Каким офицером был Лев Толстой? Толстой на Крымской войне

III.

7 ноября Толстой прибывает в Севастополь, который буквально накануне был подвергнут первой бомбардировке. Он ждёт назначения, ходит по знакомым, жадно впитывает слухи, изучает город. 11 ноября дневниковая запись:

«Я прикомандирован к 3-й легкой и живу в самом городе. Все укрепления наши видел издали и некоторые вблизи. Взять Севастополь нет никакой возможности — в этом убеждён, кажется, и неприятель… Общество артиллерийских офицеров в этой бригаде, как и везде».

Через неделю Толстой выезжает под Симферополь в расположение лёгкой №3 батареи 14-й артиллерийской бригады, куда он был назначен. Служба на новом месте не предоставляла особых хлопот для Толстого, хотя и тут у него возникает некоторое напряжение в отношениях с сослуживцами:

«Живу совершенно беспечно, не принуждая и не останавливая себя ни в чём: хожу на охоту, слушаю, наблюдаю, спорю. Одно скверно: я начинаю становиться, или желать становиться, выше товарищей и не так уже нравлюсь» (запись от 26 ноября 1855 г.).

Вскоре, однако, для Толстого наступила «чёрная полоса», несчастья посыпались одно за другим. Сначала он узнаёт об отказе в издании «Военного листка» (см. выше), затем его переводят в другую артиллерийскую бригаду, и, наконец, он проигрывает в карты все наличные деньги, вырученные от продажи яснополянского дома, и, кроме того, несколько тысяч в долг.

На новом месте — в лёгкой №3 батарее 11-й артиллерийской бригады — неуживчивому Толстому нелегко. 23 января он пишет в дневнике:

«Филимонов, в чьей я батарее, самое (гнусн — зачёркнуто, — О.С.) сальное создание, которое можно себе представить. Одаховский, старший офицер, гнусный и подлый полячишка, остальные офицеры под их влиянием и без направления. И я связан и даже завишу от этих людей!»

Несмотря на то, что в этой батарее Толстому пришлось прослужить почти до конца Крымской кампании, его отношения с товарищами так и не улучшились. И спустя почти полгода он пишет в письме к брату С. Н. Толстому:

«Меня перевели в батарею, которая стояла на горах в 10 верстах от Севастополя на Бельбеке. Там… самый гадкий кружок полячишек в батарее, командир, хотя и доброе, но сальное, грубое создание, никаких удобств, холод в землянках. Ни одной книги, ни одного человека, с которым бы можно поговорить…»

В январе — начале февраля 1855 г. Толстой по собственной инициативе готовит «Проект о переформировании батарей в 6-орудийный состав и усилении оных артиллерийскими стрелками». Суть предложений Толстого сводилась к сокращению количества лёгких орудий. Среди прочего вместо упразднённых орудийных расчётов предлагалось сформировать подразделения «артиллерийских стрелков», вооружённых нарезными ружьями. Эти «стрелки» должны были одновременно уметь вести и пехотный бой, и уметь стрелять из орудий. Свои предложения он направляет в штаб.

«Показывал свой проект о переформировании батарей Сакену. Он совершенно со мной согласен. Признаюсь, что теперь, когда я подаю проект, я ожидаю за него награды» (запись в дневнике от 2 февраля 1885 г.).

Трудно сказать, какой награды ожидал Толстой. Но можно утверждать, что он переоценил поддержку со стороны генерала Д. Е. Остен-Сакена, который тогда был начальником севастопольского гарнизона. Проект Толстого был отдан на отзыв двум генералам — генерал-адъютанту А. И. Философову и исполнявшему должность начальника артиллерии Крымской армии генерал-майору Л. С. Кишинскому. Мнение двух опытных артиллеристов было резко отрицательным. Примечателен язвительный ответ Философова:

«Об государственной экономии и об вопросах высшей военной организации, к которым принадлежит возбужденный графом Толстым, рассуждают обыкновенно высшие сановники, и то не иначе, как с особого указания высочайшей власти. В наше время молодых офицеров за подобные умничания сажали на гауптвахту, приговаривая: «Не ваше дело делить Европу, гг. прапорщики; вы обязаны ум, способности и познания свои устремлять на усовершенствование порученной в командовании вашей части и думать лишь о том, как бы в деле лучше ею управлять и извлечь из нее больше пользы».

