Алексей Петрович Ермолов. Геополитик по призванию и поневоле

В богатейшей российской истории найдется немало персонажей, достойных знаменитого афоризма «сфинкс, не разгаданный до гроба». Алексей Петрович Ермолов определенно из таких. Его феномен спаян из многих мозаичных и контрастных элементов, начиная от его происхождения (потомок древнего татарского рода) и заканчивая всем чем угодно. Характером, в котором уживалось, казалось бы, несовместимое. Неординарной одаренностью, воплотившейся в деяниях, оставивших огромный след в истории. Стихийным или осознанным предчувствием будущего. Беспощадностью и милосердием. Гипертрофированным честолюбием, невесть каким образом сочетавшимся с житейской неприхотливостью, равнодушием к богатству и его помпезным символам. Эти наброски к портрету Ермолова можно умножать. Но сколько бы мы ни погружались в его противоречивую натуру, сколько бы ни искали точное соотношение между его добродетелями и пороками, победами и ошибками, непоколебимым духом и человеческими слабостями, все это никогда не лишит Ермолова права именоваться героико-эпической фигурой русской истории.

Современникам далеко не всегда удается хорошо разглядеть людей такого калибра именно потому, что они часть обыденности. У них бывают влиятельные враги, явные недоброжелатели, тайные завистники. Среди этой публики встречаются выдающиеся деятели, которые, не без основания претендуя на собственное место в истории и испытывая к «конкурентам» не самые добрые чувства, действуют против них умно, хитро, цинично. Личная неприязнь и зависть к славе Ермолова обостряли внимание к скверным качествам его характера. Подмечались они с изрядной долей преувеличения, не говоря уже о некоей упоительной скрупулезности. Случались и совершенно несправедливые выпады, гнусные интриги, лживые наветы. Иногда они оборачивались для Ермолова тягостными последствиями. Самого драматического из них — отставки от должности наместника Кавказа в 1827 году — генерал явно не заслужил. Как и не заслужила Кавказская армия. Возможно, и вся Россия.

Одних только подвигов Ермолова в антинаполеоновских войнах с лихвой хватило бы, чтобы не удивляться его безграничной популярности в русском обществе. Им восхищались лучшие умы России, о нем слагали оды, сравнивали с былинными богатырями. Неподкупное народное творчество славило его своими эпическими средствами — в солдатских маршах, песнях, рассказах, легендах.

Ермолов с его даром воина, стратега, тактика, с его умением мгновенно оценивать ситуацию на поле боя и обращать уже, казалось бы, неминуемое поражение в победу, никогда не затерялся бы даже в громадной картине войны России с наполеоновской Францией. Но все же он был лишь частью этой картины, где блистали и другие яркие полководцы.

А мечтал Ермолов, судя по всему, о большем. Неспроста ведь он зачитывался Полибием, Цицероном, Тацитом, переводил на русский язык «Записки» Юлия Цезаря. Как ни парадоксально, ему становилось тесно на европейских батальных просторах, тем более когда русская армия уже завершала свою великую освободительную миссию. Мысли о новом, самостоятельном поприще стали с особой силой одолевать Ермолова, когда в 1815 году он вернулся в Россию, в свой родной Орел. Овеянный славой и охваченный отчаянием. Неужели для него, 38-летнего генерала, полного сил и готовности служить Отечеству, все закончилось. Неужели после эпохальных сражений, ввергавший все твое существо в пучину безумного азарта, в схватку со страхом смерти, в восторг от триумфального грохота пушек, только и осталось, что нести невыносимое бремя тоскливой армейской службы, занимаясь канцелярщиной, разбираясь в полковых дрязгах и ожидая пакостей от тех, кто в силу своего характера, не в состоянии смириться с самим фактом близкого присутствия человека, уже ставшего историческим героем.

