внешняя политика Годунова показывала: он был незаурядный дипломат, сумевший заключить ряд мирных договоров и вернуть России те земли, что она утратила после Ливонской войны. Но с точки зрения подданных, у Бориса было несколько грехов, полностью нивелировавших все то добро, что он делал для страны: он был худородным, выскочкой — и ему феноменально не везло. Три подряд неурожайных года, когда холода и дожди сгноили все посевы, а жестокая зима задержалась дольше обычного, — привели к чудовищному голоду. Если для городского населения Борисом предпринимались какие-то действия, чтобы смягчить последствия недорода, то крестьяне были предоставлены сами себе. Все, что Борис смог сделать для них, — это распорядиться, чтобы холопов, которым хозяева отказывали в куске хлеба, отпускали на свободу. В неурожаях, разумеется, был виноват Борис. Попытки заключить политически-выигрышный брак своей дочери и породниться с Габсбургами или шведским королем, кончились ничем. Наконец-то найденный достойный жених, герцог Иоганн Шлезвиг-Голштейнский, умер от болезни незадолго до свадьбы. Конечно, как худородный выскочка, он воспринимался исключительно в качестве узурпатора трона, убийцы — и что всего хуже — дето‑ и цареубийцы. Когда «из мертвых восстал» убитый в Угличе царевич, гибель которого столько лет ставили в вину Борису, царь был полностью деморализован. Он был уверен, что вся затея с Дмитрием — дело рук бояр, ненавидящих его и желающих свести его в могилу, а все его труды — пустить прахом. Немедленно организовали расследование. В Москву привезли инокиню Марфу — Марию Нагую — с допросом, жив или нет ее сын. Та, не в силах сдержать торжества при виде паникующего врага, ответила: «Мне говорили, что моего сына тайно увезли из Русской земли без моего ведома, а те, что мне так говорили, уже умерли».

Последние годы царствования Бориса были омрачены ненавистью и страхом. Он делал ошибку за ошибкой, впадая в неистовство и ощущая всеобщую нелюбовь к себе и своему семейству. В Москве опять начались жестокие казни инакомыслящих, за имя Дмитрия людей пытали, спускали под лед, рубили головы. В Кремле в царских покоях в изобилии появлялись колдуны и гадатели, что также вызывало у подданных злорадное презрение. Судя по всему, у царя началась жесточайшая депрессия — он чувствовал, что не сможет стать защитой для своей семьи, что все его труды пошли прахом. По словам современников, он страшно одряхлел за короткое время, мог разрыдаться прилюдно, томился. Борис скоропостижно скончался от апоплексического удара 13 апреля 1605 года, терзаемый самыми мрачными предчувствиями, а по Москве разнесся слух, что он наложил на себя руки из страха перед приближающимся Дмитрием Ивановичем.

До сих пор историки не могут однозначно решить, кто же такой Лжедмитрий I — самозванец или в самом деле чудом уцелевший царевич. До сих пор обе версии имеют своих приверженцев — и у каждой есть свой набор доказательств. Впрочем, есть и еще одна версия, по которой роль Лжедмитрия играл бастард короля Стефана Батория, а идейным вдохновителем его был некий монах-расстрига Григорий Отрепьев. В пользу этой версии говорит то, что Лжедмитрий умел ловко танцевать, вел себя изысканно, стремительно и грациозно, умел владеть саблей — а такие умения за год-другой не приобретаются. Но все же самая распространенная версия — что под именем младшего сына Грозного выступил монах-расстрига Гришка Отрепьев. Известно имя и полное жизнеописание Юрия Отрепьева — выходца из мелкого дворянского рода Отрепьевых, который в Москве успешно служил у бояр Романовых. Когда Романовы попали в жестокую опалу, Юшка Отрепьев, чтобы спастись от виселицы за «соучастие», принял постриг, став чернецом Григорием. После этого отрок-чернец (едва достигший пятнадцати лет) скитался по разным монастырям, пока наконец не добился вселения «за сиротство» в Чудов монастырь — богатый, придворный элитный монастырь под самыми стенами Кремля. Попасть туда Григорию помогли связи, кроме того, там подвизался его родной дед, — потому что солидных денег на вклад за себя у юноши, разумеется, не было. В Чудовом монастыре Григорий сделал очень неплохую карьеру — его, совсем молодого чернеца, посвятили в дьяконский чин, а кроме того не просто поручали переписывать тексты, но он даже складывал каноны и акафисты святым, что вообще-то доверяли только опытным, заслуженным монахам. И в доме Романовых, и в монастыре, где спасалось от мира немало членов самых знатных фамилий, Григорий жадно интересовался той ослепительной жизнью, которая так привлекала его. И в частности, «окаянный Гришка многих людей вопрошаше о убиении царевича Дмитрия и проведаша накрепко». В царских палатах он к тому времени бывал неоднократно — и с прежними своими покровителями, и в свите патриарха, как подающий надежды писарь. Построить по-настоящему серьезную духовную карьеру у Григория не было шансов: ни денег, ни влиятельной родни, ни происхождения. Все, на что он мог рассчитывать, — это остановиться на умеренном положении секретаря или что-то в этом роде, но очевидно, что честолюбивого, пассионарного и крайне одаренного юношу это не устраивало. С двумя товарищами — старцем Варлаамом (Ятским) и монахом Мисаилом (Михаилом Повадиным из детей боярских) он уходит из Москвы, чтобы пробираться в Киево-Печерский славный монастырь, а оттуда — в Иерусалим, в паломничество. Впоследствии «Извет» Варлаама стал одним из самых подробных биографических источников по изучению жизни Лжедмитрия (особенно с тех пор, как историки убедились, что это не подлог, а подлинное свидетельство раскаявшегося монаха). В Литве чернец Григорий сбросил с себя чернеческое платье и стал вновь мирянином. Там же он близко сошелся с еретиками-арианцами, оказавшими ему материальную и моральную поддержку. А вскоре в доме князя Адама Вишневецкого объявился «умирающий от болезни» слуга, который «на смертном ложе» внезапно поведал о своем царском происхождении и чудесном спасении из Углича. В качестве доказательства царского происхождения был предъявлен золотой наперсный крест и «особые приметы» — бородавка и родимое пятно. По словам внезапно открывшегося «царевича», его и до того узнавали — «по царственной осанке».

