Имя Украины. Народ и партия — едины?

«Язык — дом бытия». В нашу деконстуктивистскую эпоху интерес к слову и его тайной силе лишь вырос. Исторические исследования терминологии находятся на пике популярности. Особый интерес вызывает «украинская тема», история употребления региональных и этнических определений. Она уже не раз становилась объектом научного внимания. Ныне рецензируемый сборник статей

Имя народа: Украина и ее население в официальных и научных терминах, публицистике и литературе: Сборник статей. М.: Институт славяноведения РАН; СПб.: Нестор-История, 2016. 320 с.

был составлен по материалам конференции, организованной Отделом восточного славянства Института славяноведения в 2015 г. В ней приняли участие историки из Москвы и Будапешта; в сборнике также представлены статьи украинских исследователей. Рассматривались формирование официальных номинаций, эволюция этнонимов и экзонимов, «соотносимых с территориями Юго-Западной Руси / Малороссии / Украины» начиная с конца XVIII в. Географическая локализация проблемы понятна: она соответствует тем границам Украины, которые были впервые установлены при И.В. Сталине и с тех пор практически не изменились. Тогда же было официально определено то «имя народа», под которым он известен и поныне от Луганска до Мукачево. Ранее наличие подобного «народа», как единой ‑ и в то же время обособленной — самодостаточной общности, было вовсе не очевидно. Иными словами, основная задача заключалась в поиске единой основы тех политико-юридических реалий, которые установились в результате победы советского народа в Великой Отечественной войне.

Днепровский историк Б.А. Галь изучает малороссийский «геоконцепт» на «ментальных картах» XVIII — первой половины XIX вв. Основной исследовательский термин поясняет следующим образом: «Геоконцепт состоит из трех элементов — территориальной основы, ее названия (топонима) и образа. Формируется под влиянием двух основных процессов: концептуирования (исторического освоения территории в культуре) и концептуализации (сознательного создания новых физических, ономастических и ментальных смыслов). Множественность (неопределенность) территориальной локализации рассматривается как фундаментальная черта геоконцепта, а ретерриториализация (изменение территориального прикрепления) — как один из механизмов концептуализации» (С. 9). Как бы то ни было, речь идет о волевом присвоении территориям новых названий, а названиям — новых смыслов.

Отправная точка взята от присоединения Малой Руси к Великой. Первоначальное широкое понятие Малой Руси, взятое у греков и к XVII в. включавшее территорию Речи Посполитой от ее восточных границ до Карпат, в ходе разорительных войн свелось к днепровскому левобережью. «В начале XVIII в. под «Малороссией» понимали приграничную периферийную территорию с домодерной администрацией, нелинейным административно-территориальным делением и неустановившимся названием — собственно «Малороссия» (отсюда «Малороссийский приказ», «Малороссийская коллегия») и «Войско Запорожское» с номенклатурой гетманской администрации» (С. 9−10). Стоит отметить, что в наборе подобных признаков не было ничего удивительного, они были характерны не для одних лишь «периферийных территорий»; именно «регулярное государство» в это время было исключением (Швеция, Дания, затем петровская Россия). Автор подробно рассматривает территориальную и правовую унификацию края и приходит к выводу, что замещение понятия «Малороссия» термином «Украина» было подготовлено действиями самой императорской администрации: Малороссия постепенно растворялась при перелицовке внутренних границ, соединялась с иными «украйнами» — польской и новороссийской (см.: С. 28, сн. 100), воспринималась именно как окраина, а не как альтернативный центр (Малая Русь).

В увлекательный процесс перевоплощения неизбежно включалась усиливающаяся интеллигенция. О «грамматических и лексических играх» в рамках «нациетворения» пишет О.Б. Неменский. Самоназвание становится фетишем, брендом для массового сознания и инструментом политического господства. Искусственно кристаллизованная форма целенаправленно противопоставляется схожим формам, как, например, «русский» и «руський» (С. 39−42). Для поляков и венгров была политически предпочтительна форма «рутены», которую использовали как в борьбе с «русским», так потом и «украинским» (С. 169−170, 186−187).