Ермолов томился в отпуске полгода в тайном ожидании предложений из Петербурга. Отдых превращался в мучение. Петербург молчал. Нельзя сказать, что Александр I был неблагодарен к «богатырям 1812 года». Но чем их вознаградить, помимо того, что они уже получили? Задача непростая. Особенно в отношении Ермолова? Барклай де Толли вполне удовлетворился сохранением должности командующего 1-й армией, передислоцированной в Могилев, и ролью советника царя по вопросам косметического усовершенствования армейских порядков. Не остались внакладе и другие.

Однако что предложить легендарному и амбициозному Ермолову? Пошли слухи о назначении его военным министром. Казалось бы, о большем и помышлять не приходилось. Но только не Алексею Петровичу. Он плохо представлял себя безвылазно сидящим в высоком кабинете, аккуратно исполняющим не столько волю царя, сколько вынужденным подчиняться планам монаршего окружения, что неминуемо вылилось бы в интриги, склоки, подковерную возню.

О чем же он грезил? Если о том, чтобы быть поодаль от Петербурга, то на этот случай существовали престижные должности наместников. Царство Польское, Великое княжество Финляндское, Бессарабская область, наконец, где можно было бы заниматься столь милыми царскому сердцу конституционными экспериментами. Все это вроде бы лучше, чем под боком у Александра. Но желанной свободы имперский бюрократический пресс Ермолову все равно не даст. Что уж там говорить о скептическом отношении нашего героя ко всякого рода конституциям.

К вопросу «чего же хотел Ермолов» попытаемся подойти, быть может, с неожиданной стороны. Вспомним о его читательских пристрастиях. Среди них на особом месте античная литература о Римской империи. Ее строителях, ее величии, ее упадке. Ермолов въедливо изучал внутреннюю природу этого уникального организма, источники его жизненных сил, структуру власти. И, конечно, военную историю империи, неотъемлемую от истории соседства с внешним миром, в итоге оказавшимся для этого колосса роковым. Ермолов много размышлял над сложнейшей системой международных отношений античного времени, где Риму приходилось иметь дело и с весьма развитыми державами, и с варварами. Своим возвышением он был обязан не только военной силе, но и умению плести хитроумную сеть союзов, разделять и властвовать, упреждать еще слабо различимые угрозы. Когда римляне по разным причинам утратили эту способность, начался распад, закончившийся полным крахом.

Внимание Ермолова не мог не привлечь еще один источник имперского могущества — механизм территориально-административного управления необъятными пространствами. Он был близок к совершенству, и одна из его особенностей заключалась в том, что сложность контроля за отдаленными провинциями компенсировалась системой делегирования почти неограниченной власти институту наместничества. Он был естественным продолжением империи, но при этом в интересах империи наделялся значительной автономией в решении безотлагательных вопросов. Именно провинции, где накапливался соответствующий военно-организационный потенциал, становились плацдармом для дальнейшей экспансии. Успешной до тех пор, пока она не превышала разумные пределы и не превращалась из эффективного инструмента в уязвимое звено. Но где эта грань — вопрос вопросов, испокон веков терзающий историков, философов, правителей.

Для Ермолова поиск такой грани не был приоритетной проблемой. Российской империи не исполнилось еще и ста лет. Она лишь недавно вступила в стадию бурного роста, который явился прямым ответом на угрозы самому ее существованию как государства. И угрозы эти, имевшие глубокую цивилизационную и культурно-психологическую подоплеку, сохранялись и со стороны Европы, и со стороны Востока. На огромной территории от устья Кубани до Китая страна была лишена безопасных границ. Южные соседи в лице Турции и Персии демонстрировали самые решительные настроения в отношении России, пресечь которые можно было только двигаясь вперед. Своего часа, часа реванша ждали и западные державы, униженные сокрушительной победой «варварской» России над просвещенной Европой, даром что под пятой Наполеона. В таких условиях вопрос о пределах расширения российской территории звучал совершенно преждевременно.

