Как убивает темнота в подвалах: жизнь в воюющем Донбассе

Есть у нас, сербов, народная сказка о двух братьях, из которых один везучий и богатый, а второй невезучий и бедный. Тот, который бедный, однажды решается пойти в тридевятое царство, чтобы лично спросить у Вершителя судеб, почему это так. И там он узнает, что есть день, когда рождаются богатые, есть день, когда рождаются просто состоятельные, и есть день, когда рождаются бедняки. Эту сказку я часто читала в детстве и пыталась решить для себя, в какой из этих трех дней родилась я. Будучи уже взрослой, я решила, что есть и четвертый день, когда Вершитель судеб отдыхает, и в этот день во Вселенной творится хаос. Все мои ровесники в Сербии, очевидно, родились именно в этот день. Так намного проще, чем думать, что все эти военные конфликты, которые настигают меня везде, куда бы я ни шла, на самом деле этапы одного и того же незаконченного политического цикла.

Следите за развитием событий в трансляции: «"Победа будет за нами!»: военная спецоперация на Украине — трансляция»

Мой прежний опыт мне ни о чем не говорил. Я не могла предположить, что я увижу в Донбассе. Я поехала туда с пустой головой и пустым сердцем. Тем не менее, не поехать я не могла.

Новоазовск, 28 марта

Только большое количество зелёных грузовиков с белой буквой «Z» на контрольно-пропускном пункте указывает на то, что мы пересекаем какую-то границу. Земля с обеих сторон одинакова — просторные равнины, по которым гуляет довольно сильный и холодный ветер. Одинаковые дома, одинаковые магазинчики вдоль пути.

Через некоторое время наша колонна останавливается посреди дороги. С другой стороны на обочине стоят припаркованные машины. Рядом с некоторыми автомобилями стоят люди — по одному или по двое, не больше. Это колонна беженцев из Мариуполя, которым удалось покинуть город по гуманитарным коридорам. Они с некоторым интересом смотрят на толпу журналистов с камерами и микрофонами, которая выгрузилась из газелей в чисто поле. «С ними можно поговорить?» — спрашиваю я двух военных, которые стоят на обочине посередине колоны. «Конечно, если они захотят», — отвечают мне.

Первого человека, к которому я подхожу со своим диктофоном, зовут Евгений. Он рассказывает, что в этой колонне люди стоят уже пятый день и ждут, когда им разрешат перейти в Россию. «У меня там родственники, я к родственникам поеду», — говорит Евгений. Также он рассказывает, что в Мариуполе он просидел 28 дней в подвале, под конец уже без еды и даже без воды. По его словам, бойцы ВСУ заходили в Мариуполе на территорию заводов и в жилые кварталы, но кто откуда стрелял, он так и не смог ответить. «Понимаете, мы сидели в подвале. Слышно было, что стреляют, но кто стреляет, откуда стреляет, мы оттуда не видели», — рассказывает он.

Наш с Евгением разговор притягивает немолодую женщину из другой машины. Она подходит к нам с просьбой узнать у военных, когда их уже отпустят дальше. «Мы уже пять дней стоим, не можем сдвинуться. Мой муж больной, сердечник. В больницу ему надо. Я машину не умею водить, что тут творится», — говорит женщина, которая представляется как Нина.

Нина за свое спасение благодарит бомбоубежище, построенное «еще в советские времена», в котором они с мужем прятались все эти дни. «Там стены такие толстенные, мы там спасались, вы не представляете как. Это ужас. Без хлеба, без воды, с детьми. Стреляли день и ночь, мы не знаем кто. Дом у нас разрушен, крышу сняло», — рассказывает она. На вопрос планируют ли они с мужем теперь переехать в Россию, Нина начинает плакать. «Я домой хочу вернуться, в Мариуполь. Пусть при ДНР, но хочется домой. Есть у нас родственники в Ростове, даже в Москве. В Донецке их много. Но знаете это как — погостил и домой уже хочется поскорее», — говорит Нина.

При этом Нина считает, что всё, что в настоящее время происходит в ее городе, в какой-то момент должно было произойти. «Над нами издевались эти нацики. В Мариуполе это ужас был. Начали с того, что заставляли продавцов по-украински говорить. Но мы рождены на русском разговаривать. Дети наши тоже. В школу ходят, приходят и на русском разговаривают. И потом всё побережье захватили эти нацики. У них свастика такая — «Азов» (организация, деятельность которой запрещена в РФ).

