Распадающийся Запад в поисках целостности и взаимопонимания

***

Бруно Латур. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. Спб: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2022

Новое время стало эпохой разделений: труда, индивидов, специальностей, материи и духа, природы и общества, науки и ценностей, архаичного и современного, центра и периферии, фактов и предубеждений. Всё должно было стать чётким, ясным и контролируемым. Благое и прогрессивное следовало преумножить, а плохое и старое — исключить или переделать. Критики утверждали, что «чистые» категории на деле вступают в противоречия, но сама «борьба противоположностей» естественно питала развитие, вела к снятию остающихся проблем. Общим оставалось ощущение качественного скачка, разрыва — мир никогда не будет прежним.

Тем не менее Новое время стало эпохой мистики, эзотерики, мифологии, иррационального и отстаивания традиций. Даже сегодня мы сталкиваемся с религиозным фундаментализмом, ксенофобией и верой в колдовство. Проще всего сказать, что это всё пережитки прошлого, проявления безграмотности, которые рано или поздно окажутся выкорчеваны модернизацией. Однако ко второй половине ХХ века многие исследователи начали замечать: проблема сложнее, чем кажется. Традиции пересоздаются здесь и сейчас, религия приобретает новые формы, мистика соединяется с вульгарной наукой.

Вера в контролируемость процессов сменилась разочарованием, заблуждения стали трактоваться как устойчивые психологические реакции; а главное, разделение вышло из-под контроля, создав множество разрозненных, непонятно как общающихся групп, а также массу глобальных проблем, зачастую понятных только специалистам. Достижения «разделённого» мира очевидны, но не менее очевидны и его пределы. Уже после Второй мировой войны мыслители задались целью связать его заново, выработать гибкие механизмы управления (пусть ради этого потребуется пожертвовать скоростью изменений), сделать соразмерным реальному человеку. Если и не решить окончательно проклятые вопросы неравенства и несправедливости, то по крайней мере научиться с ними жить.

Одним из ярчайших представителей этого направления является французский философ, социолог науки Бруно Латур, написавший книгу-манифест «Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологи». Автор заявляет об исчерпанности старых критических подходов, остающихся в рамках условностей и абстракций модерна, пытается выработать новую логику, способную работать с объектами во всей их сложности, а также атакует идею исключительности западной цивилизации (соответственно, «отсталости» остального мира), при этом отдавая должное её достижениям (впрочем, по его мнению, достигшим опасного предела).

Центральным для Латура является представление об объекте, включённом в сеть взаимосвязей, пересекающих границу специальных сфер знания. Изменения одного звена невозможны без «цепной реакции» во всей сети. В книге разбирается пример физика и богослова XVII века Роберта Бойля, проверявшего теорию «эфира» с помощью воздушного насоса. Это научное открытие стало важным этапом в создании науки как отдельной сферы: нематериальный факт (пустота в насосе), сконструированный в лаборатории, при заслуживающих доверия статусных очевидцах (не разбирающихся в физике!), даже без априорного математического вывода, должен быть признан как объективный закон. Для самого Бойля (как и его оппонентов) связи простирались ещё шире. Фактор очевидцев выводился из английской судебной системы, идеал всеобщего согласия или воплощённой в государе общей воли попирался локальным сообществом коллег-учёных, войны религиозных убеждений замещались воспроизводимой эмпирической объективностью. Включение в сеть неживого объекта, насоса, переопределило и его самого, и физиков, и целую цепь разнородных явлений. Неизвестный ранее объект не просто «стабилизировался», находил себе определённое место, но одновременно изменял понимание природы и общества. Правда, претензии нового порядка на универсализм на деле ограничивались распространением условных насосов и учёных сообществ: сети по Латуру следует понимать предельно конкретно, а не как цепь обобщённых категорий. Иначе воспроизводится типичная иллюзия: наше племя/группа = весь мир. В более разрушительном варианте: наша группа задаёт норму, не соответствующие которой — плохие и отсталые.

Поэтому автор заявляет, что, модерн скрыл органичное единство практики, искусственно разделив её на несколько «полюсов». В идеальном представлении наука должна быть отделена от ценностей, а общественные процессы — освобождены от непокорной природы. Единство возвращалось в виде обвинений учёных в ангажированности (дошедшего в ХХ веке до концепций полной произвольности мира) или ссылок политиков на «объективное положение вещей». Критике приходилось чередовать позиции: с точки зрения неизменной природы атаковать мракобесие, с точки зрения пластичной природы порицать инертность людей, с точки зрения неподконтрольного общества сетовать на ограниченность свободной воли людей, а с точки зрения изменчивости общества — на их покорность, и т.п. Надо заметить, что замечания Латура схожи с мыслью Маркса (хотя автор смешивает её с практикой левых движений). Материалистическая диалектика исходила из того, что человек не может помыслить вещи в их реальном единстве, а потому должен разбивать их на противоположности. Противоречие помогало работать с «зазором», хотя основанием изменений оставались материальные объекты — притом что решения в «надстройке» отражались на «базисе», и наоборот. Потому классики марксизма настаивали на полном описании «иерархии» феноменов — от производительных сил до культуры. Маркс настаивал на том, что не только знания о природе зависят от общественных воззрений (и наоборот), но и реальная природа постоянно подвергается вмешательству людей, то есть становится очеловеченной. Умножая вещи, изменяя их посредством труда, человек формирует и сам себя.