Имперская тема прочно овладела ермоловским мировоззрением. В ней соединились и профессионально-академический интерес, и предмет восхищения, и исторический урок. Параллели между «первым» и «третьим» Римом выстраивались в его сознании с совершенно объяснимой непроизвольностью. Чтобы «четвертому Риму не быти», нужно еще многому учиться у «первого», в том числе искусному использованию стратегических окраин для обороны и наступления. Но прежде их следовало укрепить военно-политически, обустроить административно-хозяйственно, цивилизовать. В Римской империи этим занимались проконсулы. В Российской империи такой должности не было. Но был южный край, где она напрашивалась сама собой.

Предполагают, что мечта служить на Кавказе родилась у Ермолова еще в 1796 году, когда он участвовал в Персидском походе В. А. Зубова. Не будем додумывать, о чем именно мечтал тогда 19-летний подполковник, как далеко простирались его размышления о значении кавказского перешейка в контексте имперских перспектив России на Востоке. Но через 20 лет, когда решался вопрос о дальнейшей судьбе генерала Ермолова, станет очевидно, что с мыслью о Кавказе он не расставался никогда. Не найти тому более яркого подтверждения, чем строки из его письма близкому другу А. А. Закревскому: «Поистине скажу тебе, что во сне грезится та сторона и все прочие желания умерли». Столь же красноречиво признание М. С. Воронцову уже после обнародования известия о назначении Ермолова наместником Кавказа: «По справедливости могу назваться балованным сыном счастия».

Александр I не скрыл от Ермолова, что был удивлен его реакцией. Царь вероятно считал эту роль не соответствующей масштабам личности прославленного генерала. Ехать на далекую, плохо изученную окраину, разбираться в ворохе проблем чужого мира, суть которых далеко не ясна. Непочатый край военной, административно-хозяйственной, дипломатической, культурной работы в неподготовленной среде. Прямо сказать, не синекура. Однако царь ошибался, полагая, что воздал Ермолову не по заслугам. И не догадывался, что помог осуществить его мечту.

Эта мечта не была экзотической прихотью. В ней отразилась вся широта геополитических представлений Ермолова о путях дальнейшего расширения Российской империи. В этом смысле он был прямым наследником внешнеполитической философии Петра I. Когда накануне отъезда в Тифлис в 1816 году наместник писал, что не знает Кавказ, то в определенной степени лукавил. Еще будучи там с В. А. Зубовым Ермолов успел кое-что увидеть и кое о чем поразмыслить. Конечно, у него не хватило времени постичь все хитросплетения и весь потенциал Кавказа. Да и слишком молод он был для таких мысленных бросков в будущее. Ведь к концу XVIII века кавказский перешеек, за исключением нескольких русских крепостей на северной стороне Кавказского хребта, оставался сферой преимущественного влияния Персии и Турции.

К моменту назначения Ермолова положение изменилось, но далеко не до такой степени, чтобы можно было говорить о безоговорочной победе России над своими давними соперниками. Присоединение Восточной Грузии в 1801 году создало большие проблемы для Российской империи. Тут царил невообразимый беспорядок, доставшийся от времен господства Персии и от запутанной системы отношений между картло-кахетинскими царями и их вассалами, которые были полновластными хозяевами в своих владениях. Присланные из Петербурга русские чиновники, оказавшись не в состоянии справиться с этим хаосом, сочли за лучшее приспособиться к нему. Нашествие персов (1804 г.) и последовавшая война подвергли Восточную Грузию разорению, оправляться от которого пришлось долго.

Не лучше обстояли дела в Западной Грузии. К 1816 году Имеретия, Мингрелия, Гурия числились в составе Российской империи, но управлялись потомственными представителями местных владетельных фамилий (за исключением Имеретии, царь которой после провалившегося мятежа бежал в Турцию). К России они относились достаточно лояльно, но с настороженностью, подозревая, что рано или поздно она будет менять местные феодальные порядки. Западногрузинская социальная элита, как и восточногрузинская, дорожила своими привилегиями и правом на произвол в отношении своих крестьян. Часть знати традиционно поддерживала тайные связи с Турцией, которые теперь могли пригодиться, если придется искать там убежище после провала какого-нибудь заговора против России.