В то время Толстой и без того пребывал в удручённом состоянии: неприятная служба в батарее в окружении несимпатичных ему сослуживцев, карточный проигрыш всех денег, вырученных за продажу яснополянского дома… А тут ещё и эта выволочка по поводу его «гениального» проекта! Всё это наваливается на Толстого и вгоняет его в глубокое уныние.

Недовольство своим положением он изливает в письмах, в дневнике, пытается забыться в карточной игре (его дневник периода Севастополя едва ли не на треть состоит из финансовых отчётов о состоявшихся карточных партиях, большей частью проигранных, и попытках разработать беспроигрышную «систему»). И если бы не занятия литературой, то, неизвестно, как Толстой пережил бы эту депрессию.

В феврале он готовит «Записку об отрицательных сторонах русского солдата и офицера» (опубликована после смерти Толстого уже в 1930-е гг., название дано публикаторами). Это неоконченное произведение, полное обвинений и даже оскорблений в адрес солдат и офицеров, к которому вполне подошло бы определение «пасквиль».

Это воистину образец пораженческой литературы:

«В России, столь могущественной своей материальной силой и силой своего духа, нет войска; есть толпы угнетённых рабов, повинующихся ворам, угнетающим наёмникам и грабителям, и в этой толпе нет ни преданности к Царю, ни любви к Отечеству — слова, которыми так часто злоупотребляют, ни рыцарской чести и отваги, есть с одной стороны дух терпения и подавленного ропота, с другой дух угнетения и лихоимства… У нас есть солдаты 3-хъ родов — я говорю про армейских, которых знаю. Есть угнетенные, угнетающие и отчаянные (люди, убеждённые несчастьем, что для них нет ничего незаконного)… Офицеры, за малыми исключениями, или, наемники, служащее из одних денег, средств к существованию, без всякого чувства патриотизма и мысли о долге — Поляки, Иностранцы и многие русские, грабители, — служащее с одной целью украсть у правительства состояние и выйти в отставку, и безнравственные невежды, служащее потому, что надобно что-нибудь [делать], мундир носить хорошо, а больше по направлению образования они ни на что не чувствуют себя способными… Генералы — наемники, честолюбцы и Генералы, потому что надо быть когда-нибудь генералом. Главнокомандующие — придворные. Главнокомандующие не потому, что они способны, а потому что они Царю приятны». И т.д. и т.п.

Но Толстой не ограничивается общей оценкой ситуации в армии, он пытается приводить «факты»:

"Посмотрите, сколько русских офицеров, убитых русскими пулями, сколько легко раненных, нарочно отданных в руки неприятелю, посмотрите, как смотрят и как говорят солдаты с офицерами перед каждым сражением: в каждом движении, каждом слове его видна мысль: «не боюсь тебя и ненавижу».

На чём основаны эти утверждения Толстого — непонятно. К моменту написания «Записки» сам Толстой, несколько месяцев проводивший свой досуг за картами и литературными занятиями, не принимал участия ни в одном бою, ни дня не провёл на позициях, если не считать кратких «экскурсий» в период его первого знакомства с Севастополем.

У нас нет сомнений, эти «факты», если они не выдуманы самим Толстым, — повторение подслушанных сплетен и преувеличенных домыслов, так распространённых в тыловой среде и из которых в значительной мере состоит т.н. «страшная правда о войне» в представлении впечатлительных обитателей тыла. Мы смеем это утверждать потому, что ни в одном из известных воспоминаний участников обороны Севастополя, оставленных фронтовыми офицерами, которые в отличие от Толстого провели осаду, постоянно находясь на бастионах, нет указаний на солдатскую трусость и тем более на убийства и предательства солдатами своих офицеров. Да, приводятся случаи, когда залегшую под вражеским огнём цепь трудно было поднять в атаку, и офицеры, поднимаясь первыми, чтобы воодушевить солдат, гибли от вражеских пуль и картечи. Приводятся примеры и т.н. «дружественного огня», когда во время боя и русская, и союзная артиллерия иногда попадала по своим. Упоминаются и перебежчики, по которым действительно стреляли, препятствуя им добежать до вражеской траншеи, при том, что перебежчиков со стороны союзников было больше, о чём знает и сам Толстой (см. письмо брату Н. Н. Толстому от 3 февраля 1855 г.: «Вот уж три месяца, что сражения никакого нет, исключая продолжающейся осады. И та идёт вяло. Ежедневно человек 15 потери, беспрерывный штуцерной огонь в передовых траншеях, бросание бомб с той и другой стороны, взрывы мин, перебежчики и пленные — больше, однако, с их стороны, чем с нашей»). Но нет ни одного свидетельства или намёка на то, что русские солдаты убивали своих офицеров или предавали их врагу!

