Верховенство закона и «хорошие люди»: вредные мифы, мешающие России

Филип Петтит. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления. М: Изд. Института Гайдара, 2017

Политика останавливает заводы, поднимает людей, вопреки полицейскому и даже военному насилию, заставляет их отказываться от комфортных позиций и рисковать своим профессиональным, семейным, просто человеческим будущим — ещё месяц назад казавшимся смыслом жизни… И тем более абсурдной кажется легкомысленность, с какой приносятся эти жертвы. Сегодня мы самоотверженно свергаем тирана или коррумпированных чиновников, а завтра, когда наши требования более-менее выполняются — расходимся по домам и бросаем страну на произвол судьбы. Как будто коррупция была чем-то случайным, редким отклонением, которое достаточно один раз исправить — и жизнь вернётся «на круги своя».

Две распространённые политические идеи паразитируют на этом настроении: что после восстания «придут хорошие/компетентные люди» или что «установится верховенство закона». Опровергнуть первую сложно: она является не содержательным суждением, а только формальным оправданием, почему восставший народ бросает политику на произвол судьбы. Вероятно, режим подавлял какую-то здоровую оппозицию — но в новой ситуации она всё равно не появится сама собой, без низовой поддержки и народных ресурсов. Свержением власти воспользуются те, у кого уже есть силы: бывшие сторонники тирана, крупный бизнес, иностранные агенты. «Хорошим» же людям (если они вообще есть вне рядов народа) нужно будет либо найти силу в организованных и политически активных гражданах (не ушедших домой, а решивших взять систему под контроль и довести дело революции до конца), либо обратиться к перечисленным выше «злым» источникам могущества.

Хотя «верховенство закона» обычно оказывается таким же пустым риторическим приёмом, за ним стоит большая традиция политической мысли: от западных республиканцев — до восточных легистов. Расхожее мнение гласит, что именно этот идеал обеспечил успех государств Запада. А значит, постсоветскому миру необходимо не только пресечь чиновничий или олигархический произвол, но и сменить традиционный менталитет «закона что дышло».

Развитие западной социологии, философии и левой политологии разрушило утопическую мечту о том, что можно один раз и навсегда спроектировать идеальный «правовой» порядок, регулирующий все случаи и направляющий любое общество к абсолютному благу. «Сдержки и противовесы» не заменят гражданского общества. Тем не менее идея верховенства закона остаётся привлекательной и для интеллигентов, размышляющих об идеальном устройстве общества, и для масс, жаждущих обойтись минимальным кратковременным вмешательством в политику — в противовес, например, коммунизму, где политика становится постоянной частью жизни рядового гражданина.

Ирландский политический философ Филип Петтит в книге «Республиканизм. Теория свободы и государственного правления» пытается адаптировать эту старую идею к современным ожиданиям. Центральным для автора является идеал «не-доминирования», служащий ориентиром и мерилом государственного устройства. «Не-доминирование» означает, что никто не может вмешиваться в выбор, совершаемый другим человеком, на основания собственного произвола и без учёта его (другого человека) интересов.

Проще говоря, любое вмешательство в чужую жизнь должно определяться законом (поскольку именно он определяет область «не-произвола») и оправдываться общим благом. Так, Петтит утверждает, что при столкновении с новой проблемой правительство должно не просто «среагировать» и быстро её решить — но сразу же издать закон, регулирующий эту ситуацию. Ведь даже если проблема мала и локальна, поле произвольных действий власти не должно разрастаться. С другой стороны, автор постоянно подчёркивает важность пропаганды «не-доминирования» как универсального и ценнейшего идеала: всякое действие власти должно выставляться как шаг на пути к коммунизму не-доминированию, и все групповые интересы должны быть забыты (а в парламенте — даже прямо запрещены!) ради сохранения этого идеала.

Петтит явно балансирует между тотальной антиутопией и попытками адаптировать старую элитарную республиканскую идею к новым веяниям демократии, разнообразия и комфортной частной жизни. Для классической утопии (да ещё опирающейся на проработанность закона) в книге слишком мало чётких и однозначных формулировок. Даже сверхважное «не-доминирование», по признанию автора, является понятием, открытым для трактовок: это якобы позволяет ему расти и расширяться вместе с обществом! Другими словами, «не-доминирование» — пустышка, эвфемизм, аналог лозунга «за всё хорошее», наполняющийся разным содержанием в зависимости от обстоятельств и групп, стоящих у власти.