Абхазское княжество, принятое в состав Российской империи в 1810 году, переживало тяжелейший внутренний кризис. Шла жестокая междоусобная война, осложненная вмешательством Турции, имевшей там своих сторонников. Власть князя Георгия Шервашидзе носила номинальный характер. Он полностью зависел от русской военной помощи, безоговорочно предоставлять которую Петербургу не очень хотелось. Русским властям требовался не слабый ставленник, а широкая политическая опора в обществе.

Население Северного Кавказа большей частью состояло из патриархально-родовых общин, управлявшихся старейшинами, жрецами и военными вождями по обычаям, не совместимым с российско-имперскими законами. Там (например, в равнинном Дагестане), где существовала политическая элита в более или менее адекватном (для того времени) значении этого термина, она представляла собой тончайший социальный слой. Шамхалы, ханы, уцмии пользовались ограниченным влиянием на общество, да и то лишь тогда, когда не шли против его воли и соблюдали традиции. В систему этих традиций входили разбойные набеги, приносившие соседним племенам большой урон и раскручивавшие маховик междоусобных распрей. Сильно страдали от этого «священного обычая» и русские поселения. Роль предводителей набегов часто брала на себя местная знать, стараясь тем самым поддержать свой авторитет среди своевольных горских общин. Набеги являлись привычной частью общественного быта практически у всех народов Северного Кавказа.

Не было это чем-то особенным и для закавказских ханств, на территории которых по несколько месяцев в году проживали кочевые племена, зачастую промышлявшие угоном скота, воровством людей и их имущества. Разбираться в том, кто, что и у кого украл, кого и как наказывать, было делом почти безнадежным. Пресечение этого «обычая» с помощью жесткой переселенческой политики, возможно, оказалось бы более эффективным. Но этот способ требовал проверки на практике.

Положение усугублялось еще и тем, что закавказские правители, находясь в постоянной борьбе за власть и земли, нередко сводили друг с другом счеты руками дагестанских горцев, оплачивая эти «услуги» по двойному тарифу — звонкой монетой и предоставлением возможности взять натуральную добычу. Поскольку горским воинам было все равно кого грабить, сегодняшний хан-наниматель завтра мог превратиться в жертву тех же самых «ландскнехтов».

Сюда примешивался и международно-политический аспект. Дело в том, что в Закавказье базой для этих наемников служил Ахалцыхский пашалык, османская провинция, управляемая губернатором (пашой). Стамбул использовал горцев как орудие военно-политического давления на Грузию (Западную и Восточную). А после присоединения ее к России — в качестве средства реванша за территориальные потери в проигранной войне 1806−1812 гг.

Не в меньшей степени реваншистские устремления были характерны для Персии. В этой политике Тегеран также рассчитывал на помощь горцев, подкупая дагестанских ханов, военных вождей вольных обществ, рассылая прокламации с призывами подняться против России.

Сказанное дает лишь самые общие представления о социально-политической картине по обе стороны Кавказского хребта, которая была неизмеримо обширнее и сложнее, чем мы ее описали.

* * *

Вот в такой край отправлялся Ермолов. Он еще не знал всего объема предстоявшей работы. Но точно знал, что это целый комплекс военных, административных, социально-экономических, внутриполитических и геополитических задач, для решения которых нужны чрезвычайные, беспрецедентные для статуса наместника полномочия. Именно их Ермолов настойчиво просит у Александра I в «Записке… об управлении Кавказом», состоявшей из 13 пунктов. Завершается она словами: «Без сих же разрешений (полномочий — В. Д.), власть мою ясно означающих, я столько же смогу успеть, сколько успели до сего времени и все предместники мои». В устах Ермолова это означало: практически ничего.