Один из биографов Толстого М. А. Цявловский позднее с некоторым удивлением писал: «По беспощадности изображения действительности записка Толстого, пожалуй, не только не уступает статьям Герцена в «Колоколе», но превосходит их».

Поразительно, но в «Рубке леса», которую Толстой писал примерно в то же время, также приводится классификация типов русского солдата, более того, она практически совпадает. Но трактовка этих типов носит в основном положительный характер:

«В России есть три преобладающие типа солдат, под которые подходят солдаты всех войск: кавказских, армейских, гвардейских, пехотных, кавалерийских, артиллерийских и т. д.

Главные эти типы, со многими подразделениями и соединениями, следующие:

1) Покорных.

2) Начальствующих и

3) Отчаянных.

Покорные подразделяются на a) покорных хладнокровных, b) покорных хлопотливых.

Начальствующие подразделяются на а) начальствующих суровых и b) начальствующих политичных.

Отчаянные подразделяются на a) отчаянных забавников и b) отчаянных развратных.

Чаще других встречающийся тип, — тип более всего милый, симпатичный и большей частью соединенный с лучшими христианскими добродетелями: кротостью, набожностью, терпением и преданностью воле Божьей, — есть тип покорного вообще. Отличительная черта покорного хладнокровного есть ничем несокрушимое спокойствие и презрение ко всем превратностям судьбы, могущим постигнуть его. Отличительная черта покорного пьющего есть тихая поэтическая склонность и чувствительность; отличительная черта хлопотливого — ограниченность умственных способностей, соединенная с бесцельным трудолюбием и усердием».

И сама оценка русского солдата в «Рубке леса», основанная не на тыловых сплетнях, а на личном опыте Толстого, не в пример уважительней. В «Рубке» солдат не угнетённая скотина, а человек:

«Я всегда и везде, особенно на Кавказе, замечал особенный такт у нашего солдата во время опасности умалчивать и обходить те вещи, которые могли бы невыгодно действовать на дух товарищей. Дух русского солдата не основан так, как храбрость южных народов, на скоро воспламеняемом и остывающем энтузиазме: его так же трудно разжечь, как и заставить упасть духом. Для него не нужны эффекты, речи, воинственные крики, песни и барабаны: для него нужны, напротив, спокойствие, порядок и отсутствие всего натянутого. В русском, настоящем русском солдате никогда не заметите хвастовства, ухарства, желания отуманиться, разгорячиться во время опасности: напротив, скромность, простота и способность видеть в опасности совсем другое, чем опасность, составляют отличительные черты его характера».

Текст «Рубки…» находится в явном противоречии с толстовской «Запиской».

Позднее, весной 1871 г. Толстой в письме С. С. Урусову, георгиевскому кавалеру и ветерану Севастополя, так охарактеризовал русского солдата:

«Вопрос военной реформы, суть которого есть вопрос о том, каким образом с наименьшими расходами иметь наисильнейшее войско, разрешается просто и совершенно противоположно прусскому решению. Выгода этого решения состоит в том, что надо только ничего не делать, не уничтожать тип старого русского солдата, давшего столько славы русскому войску, и не пробовать нового, неизвестного. А то выходит так, что славная на веки защита Севастополя именно она-то показала нам, что русский солдат старый не годится и надо выдумать нового получше, на манер прусского».

Мы склонны рассматривать «Записку» как результат тяжёлого эмоционального состояния, в котором тогда находился Толстой. Тот факт, что «Записка» осталась незаконченной, и на протяжение всей своей жизни он к ней не возвращался, и даже не упоминал её, говорит в пользу того, что писал он её в состоянии какого-то психологического надлома, похожего на тот «духовный кризис», который он пережил в начале 80-х гг. И неслучайно 4 марта 1855 г. в дневнике появляется весьма примечательная запись, объединяющая толстовское «отречение от армии» с «отречением от православия»:

«Эти дни я два раза по несколько часов писал свой проект о переформировании армии. Подвигается туго, но я не оставляю этой мысли. Нынче я причащался. Разговор о божественном и вере навёл меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле».

IV.

Утомление и разочарование в строевой службе заставляют Толстого в это время хлопотать о переводе, а то и просто приводят к мысли об отставке.