Идеал Петтита оказывается прекрасно совместимым с эксплуатацией (рабочий свободно подписывает контракт), свободным рынком, ограничением большинства (якобы хорошие законы нужно ещё защищать от неблагодарного народа), патернализмом и конформизмом (приводится пример римского плебса, которому личная безопасность и пособия, обеспечивающиеся государством, были важнее права голосовать), отсутствием экономического развития и т. д. При этом автор делает вид, что не понимает, почему традиционный республиканизм был рассчитан на узкие круги высшего общества, а не на включение всего народа. Здесь идеологи современной демократии вроде Липсета оказываются более честными: они прямо говорили, что их система должна поддерживать стабильность капитализма, с его неравенством, антагонизмами и элитами и потому парализует политическую активность угнетаемого большинства. Понятно, что с представлениями большинства о «не-доминировании» это имеет мало общего.

Потому Петтит уходит в какие-то общие рассуждения морального толка. В сухом итоге же оказывается, что главной опасностью с древних времён до сего дня является «тирания большинства», рушащая утончённые интеллигентские домики и приводящая к власти диктаторов. Потому если возможность изменения основных законов и нужно оставить, то только обставив её миллионом препятствий. Исторических примеров в книге мы, конечно, не увидим — остаётся лишь представить себе, до чего нужно довести народ, чтобы большинство поддержало уничтожение самих основ идеального государственного строя и приход к власти хоть чёрта, хоть диктатора-популиста. Правда, сомнительно, что такую волну сможет остановить буква закона.

Иное дело — скупые, но специфические предложения Петтита касательно гражданского общества: вера, пропаганда, запрет на риторику групповых интересов (всё должно облекаться в лживую форму «общего блага»: рабочим снижают зарплату не ради обогащения капиталиста, а ради спасения экономики или Отечества), поддержка морали послушания и бдительности, изгнание из страны или, наоборот, освобождение группы от каких-то правил (крупного капитала от налогов) и пр. Вся организация общественного протеста должна находиться в руках государства (и ориентироваться, вопреки уверению Петтита, на отдельного неорганизованного индивида): закон об «оспаривании» решений, требующий от человека подать жалобу в специальные органы, а затем прийти на специальный форум, на котором будут запрещены торги между группами и разрешены лишь общие интеллектуальные доводы (касающиеся общего блага).

С другой стороны, мы имеем мучительный для России конкретный пример процедуры референдума, обставленной вполне «по-республикански». Референдум должен дать большинству народа способность изменить систему, даже самые её основания. Потому его проведение требует стольких организационных усилий, преодоления таких юридических барьеров, что реальное плохо организованное гражданское общество не может о нём даже мечтать. Референдум оказывается инструментом, доступным не народу, а разве что партии власти. Но, как показывает наш недавний опыт, даже она предпочитает менее сложные процедуры «голосования». Конечно, итоги референдума по СССР напоминают, что весь этот юридический пафос всё равно легко уступает перед волей элит и динамикой событий.

Собственно, автор последовательно отказывается от конкретных политических рекомендаций или анализа реального мира. Книга посвящена общим понятиям и абстрактно-логическим рассуждениям, которые должны «философски» обосновать республиканизм и, что важнее, сделать его привлекательным для всех людей, вне зависимости от класса и группы. Поскольку автор убеждён, что задача политического философа — предложить обществу новый политический язык (способный передать все возможные позиции и настроения), в книге идёт бесконечное жонглирование словами, якобы делающее идеал более гибким (и менее содержательным, поскольку содержание сокращает свободу интерпретации).

С одной стороны, все рассуждения обезличены: в них участвуют идеальные сущности вроде «закона», «государства» и «рынка», действующие вне живых людей со своими интересами. Рассмотрение самих граждан связано преимущественно с хаосом и войной всех против всех: без привнесённых с небес идеальных сущностей человечество становится диким. Закон у Петтита становится тем, чем был у некоторых кибернетиков суперкомпьютер — отдельным субъектом, вашим разумом, способным самостоятельно управлять и объективно судить. Мы забываем, что закон принимают, трактуют и применяют люди. Хотя он может выполнять сдерживающую функцию (чтобы сохранить легитимность, власть вынуждена хоть как-то с ним считаться), в дальней перспективе закон — вторичен, зависим от соотношения сил в обществе.