Император согласился. Но поскольку предусмотреть все нюансы развития ситуации на Кавказе было невозможно, постоянно возникал вопрос о толковании степени свободы, данной Ермолову. Имперская бюрократия то и дело расходилась с проконсулом в определении размеров его полномочий. «Прямой связью» с Александром Ермолов не злоупотреблял, но решительно пользовался ею, когда ведомственные министры пытались навязать свою волю или действовать в обход наместника.

Едва прибыв в Тифлис в начале 1816 года, Ермолов взялся за детальное изучение Кавказа. Его интересовало буквально все. Особенности ландшафта, климат, этническая карта, характерные черты народной психологии, политические (или квазиполитические) организмы, патриархальные формы общественного уклада, религия, хозяйственные занятия городского и сельского населения, перспективы экономического развития края, торговля, пути сообщения…

Под впечатлением уже первых наблюдений наместник стал склоняться к мысли, что Кавказ, несмотря на его уникальную многоликость, является единым геополитическим пространством. Хотя такого понятия тогда не существовало, по сути, оно глубоко созвучно ходу рассуждений Ермолова, видевшего свою сверхзадачу в превращении этого пространства в неотъемлемую, внутренне спаянную, эффективно управляемую и прочно защищенную часть империи. К тем социальным и политическим силам, которые поддерживали такой путь развития, наместник относился как доброжелатель и покровитель. С теми, кто ожесточенно сопротивлялся, не принимая компромиссов, был беспощаден. И тут его совершенно не интересовали «тонкости» племенного быта, в том числе социальная природа набегов. Ермолов не изучал их, а выводил каленым железом.

Свою деятельность на Кавказе Ермолов начал с поездки вдоль русско-персидской границы, примыкавшей к новоприобретенным русским владениям. Он исследовал конфигурацию границы, особое внимание уделяя ее природно-географическим особенностям — рекам, горам, лесам, степям. Эти естественные элементы, с одной стороны, облегчали оборонительные задачи, с другой — затрудняли. Ермолов быстро определил уязвимые места на южных рубежах России и разработал «образ защиты» границы на случай русско-персидской войны.

Наместник придавал исключительное значение исправлению старых и прокладке новых дорог магистрального типа. Предполагал прочно связать Северный Кавказ с Закавказьем, используя практически все горные перевалы. Ермолов считал столь же необходимым создать между черноморским и каспийским побережьями надежные транспортные стяжки, протянув их по северной и южной стороне Кавказского хребта. Кроме того, Ермолов намеревался покрыть весь Кавказ сетью локальных, страховочных коммуникаций, отнюдь не только военного, но и торгово-хозяйственного, культурного предназначения.

Повторимся. Ермолов обладал особым чутьем, которое позволяло осмысливать Кавказ в широких геополитических масштабах, включавших территории и акватории, располагавшиеся к югу, западу и востоку от него. Весь образ действий наместника указывал, что на юге он готовится к перспективе отражения нападения Персии и Турции. В обоих случаях Ермолов рассматривал два возможных варианта ведения войны: оборонительный и наступательный, в зависимости от целого ряда военных и внутриполитических обстоятельств. Не вдаваясь в подробности, отметим озабоченность Ермолова незащищенностью Черноморского побережья Кавказа. Наместника глубоко возмущала исходившая от МИДа идея о возвращении туркам во избежание войны русских прибрежных крепостей, которые благодаря его решительности все же были сохранены. Последовавшее через 14 лет после отставки Ермолова строительство Черноморской береговой линии можно во многом связывать с его убеждением, что эта акватория должна превратиться из «османского» в «русское озеро». В итоге так и произошло, что имело для России исключительное военно-стратегическое и торгово-экономическое значение.