Марксисты постоянно сетовали на тенденцию «вульгаризации» или редукции этих связей, недостаток подробных исследований общественно-экономической системы. То же делает и Латур, считающий абстрагирование/упрощение фундаментальной чертой модерна, в рамках которого существовал и исторический социализм. Понятно, что коммунистическим политикам больше приходилось действовать, чем заниматься исследованием, а потому редукции воспринимались как компромисс: «вчера было рано, завтра будет поздно». Опять же, Латур видит в этом и силу, и слабость модерна. Чистые абстракции давали уверенность для экспериментирования, создания и включения в общество новых объектов. Автор настаивает на количественном отличии «модерных» и «домодерных» обществ: более длинные сети, порождавшие проблему глобального и локального; растущие массы вещей, усложнявших и развивавших систему. Хотя из книги очевидно, что сам подход к работе со всеми этими феноменами был качественно новым.

Платой стало отсутствие должной рефлексии. Идея качественных «разрывов» соответствовала стремлению исключить из сборок всё «несовременное», причём и насильно в «отсталых» странах. Объяснять пытались «заблуждения», веря в самоочевидность «истин» (автор указывает на антропологию, концентрировавшуюся на экзотических племенах или маргинальных окраинах, но не применявшую тех же критериев для западной повседневности; собственно в истории академической науки о том же пишут Стив Фуллер и Пьер Бурдьё). Иллюзия контроля прикрывала бесконтрольное расширение, по мнению Латура, вызвавшее кризис модерна. Энтони Гидденс доказывал, что институты держатся на повседневных практиках людей; Латур по сути добавляет, что и не отрефлексированные ошибки институтов постоянно ложатся на плечи граждан.

Нужно отметить, что из описанной модели также можно сделать противоречивые выводы. Этнологи, изучавшие «домодерное» сознание, отмечали проблему связности всего со всем: изменение одного элемента кажется невозможным, поскольку оно требует изменений сразу во всей сети. Латур сводит проблему к плотной сцепке социального и естественного порядка, парализующей как научные эксперименты, так и общественные перемены (устройство государства обязано соответствовать движениям звёзд). Автор идёт дальше и критикует понятие «тотальности», якобы придающее хрупким и переменчивым сетям характер непоколебимой силы, а также подводящее к идее о том, что общество можно изменить, только сразу и полностью революционизировав. Создаётся впечатление, будто для трансформации системы достаточно точечного воздействия на одно звено. Однако, возвращаясь к примеру с насосом, мы видим, что Бойль сразу замахивался на всю сеть; признание эксперимента требовало одновременных изысканий в области юриспруденции, статусных отношений, политики и даже богословия. Социолог Джон Урри описывает случаи, когда вроде бы эффективное изобретение игнорировалось в силу интересов правящего класса; экономист Трауинн Эггертссон указывает на аналогичные провалы институциональных реформ. Оба приходят к необходимости держать в уме всю цепочку (масштабы и нечёткость которой легко вызовут оцепенение).

Развиваемый Латуром в последующих работах образ «сборок коллективов» также отличается громоздкостью. Идея состоит в том, чтобы включать в сеть новые объекты демократически, после обстоятельного обсуждения представителями всех возможных групп. Говард Беккер, описывая реальные процессы навешивания на людей или предметы ярлыка «девиантности» или «преступности», свидетельствует в пользу схемы Латура. В той или иной форме, но подобные обсуждения и так ведутся — проблема в том, что не все затрагиваемые стороны в них участвуют. Латур в этой связи обращает основное внимание на учёное сообщество, в то время как Беккер концентрируется на гражданских группах. Даже если речь не идёт о необходимости тотальной революции всего и вся, чтобы включить одно новое звено, отсюда далеко и до «теории малых дел», когда с тотальностью можно бороться локально.

Вероятно, за всем этим стоит требование изменять общество малыми темпами. Действительно, Латур настаивает на усилении контроля за процессами даже в ущерб их скорости. Но тут же он заявляет о неприемлемости «любого понятия, любой институции, любой практики», мешающей непрерывному развёртыванию и экспериментированию. Не понятно, как эти положения сочетать на практике. Принципиально всем всё разрешать, но призвать новаторов не спешить с внедрением/вынесением на публику? Развивать сознательность каждого гражданина в плане опасности «внешних эффектов»? Латур призывает отбросить критерии прогресса/архаизации и без предрассудков отбирать элементы, принадлежащие разным эпохам. Это поднимает традиционный для толерантности вопрос радикальных и преступных элементов — что делать, допустим, с исламистами? Понятно, что однажды их должно принять или отвергнуть собрание. Но что происходит в промежутках до и после решения? Неудивительно, что с годами автора стали критиковать за «умеренность» и «излишнюю осторожность».

Призывая не раздувать тему тотальности, Латур сам выходит на очень даже тотальные рецепты, поражающие масштабом необходимых приготовлений. Нельзя сказать, что автор одинок в своих устремлениях. Идеи так или иначе замедлить вышедший из-под контроля капитализм (поскольку его «активность» становится всё менее эффективной и всё более разрушительной), сконцентрироваться на повышении качества общественной жизни или принятия решений, рассортировать достигнутое вместо надежды на улучшение общего уровня за счёт увеличения «общего пирога» и пр. часто высказываются разными мыслителями. Предлагаются и методы, позволяющие справиться со сложностью в конкретных сферах или мышлении вообще. Каждый раз остаётся без ответа вопрос о том, кто именно должен всё это делать — и как навязать такие подходы системе/государству/обществу. Можно ли применить подход Латура, допустим, в создании политической программы для массовой партии? Или он работает только тогда, когда демократическое собрание уже собрано?

Маркса часто критикуют, что он не всё на свете просчитал; но невозможно не удивиться его стремлению перевести научные исследования и логические концепции в политику. Пока что неясно, будут ли на деле «работать» сложные теории, подобные изложенной Латуром, — и какие «посредники» или «адаптации» им для этого потребуются. Но тенденция заметна, злободневна, а потому вопросы её воплощения в жизнь заслуживают внимания.