Рассматривая самоназвания галичан во второй половине XIX — начале XX вв., львовский историк И.В. Орлевич констатирует, что противопоставление «русинов» и «украинцев» происходило на мировоззренческой основе: первые были приверженцами консервативных религиозных и исторических основ (при этом отличали себя от великорусов), вторые — сторонниками национал-модернизма («современного национального строительства»). «Самопереименовывание» происходило волевым путем — подобно вступлению в партию. Подобное поведение было чуждо консерваторам, но их позиция была все менее понятна массам, чем народническая, включавшая наряду с националистической еще и социалистическую составляющую (С. 68, 74). Как отмечает Е.Ю. Борисенок, эта национально-социалистическая особенность была унаследована и большевиками, которые политикой коренизации и превратили окончательно понятие «украинец» в официальный этноним (С. 245−246).

Подоплека была именно политической. Автоматизм и бессодержательность (в научном плане) замены «малоросса» на «украинца» на рубеже XIX—XX вв. показывает М.В. Лескинен (С. 96). Политический характер перемены, в частности, привел к тому, что украинская самоидентификация была совершенно непопулярна среди русинов Чехословакии, хотя в этом регионе, как свидетельствует М.Ю. Дронов, в первой половине ХХ в. существовала целая мозаика идентичностей конфессионального, регионального, национального и иного характера (С. 210−211, 219−220). Кроме того, отмечает Е.Е. Левкиевская, живучим в неофициальном словоупотреблении оказались понятия «Малороссия» и «малороссы», которые продолжают употребляться в разных значениях как в современной России, так и на Украине (С. 275). В 2017 г. донецкими властями даже была осуществлена попытка придать этим терминам официальное звучание.

Тем не менее, в официальной и научной практике представление о двух (а не одном или нескольких) народах доминирует почти безраздельно. Установившись в начале ХХ в., эта константа не была разрушена интегративной политикой СССР начиная с 1930—1940-х гг., продолжающейся до сих пор миграцией или фактической, бытовой русскоязычностью большинства населения Украины. Серьезные региональные различия (наличие специфических «южных русских», «украинцев Юго-Востока» и т.д.) также не страшны для твердыни этнической дихотомии. В результате рассмотрение русских и украинцев в ХХ в. в качестве отдельных этносов позволяет ученым-полевикам конструировать переходные типы. К.С. Дроздов предлагает считать украинских выходцев, проживающих на территории всей России, отдельным субэтносом — «хохлами». Таким образом, это возникшее к середине XIX в. самоназвание становится научным термином. «Хохлы» отличаются лишь переходным диалектом и исторической памятью (представлением о своем особом происхождении). Стоило бы добавить, что эти особенности были характерны лишь для сельского крестьянского населения. Однако в ранее советское время они стали основой для формирования национальной украинской идентичности. Искусственный характер этого процесса виден из того, что после окончания политики коренизации численность «хохлов» резко снизилась в процессе естественного обрусения (С. 104−105, 120−121). Тем самым, история этого «субэтноса» оказалась невероятно коротка, что уже ставит под сомнение правомочность его выделения.

Если отдельные русско-украинские «субэтносы» уже успели уйти в прошлое, то процесс оформления украинской этничности как будто бы даже и не прекращался. Отдельный интерес вызывает статья О.А. Остапчук и Т.Н. Курохтиной об этнофолизмах (уничижительных этнических терминах) на просторах российского и украинского интернет-пространства. Этнофолизмы активно сопровождали кризис в отношениях двух стран. При этом диалог говорит не только об обилии негативных эмоций и взаимной ненависти, но и о большой потребности в российско-украинской коммуникации. Почти всегда она происходит на одном языке — как в переносном, так и в самом прямом смысле. Косвенным признаком значения этого диалога (пусть, в данном случае, в столь негативной манере) стали попытки запретов на посещение социальных сетей, которые расцениваются как важный элемент «гибридной войны».

Сборник статей вносит серьезный вклад в научное изучение этнической мифологии на современной территории Украины. Не менее актуальными являются задачи региональных исследований, рассмотрения структуры этнических представлений, роли бинарности и негативных образов в их формировании (например, «Украина — не Россия») и многие другие. Историкам тут явно есть над чем работать.