Прощаясь с Ниной, я иду в глубь колонны, к молодой женщине, натягивающей на голову капюшон тоненькой куртки, чтобы защититься от сильного ветра. Это Инна, ей 38 лет. С мужем и семнадцатилетней дочкой она направляется в сторону Ростова, а там подумает, куда они все поедут дальше. Услышав, что я сербка, муж подходит и говорит: «Ой, заберите нашу дочь с вами в Сербию». «Как так?» — удивляюсь я. Отец девушки рассказывает, что она отличная ученица, прекрасно владеет английским. Родители всегда мечтали, что она будет учиться где-то на Западе, лучше всего в Германии. В разговор вмешивается Инна: «Знаете, нам по большому счету всё равно, нам хорошо было и в Мариуполе. Не важно кто там, важно, чтобы был мир, чтобы у нас работа была. Вот, для дочки хотелось бы, чтобы она куда-то туда, в Германию поехала, а для нас неважно». Я спрашиваю, вернется ли она в Мариуполь, когда город восстановят. «Я не знаю, где я буду, пока город не восстановят. У меня никаких родственников нет в России, мы едем и не знаем куда. Я не знаю, где мы в итоге окажемся», — взволнованно отвечает молодая женщина и просит, чтобы мы попросили пропустить колонну как можно скорее. При этом она добавляет, что и еды, и воды у них достаточно, военные им помогают, но на улице холодно и уже нет никаких сил ночевать в машине.

Я перехожу на другую сторону дороги и подхожу к военным, передаю им просьбы своих собеседников. «Мы их всех пропустим, как только сможем. Но сначала их всех надо зарегистрировать, а до этого нужно проверить, не спрятался ли там среди мирных жителей какой-то «азовец» (организация, деятельность которой запрещена в РФ)», — объясняют мне военные.

Мы погружаемся обратно в газель и отъезжаем. Я вспоминаю Инну и ее дочку. Очень хотелось бы, чтобы в итоге дочь оказалась в Германии и чтобы уже там она могла сказать, что это именно та страна, о которой они с ее родителями мечтали.

Волноваха, 29 марта

Перед въездом в Волноваху с левой стороны видны опустевшие украинские ДОТы. Рядом с красным кирпичным зданием сразу за КПП стоит на страже боец Народной милиции ДНР, а за ним — плетеное кресло. «Если воевать, то с удобствами», — не успевает до конца произнести кто-то из коллег, как за окнами газели начинается череда домов без крыш. По мере приближения к центральной площади частные дома без крыш меняют многоэтажки с черными дырами в стенах, там, где когда-то были окна. Наша колонна останавливается перед Волновахской центральной районной больницей. На верхнем этаже больницы со стороны главного входа — огромная дыра. По словам исполняющего обязанности главного врача больницы Виктора Саранова, это ВСУ в самом начале битвы за город зашли со своим танком прямо в их двор. Танк выходил, стрелял и возвращался в свое укрытие, за больничное здание. Перед уходом ВСУ этот же танк выстрелил по главному корпусу.

«Когда украинские военные зашли к нам в корпус, они заминировали вход в реанимацию. Сказали — не подходите. Это было в последний день вечером. А утром, в последнее утро перед уходом, сказали последнее «до свидания» и выстрелили нам во второй этаж. То, что они стояли за больницей и во дворе, и что оттуда первый прилет пошел и нам разбили операционную, ЛОР и офтальмологическое отделение, я знаю», — рассказывает Саранов.

По словам главврача, никто из персонала и пациентов больницы чудом не пострадал, разве что он получил легкое ранение. Больница все время работает, отделения из поврежденного корпуса временно переместились в другие здания больницы. Во время обстрелов врачи вместе с больными находились в подвалах больничного комплекса и оказывали медицинскую помощь.

У входа в больницу меня встречает медсестра Ирина. «Хотите я вам покажу приемное отделение?» — спрашивает она, и прежде, чем я успеваю ответить, показывает рукой, чтобы я следовала за ней. С правой стороны у центрального входа стоит разбитая регистратура — выбитые окна, сломанная мебель и медицинские карточки, стоящие в стеллажах. С обеих сторон коридора разрушенные двери заслоняют вход в кабинеты, заваленные выбитыми оконными рамами, стеклом, панелями, свалившимися с потолка.

Заходим за угол, потом еще раз за угол. В другом конце здания ведется прием. За столом в коридоре сидит медсестра, вокруг нее толпа пациентов.

«Смотрите, здесь три комнаты сложились. По окнам стреляли, сложили. Это реанимационное отделение. Здесь еще ковидные больные лежали. Больных мы выстроили вдоль коридора на каталках, мы сидели на матрасах», — говорит Ирина и ведет дальше, в подвал.

«В этом подвале чуть ли не полгорода было. Вот, здесь больные сидели, здесь поперек лежали директор, его жена, дети. Вот, в таких условиях мы жили», — показывает Ира уже в подвале.