При такой широте мышления Ермолова было бы странно, если бы вне его поля зрения остался Каспий. И тут опять прослеживается связь с имперскими планами Петра I. Через сто лет после трагического Хивинского похода Бековича-Черкасского Ермолов возвращается к проекту обстоятельного обследования восточного берега Каспийского моря. Было дано распоряжение установить торгово-дипломатические контакты с Хивой, изучить местные политические и социально-экономические условия, образ жизни населения, произвести топографическую съемку. Также ставилась задача найти удобную гавань для строительства военно-морской базы. Экспедиция оказалась не вполне удачной, но не бесполезной как разведывательное предприятие. Его следует рассматривать как один из подготовительных этапов продвижения России в Среднюю Азию.

Всестороннее административно-государственное, хозяйственное, культурно-цивилизационное обустройство Кавказа Ермолов считал важнейшей частью своей миссии, не уставая вникать во все ее сложности. Если бы в те времена существовал термин «геополитика», наместник, наверное, понимал бы и употреблял бы его в самом расширительном толковании, как это делают сегодняшние политологи, социологи, философы.

Судьба отвела Алексею Петровичу слишком малый срок для осуществления задуманного. Он сам признавался, что многие проблемы придется решать его преемнику. По непредвиденным обстоятельствам (кончина Александра I и слухи о связях Ермолова с декабристами) появление преемника в лице фаворита Николая I И. Ф. Паскевича не заставило себя ждать. В марте 1827 года Ермолова отправили в отставку.

Но до этого (июль 1826 г.) произошло вероломное вторжение персов в Закавказье и началась война, в первый месяц которой русским пришлось отойти от передовых рубежей, чтобы перегруппироваться. Уже в начале сентября Ермолов начал стремительное контрнаступление и одержал две важные победы. Дальнейшими действиями руководил Паскевич, придерживаясь ермоловского плана. Иван Федорович был небесталанным генералом. Победоносное завершение персидской войны и разгром противника в войне русско-турецкой (1828−1829 гг.) — его заслуга. Но когда сравниваешь масштабы поражения османов и несопоставимо скромные приобретения России на Кавказе по Адрианопольскому миру, возникает, возможно, и непозволительный для историка вопрос. А как бы действовал Ермолов в той ситуации? Стал бы он (как Паскевич) останавливать продвижение русских войск вглубь Малой Азии? Как далеко бы он зашел? И какие территориальные уступки пришлось бы сделать проигравшим? (Вспомним Сан-Стефанский договор 1878 года). Ведь это был не 1812 год, когда на переговорах в Бухаресте в условиях цейтнота Петербург был готов пойти на любые условия. В Адрианополе никакого цейтнота не было. Да, Англия и Франция оказывали дипломатическое давление на Россию, но воевать на стороне Османской империи, методично истреблявшей греков, они бы не решились.

И, наконец. Каким бы оставил Кавказ Ермолов, останься он там еще лет на 10−15? Возьмем смелость предполагать, что другому всевластному проконсулу М. С. Воронцову (1844−1854 гг.) этот край достался бы в куда более благополучном состоянии по сравнению с тем, в каком он находился в 30-е — первой половине 40-х годов XIX века.

Читатель, конечно, заметил, что мы совершенно не касаемся Кавказской войны. Такое умолчание оправдано самой темой статьи, которая не является биографическим очерком, где нужно упомянуть обо всем понемногу. «Ермолов и Кавказская война» — сюжет отдельный, многоплановый, неоднозначный. Историки наполнили его запредельными эмоциями и страстями. А с помощью такого «инструментария» научные проблемы не решаются. Мы со временем вернемся к этому вопросу с искренним намерением направить его в русло дискуссии, где будут соблюдаться ее жанровые правила. Она никогда не станет приятной во всех отношениях, но, по крайней мере, появится шанс заменить линию фронта на стол переговоров, за которым историки будут учиться слушать и слышать друг друга.