История, рассказанная Вишневецкому и повторенная впоследствии неоднократно, была настолько странной и нелепой, что из аристократии верили в нее единицы. Канцлер Замойский, например, говорил во всеуслышание: «Тот, кто выдает себя за сына царя Ивана, говорит, что вместо него погубили когда-то другого. Помилуй бог, эта комедия Плавта или Теренция, что ли? Вероятное ли дело, велеть кого-то убить, а потом не посмотреть, тот ли убит… Если так, то можно было подготовить для этого козла или барана». Но не так уж и важно было — истинный сын царя Ивана или нет стоит перед шляхтичами. Важно было — как теперь поступить.

Ситуация была более чем щекотливая. С одной стороны, Речь Посполитая заключила с Москвой мир на двадцать лет. С другой — слишком большие преференции могло нести внезапное «открытие царевича». И сам «Дмитрий» был щедр на обещания: в случае его воцарения он обещал передать под руку Польши ряд городов и крепостей, а кроме того способствовать установлению католичества в своей «державе». Далеко не все были готовы участвовать в этой авантюре, но тем не менее все случилось так, как случилось — и Лжедмитрий с войском, поддержанный старым воеводой Юрием Мнишеком, выступил, чтоб «завоевать отчий трон». Дмитрий предполагал, что на его стороне (или хотя бы — против Бориса, что все равно сыграет ему на руку) выступят татары и Запорожская Сечь (у казаков к Борису Годунову было очень много претензий). Отчасти так и случилось, но лишь отчасти. Самым главным соратником Дмитрия на пути к Москве оказался простой народ. Его приветствовали как законного царя, крепости сдавались без боя, а воевод Годунова арестовывали и приводили к Дмитрию Ивановичу на поклон. Москва оказалась не готова к вторжению самозванца — он пропустил благоприятное летнее время выхода, и, по всем законам, должен был задержаться на год. Но войско Дмитрия вышло осенью, а войска Годунова не смогли этого предвидеть.

С обеих сторон — и со стороны Лжедмитрия, и со стороны Москвы — было допущено огромное количество дилетантских ошибок и грубейших просчетов. Пожалуй, лучшим полководцем себя проявил Петр Басманов, организовавший оборону Новгород-Северского от войск интервентов и доведший Лжедмитрия до отчаяния. Но на стороне Лжедмитрия было то, чего не было у Бориса, — удача и общее обожание, относившееся к персоне «истинного царя», к тому же — «чудесно спасенного». Москва попыталась развернуть «информационную войну» и объявить всему свету, что перед ними — Гришка-расстрига. Для этого искали людей, которые могли бы его доподлинно узнать и обличить. Но Лжедмитрий поступил гениально, представив людям Лжеотрепьева, чтобы каждый мог сравнить монаха с «царевичем» — и сделать выводы самостоятельно. Борис опять проиграл. Даже после того, как войска Лжедмитрия были практически разбиты, а наемники отвернулись от него, не получив вовремя обещанной платы, Дмитрий каким-то чудом удержался на плаву. Под деревней Добрыничи в январе 1605 года московское войско едва ли не на голову разгромило войска самозванца, обладая могучим перевесом в артиллерии и профессионализме, Лжедмитрий чудом спасся с поля боя… Но не только уцелел, а и сумел повернуть ситуацию в свою пользу, сидя в Путивле и собираясь с силами после монументального поражения. К нему приходили новые и новые приверженцы, желая сражаться против ненавистного Годунова под знаменами «истинного царя», из лагеря самозванца распространялись «прелестные письма» — и все это играло ему на руку, влияние его росло на глазах. А после того, как в апреле скончался царь Борис, армия окончательно перешла на сторону Дмитрия, в том числе на его сторону перешел Петр Басманов, ставший его верным другом до самой смерти. Путь на Москву был открыт.