Ира показывает уголок, который в подвале использовался как импровизированная кухня. Она оборачивается вокруг себя, описывая руками как циркулем невидимый круг, в который помещается все то, что там в подвале есть: и кастрюли, и матрасы, и всевозможные коробки, одеяла, чайники. Как хозяйка, к которой вдруг заявились нежданные гости, Ира как будто извиняется за беспорядок.

«Это мы всё спускаем сюда, чтобы сохранить», — говорит Ирина.

От нее я узнаю, что в этом подвале персонал больницы провел две недели вместе с больными. Некоторые до сих пор ночуют здесь, так как их дома разрушены.

Рядом с кроватью, которую Ирина обозначает как место, выделенное для директора, стоит телевизор. Черно-белая картинка на экране, вместо звука — шум. Напротив кровати стена с иконами. «Это мы со всех отделений спасали иконы», — объясняет медсестра.

Ирина выводит меня на задний двор, там, где стояли украинские танки.

«Вот, а здесь ангар. Гражданских привозят, находят в подвалах. Военнослужащих собираем по городу. Вот это все там», — рассказывает она.

Ирина ведет меня через двор обратно на улицу, к центральному входу. Вдруг останавливается в смятении. За ее спиной я вижу какую-то кучу, но не сразу успеваю разглядеть, что лежит под брезентом. «Это трупы обезображенные, и почестей никаких», — произносит Ирина тихо, как будто извиняясь перед гостями за то, что ей пришлось увидеть. Только тогда я понимаю, что из-под брезента торчат голые ноги и какие-то лица, неестественные, совсем другие, не такие, как лицо моей умершей в 1999 году мамы, которую в соответствии с больничным протоколом мне с братом пришлось опознавать в морге.

Ирина уточняет, что это военные ВСУ. Мирные жители лежат отдельно.

«Вот они лежат. Старики, ни в чем не повинные, ребеночка двенадцать лет в гробик положили, тоже попали под обстрел, когда пытались выехать», — рассказывает Ирина.

Выходя из двора на улицу, мы с Ириной встречаем ее коллегу — Валентину Василенко. Она с 1964 года работает медсестрой в больнице, и ее квартира находилась в доме, прилегающем к больничному двору. Дом очень сильно пострадал в ходе обстрелов, и Валентина не думает, что он подлежит восстановлению.

«Где будем жить дальше, не знаю. Надеюсь, что будет, как обещали, и что нам помогут», — говорит она.

По словам Валентины, главное, что всё закончилось и что стало более спокойно: «А то они (ВСУ — ИА REGNUM) прибегали — то дай им машины, то дай им воды. А попробуй не дай».

Ирина передает меня Валентине и просит ее проводить меня до центрального входа. Моя новая знакомая рассказывает об истории больницы, о том, что в 1966 году на всесоюзном конкурсе на ВДНХ Волновахская больница заняла 3-е место по лечебной работе. Потом Валентина вспоминает, как активно она работала в профсоюзе, как в этом году на 8 марта планировала поздравлять женщин, даже подарки прикупила.

«Третьего марта я получила закупленные подарочки — 382 штуки. И все у меня в квартире сгорело. Привезли мне, но спасти их я не могла. Ни концерта, ни подарков», — сожалеет Валентина.

Сейчас Валентина живет в подвале больницы и ждет, пока ей дадут временное жилье.

«Как вы видите, Волноваха у нас вся разбита. Даже один нацик сказал, что они получили задание — Волноваху уничтожить», — говорит моя собеседница.

Метров на двадцать от главного входа Валентина вдруг останавливается. «А хотите, я вам спою?» — спрашивает она. «Давайте», — отвечаю я. И Валентина начинает петь песню о Волновахе: «Есть город в Донбассе, но он небольшой, и люди живут в нем с открытой душой…».

Котопёс и его девять жизней

После больницы нас журналистов везут к разбитому, почерневшему пятиэтажному дому, который ВСУ использовал как укрытие. Рядом с этой пятиэтажкой стоит другая. Верхние этажи повреждены, но видно, что дом все еще обитаем. Перед одним из подъездов сидят трое мужчин и жарят что-то на огне. Лавочку на детской площадке занимают две пенсионерки, перед ними двое молодых людей чинят велосипеды.

Можно с вами поговорить, спрашиваю молодых людей. Один из них отвечает резко: «А толку какого? Вы журналисты все приезжаете, разговариваете, а у нас ничего от этого не меняется». Поворачиваюсь к пенсионеркам. «К вам можно присесть?». «А почему нельзя», — отвечает одна и освобождает мне место между собой и своей соседкой.