Так, например, 14 февраля 1855 г. он пишет в дневнике: «Мысль об отставке или военной академии все чаще и чаще приходит мне. Я писал Столыпину, чтобы он выхлопотал меня в Кишинёв. Оттуда уже устрою одно из этих двух». Тогда из письма Столыпину ничего не вышло, так как штаб командующего переместился из Кишинёва в Севастополь:

«Горчаков приехал со всем штабом, я был у него, был принят хорошо, но о переводе в штаб, которого весьма желаю, ничего не знаю. Просить не буду, но буду дожидать, что он сам это сделает, или письма тетки» (запись 11 марта 1855 г.).

Из всей унизительной для самолюбия эпопеи по переводу в штаб, занявшей несколько месяцев, так ничего и не вышло, хотя Толстой хлопотал и лично, и через друзей, и через родственников. Следует отметить, что желание покинуть батарею отнюдь не было проявлением трусости — Толстой был безусловно храбрым человеком, и он неоднократно демонстрировал это и на Кавказе, и на Дунае, и в Севастополе.

Причины в другом — в тягости для него «дурного общества» батарейных офицеров, а также в его занятиях литературой, которая всё больше и больше воспринимается им как основное занятие:

«Правду говорит Тургенев, что нашему брату литераторам надо одним чем-нибудь заниматься, а в этой должности я буду более в состоянии заниматься литературой, чем в какой-либо. Подавлю тщеславие — желание чинов, крестов — это самое глупое тщеславие, особенно для человека, уже открывшего свою карьеру» (запись 27 марта 1855 г.).

Причины неудачи сам Толстой приписывал своему малому чину: «Насчёт перехода моего не удалось, потому что, говорят, я только подпоручик. Досадно» (запись 1 апреля 1855 г.). Но дело, скорее всего, было в другом. О Толстом у начальства ещё на Дунае сложилась мнение как о недисциплинированном, неуживчивом офицере. И в Севастополе он только укрепил эту репутацию своими регулярными столкновениями с командирами.

Так, старший офицер толстовской батареи Одаховский (тот самый «гадкий полячишка») вспоминал:

«В Севастополе начались у графа Толстого вечные столкновения с начальством. Это был человек, для которого много значило застегнуться на все пуговицы, застегнуть воротник мундира, человек, не признававший дисциплины и начальства. Всякое замечание старшего в чине вызывало со стороны Толстого немедленную дерзость или едкую, обидную шутку… Толстой был бременем для батарейных командиров и поэтому вечно был свободен от службы: его никуда нельзя было командировать… Он часто, без разрешения начальства, отправлялся на вылазки с чужими отрядами, просто из любопытства, как любитель сильных ощущений, быть может, и для изучения быта солдат и войны, а потом рассказывал нам подробности дела, в котором участвовал. Иногда Толстой куда-то пропадал — и только потом мы узнавали, что он или находился на вылазках как доброволец, или проигрывался в карты. И он нам каялся в своих грехах».

Из упомянутых Одаховским вылазок, к которым Толстой якобы был причастен, в письмах и дневниках писателя содержится указание лишь на одну — 11 марта 1855 г. Но само это описание выглядит так, что о роли Толстого трудно сделать какой-либо однозначный вывод:

«Имел слабость позволить Столыпину увлечь меня на вылазку, хотя теперь не только рад этому, но жалею, что не пошёл со штурмовавшей колонной».

Что касается Столыпина, то его участие не подлежит сомнению. Он не просто участвовал, но даже отличился, чему свидетельство — Золотое оружие, полученное им в награду за бой 11 марта. Более того, Столыпин в своём рассказе «Ночная вылазка в Севастополе» описал подробности этого боя. Возможно, фраза «увлечь на вылазку» говорит не об участии в бою, а о том, что Столыпин заинтересовал («позволил увлечь») предстоящей вылазкой, в которой в итоге Толстой так и не принимал участия («не пошёл с колонной»). Возможно, подобная ситуация описана в толстовском рассказе «Севастополь в мае»:

«Однако не пойти ли мне на эту вылазку?» — сказал князь Гальцин, после минутного молчания, содрогаясь при одной мысли быть там во время такой страшной канонады и с наслаждением думая о том, что его ни в каком случае не могут послать туда ночью.

«Полно, братец! и не думай, да и я тебя не пущу, — отвечал Калугин, очень хорошо зная, однако, что Гальцин ни за что не пойдёт туда. — Еще успеешь, братец!»

«Серьёзно? Так думаешь, что не надо ходить? А?».