Зачастую автор просто срывается в софизмы вроде рассуждения о том, каково идеальное соотношение «интенсивности» и «объёма» не-доминирования — приводящее к характерному выводу, что в каждой ситуации оно, вероятно, будет разным, но его всегда можно найти, если нарисовать кривые безразличия (внезапно абстракции становятся точно выразимыми в числах!) и найти оптимальную точку. Интересно, какие образы стояли перед глазами автора в этот момент? Кому адресована эта глава и зачем? Отметим лишь, что Петтит, обращаясь к числам и математическим моделям, всюду представляет линейные зависимости: более ответственно подошедшие к моделированию политических систем Аджемоглу и Робинсон показывают, что даже в первом приближении мы должны ввести скачки и нелинейные зависимости.

С другой стороны, у Петтита не получается соблюсти и логической чистоты своих абстракций. К ним постоянно примешиваются разные капиталистические стереотипы и личные предвзятости. Например, автор постулирует, что материальное равенство в обществе не является необходимым для не-доминирования, ведь после перераспределения сумма не-доминирования не увеличится, а может даже уменьшиться. Откуда берётся это «может» в абстрактно-логическом рассуждении? Автор не приводит исторических примеров и не ссылается на какие-то исследования или модели. Почему логически возможно уменьшение, но не увеличение?..

В этом вообще проблема абстракций: из всего множества действительных связей и отношений между реальными сущностями они оставляют лишь некоторые. При этом мнимые, живущие лишь в нашем предвзятом представлении связи могут быть учтены, а влиятельные реальные связи — откинуты. Даже если великим философам вроде Гегеля и удаётся сохранять логическую стройность выводов, их предпосылки всё равно требуют критического осмысления (критика гегельянцев Марксом, начинавшаяся с логики и переходящая к материализму, — классический пример).

Итого, Петтит рисует систему, крепко защищённую от притязаний большинства и при этом полагающуюся на интерпретации и тактические решения групп, находящихся у власти. Она как бы предлагает угнетаемым «диалог» — но его правила в конечном итоге устанавливает бюрократия, говорящая с позиции «общего блага». Автор подчёркивает, что республика должна держаться на согласии граждан — но оно достигается не передачей им какой-то реальной власти, а идеологией, пропагандой, верой в процедурное совершенство законов и т. п.

Об это разбивается остроумная идея о том, что контроль граждан над государством должен осуществляться не через принятие массового участия в каждом обсуждении (что сделало бы принятие решений слишком медленным и громоздким), а через механизмы «оспаривания» принятых решений, оказавшихся вредными, и санкции к ответственным лицам. Однако, по сравнению с теми же коммунистическими идеями коммун и Советов, у гражданского общества Петтита оказывается слишком мало независимых от властей инструментов контроля, организации, формирования своего мнения. И обосновывается это в целом тем, что общество представляет угрозу для порядка (война всех против всех, тирания большинства, популизм и пр.).

То, что «порядок» (закон) в итоге сводится к таким же общественным группам, сейчас стоящим у власти — Петтит предпочитает не акцентировать. Он рассматривает коррумпированных или эгоистичных чиновников как отдельных вредителей, которых нужно отфильтровывать и наказывать, а не как представителей господствующего класса, для которых групповые интересы являются нормой, а не отклонением. Столкновения людей друг с другом отходят на вторую роль перед вопросами организации государственной машины, выступающей самостоятельной (и доминирующей) силой.

Скажем так: процедуры и законы — важная и полезная часть прядка. Однако чтобы их ввести и чтобы они работали, им требуется опора на организованное и осознанное общество. Потому, чтобы республиканская машина Петтита не превратилась в типичное «Друзьям — амнистии, врагам — вся тяжесть закона», необходимо сначала решить иную, коммунистическую задачу: организовать массы и сделать их постоянным, способным отстаивать свои интересы и держать в своих руках власть политическим субъектом. Заменить это абстракциями вроде «хороших людей» и «верховенства закона» нельзя. Этими идеями можно разве что прикрыть реальное правление «не-народа» — отнюдь не заинтересованного в «не-доминировании» Петтита.