Мою собеседницу зовут Ирина Буковская. Она вышла на улицу с ведром полным кирпичей — разбирает завалы в своей квартире на пятом этаже. Ее кухня в результате прямого попадания почти лишилась внешней стены. При этом Ирина говорит, что у нее квартира почти целая, только окна разбиты и поэтому она там уже ночует.

«Нам сказали — восстановится все. Когда меня первый раз привели в квартиру, у меня слезы текли в четыре ручья. Мне сказали: тихо, вы не паникуйте, все восстановим. Спасибо и на этом, что восстановят. Мне деваться некуда. Мне 69 лет. Начинать сначала вроде страшно. А уже терять, собственно, нечего. Знаете, нам уже смешно. Вас тут к нам по струночке провели, вы все в бронежилетах. А мы уже тут свободно ходим», — рассказывает Ирина.

Но не всегда было так. «В первое время было очень страшно. А потом мы уже различали — вот, это от нас стреляют. Ага, а это к нам прилетело. Уже по звуку различалось», — добавляет она.

По словам Ирины, когда ВСУ заняли соседний дом, всех жильцов ее дома загнали в подвалы. Спас их один молодой русский военный, вошедший в их подвал.

«Спасибо хлопцу, россиянину, я не знаю, как его зовут. Он влетел к нам в подвал. Кто здесь? Люди. И он тут же закричал: не стреляйте, здесь гражданские. Он нам сказал: вас здесь не должно быть, нам сказали, что здесь вас нет. А в каждом подвале сидели люди с детьми. Это наше счастье, что этот пацанчик попал к нам в подвал. Иначе и нас бы, может быть, и не было», — вспоминает Ирина.

Во время обстрелов все соседи жили дружно: готовили вместе, помогали друг другу. В Волновахе с 24 по 28 февраля даже шестеро детей родилось: четыре девочки и два мальчика, отмечает моя собеседница. «Одно кесарево было. Прооперировали у нас в больнице, тоже в подвале», — говорит она.

Тем не менее, Ирина не могла дождаться, когда из убежища вернется в свою квартиру.

«Убивает темнота в подвале. Так что я уже ночую в квартире. Холодно, но я как-то справляюсь. С кошкой тем более. Котопёс у меня. Я ее так зову, потому что на поводке ее вожу. Когда было прямое попадание в кухню, она была у меня в квартире. Когда я ее первый раз забрала в подвал, она орать начала. Я ее отвела в квартиру, ходила, кормила ее. А когда уже попало, мне говорят — наверное, вашей кошки тут уже и нету. На второй день она у меня нашлась, и теперь мы с ней не расстаемся. Я как ухожу, она начинает кричать», — рассказывает Ирина.

За все время боевых действий пострадал только один сосед, молодой парень лет тридцати. Он вышел за дом и его застрелили украинцы. Соседи похоронили его около дома.

Ирина собирает нас журналистов и ведет в свою квартиру. На кухне огромная дыра, через эту дыру видна детская площадка, с которой мы только что пришли. Ирина быстро идет в комнату, которая все еще имеет дверь, и выносит оттуда на руках свою кошку. Действительно, вокруг шеи — ошейник, к нему прикреплен импровизированный поводок. Котопёс смотрит с любопытством на гостей и мурлычет на руках у хозяйки. По всей квартире разбросанные кирпичи, от холодильника остался только намек, где-то свисают обои. В большой комнате на потолке висит нетронутая советская хрустальная люстра.

Нас зовут в машины. Возвращаемся в Донецк. Ирина проводит нас вниз по мрачной лестнице. Спрашивает: ты откуда сама? Из Сербии. «Ой, а как у вас там в Сербии? Уже спокойно? Можно жить?» Ирина останавливается у входа в подъезд и провожает меня взглядом сочувствующего человека. Мне хочется ее обнять. Не обнимаю.

Вполне осязаемая смерть

На двадцатилетие бомбардировок Югославии я писала, как весной 1999 года стояла на балконе в своей квартире в Белграде и наблюдала за воздушными боями. Тогда я писала, что там, на балконе, у меня было ощущение, что ко мне медленно и уверенно плывет сама смерть. Но это какая-то непонятная, неосязаемая смерть, которая тебя не касается, и ты ее не боишься. «Милосердный ангел» (так называлась операция НАТО) тогда не дал нам понять, что такое настоящие боевые действия на земле, когда к тебе врываются в квартиру или стреляют в спину только потому, что ты хочешь вырваться из города.

На Аллее ангелов в Донецке в первый вечер пресс-тура, пока где-то в далеке взрывались снаряды, мне сказали: тебе, наверное, не страшно, у вас было страшнее. Сложно сравнивать ужас по градусу ужасающего, тем более если вся твоя взрослая жизнь прошла под знаком военных конфликтов. Но только в Донбассе я впервые подумала, что этому ужасу я смотрела в глаза.