В Москве, присягнувшей сыну Бориса юному Федору, кипели страсти. Народ волновался, слыша про успехи Дмитрия. И хотя московские стрельцы оставались верны присяге, силы были далеко не равны. К Москве подошел казачий отряд атамана Корелы — и вскоре в Москву вошли послы Лжедмитрия — дворяне Г. Пушкин и Г. Плещеев. С Лобного места они зачитали «Обращение» к столичным жителям: Мстиславскому, Шуйским и прочим боярам, дворянам московским и городовым, дьякам, гостям и торговым «лучшим» людям, а также и всему народу — «середним и всяким черным людем». Боярам обещались прежние вотчины, честь и повышение, народу — «тишину, покой и благоденственное житье», объявлялось прощение тем, кто покается, даже если б кто «из старха перед Годуновыми» шел на войну против истинного царя. Вся вина возлагалась на «Федьку Годунова» и Марью Григорьевну, жену Бориса. По свидетельству очевидца, слушали это письмо тысячи людей, а послушав — пали ниц. Бояре, посланные царицей Марьей Григорьевной, унимали народ, но больше для виду. Гибнуть от руки толпы за непопулярную династию не желал никто, было очевидно, что война проиграна. Еще через малое время вспыхнуло восстание, переросшее в погромы, пьянство и грабежи. В винных погребах люди разбивали бочки и черпали вино кто шапкой, кто башмаком, кто ладонью. «На дворах в погребах, — записал летописец, — вина опилися многие люди и померли…» Бунт продолжался несколько дней, а когда он утих, бояре, через силу, нехотя, были вынуждены ехать на поклон к Лжедмитрию, просить его на царство. Тот стоял лагерем в Туле — и сказал посланникам, что не двинется в Москву «прежде, чем не будут уничтожены те, кто его предал, все до единого, и раз уж большинство из них уничтожено, то пусть уберут с дороги также и молодого Федора Борисовича с матерью, только тогда он приедет и будет им милостивым государем».

Старая царица и дети были обречены. Мария Григорьевна не оказала убийцам никакого сопротивления, а молодой Федор сражался за свою жизнь отчаянно. Народу было объявлено, что царица и дети отравились, но царевна все же ожила. Трупы Марии Григорьевны и Федора выставили на общее обозрение — и многие засвидетельствовали у них на шеях следы от веревок, которыми их душили. Тем не менее, согласно официальной версии, их как самоубийц зарыли в неосвященной земле, туда же сбросив и труп Бориса Годунова, вырытый из могилы. У Пушкина сцена известия о смерти семейства Годуновых заканчивается гениальной ремаркой «Народ безмолвствует». Но в реальности народ не безмолвствовал — в столице был праздник и атмосфера полного восторга по поводу позорной кончины ненавистных Годуновых и грядущего пришествия «правильного царя». Царевну Ксению, отличавшуюся редкой красотой, предоставили сластолюбивому Лжедмитрию в качестве военного трофея. Возможно, она оставалась как бы крайним вариантом — если бы народ категорически не принял католичку Марину Мнишек в качестве царской невесты. Но после полугода жизни в качестве наложницы Лжедмитрия Ксению Годунову постригли в монахини под именем Ольги.

Все препятствия были устранены — и все же Лжедмитрий еще три дня стоял перед стенами Москвы, не решаясь въехать в город, где его столь многие могли знать в лицо. Наконец 20 июня 1605 года под праздничный трезвон колоколов и радостные крики толпы по обеим сторонам дороги «солнышко наше, истинный царь Димитрий Иванович» въехал в Москву.

«По воспоминаниям современников, — пишет Р. Скрынников, — он появился верхом, в украшенной золотом одежде, в богатом ожерелье, на пышно убранном коне, в сопровождении свиты из бояр и окольничих. В Кремле его ожидало духовенство с образами и хоругвями. Впрочем, строгим ревнителям православия сразу же не понравилось, что нового царя сопровождали поляки, во время церковного пения игравшие на трубах и бившие в литавры. Помолившись вначале в Кремлёвских Успенском и Архангельском соборе, лил слёзы у гроба своего предполагаемого отца — Ивана Грозного. Но опять же, не осталось незамеченным, что вместе с ним в собор вошли чужеземцы, да и сам царь не по-московски прикладывался к образам. Впрочем, эти мелкие несоответствия списали на то, что Дмитрий слишком долго жил на чужбине и мог подзабыть русские обычаи».

Меньше чем через год, 17 мая 1606 года, мертвого Дмитрия, раздетого догола и искалеченного, те же самые люди протащат на веревке на Красную площадь и швырнут на стол длиной около аршина, так что голова его будет свешиваться с одной стороны, а ноги — с другой. Под стол затолкают труп Петра Басманова, до последнего защищавшего с саблей в руках своего государя и друга. На живот самозванцу положат «харю» — скоморошью маску. Москвичам скажут, что сатанинский расстрижка на эту «харю» молился.