В пользу нашей версии говорит и то, что за удачную вылазку 11 марта практически все участвовавшие офицеры получили награды, но среди награждённых не было Толстого. К тому же этот бой, ставший яркой страницей обороны Севастополя, никак не отражён в его служебном формуляре, довольно скрупулёзно фиксировавшем другие, более мелкие боевые эпизоды биографии Толстого.

Следует отметить, что полки и подразделения, защищавшие Севастополь, условно можно было разделить на три части по степени интенсивности боевой службы и, следовательно, и по опасности и риску. Во-первых, это постоянные гарнизоны бастионов и редутов, находившиеся всё время на позициях (за исключением нечастых увольнительных), состоящие в основном из моряков и под командой морских офицеров, которые также жили на бастионах. Во-вторых, это части, расквартированные не на бастионах, а в городе, но несущие регулярное дежурство на позициях, являвшиеся как поддержкой во время штурмов, так и основной ударной силой во время крупных вылазок. И, в-третьих, это части, находящиеся за пределами Севастополя, выполнявшие роль резерва, и которые вводились в город на время, в случае необходимости. Батарея Толстого, располагавшаяся в Бельбеке, относилась как раз к третьей категории.

Но наступила и её очередь — батарея получила приказ прибыть в Севастополь к 1 апреля 1855 г. Толстой выехал в город нескольким днями раньше как квартирьер, в задачу которого входило уточнение и согласование мест базирования вооружения и личного состава. Стоит отметить, что Толстой попал в Севастополь в самый разгар т.н. «Пасхальной бомбардировки», в ходе которой город и его укрепления сильно пострадали, а потери защитников составили около 6 тысяч убитыми и ранеными. Как ожидалось, за бомбардировкой последует штурм позиций, для участия в отражении которого, собственно, и выдвигалась батарея.

Одаховский, бывший старшим офицером батареи, вспоминал:

«Затем нас двинули в Севастополь, осада которого была в полном ходу. Двенадцать орудий нашей батареи были распределены так: 4 орудия были поставлены на Язоновский редут; остальные 8 находилась в резерве, на Графской, на случай вылазок. Я и граф Толстой очутились в резерве, то есть в бездействии. Офицеры батареи, в том числе и Толстой, разместились по отдельным квартирам, на Екатерининской улице, у главной Екатерининской пристани».

Здесь необходимо внести уточнение. Конечно, ни Толстой, ни сам Одаховский не были в бездействии — для несения боевого дежурства на 4-м бастионе, частью которого являлся Язоновский редут, батарея была разделена на чередующиеся смены: 4 дня смена проводила на бастионе, а 8 дней — в городе. И за полтора месяца нахождения батареи в Севастополе Толстой честно отдежурил на передовых позициях несколько смен.

Сам он в июле 1855 г. в письме С. Н. Толстому так описывал свою службу на бастионе:

«Там до 15 мая, хотя и в серьезной опасности, т. е. по 4 дня через 8 дней дежурным на батарее 4-го бастиона, но весна и погода отличная; впечатлений и народа пропасть, все удобства жизни, и нас собрался прекрасный кружок порядочных людей, так что эти 1 ½ месяца останутся одним из самых моих приятных воспоминаний».

Может создаться впечатление, что Толстой словно бравирует перед братом, но и в дневнике, в строках, написанных на 4-м бастионе, говорится то же:

«Тот же 4-ый бастион, который мне начинает очень нравиться… Постоянная прелесть опасности, наблюдения над солдатами, с которыми живу, моряками и самым образом войны так приятны, что мне не хочется уходить отсюда, тем более что хотелось бы быть при штурме, ежели он будет» (запись 13 апреля 1855 г.).

Не следует забывать, что противник хотя и не штурмовал бастион, но всё это время подвергал его обстрелу. Поэтому нельзя не отдать должное смелости и спокойствию Толстого, который на позициях занимается литературой — и среди прочего завершает «Севастополь в декабре», пожалуй, самый светлый из рассказов севастопольского цикла, работает над «Юностью», переписывается с Некрасовым по поводу журнальных дел.

15 мая 1855 г. батарея была выведена из Севастополя. Окончание службы на бастионах ознаменовалось для Толстого приятными известиями.

Во-первых, он был награждён орденом Св. Анны 4-й степени. Как сказано в формулярном списке, «за отличие, оказанное при бомбардировании Севастополя». Орден Анны 4-й степени, так называемая «клюква» (по цвету орденской ленты), был «младшим» офицерским орденом, который носился не на мундире, а представлял собой украшение на эфесе холодного оружия. По сути, это было официальное признание «боевого крещения», во время которого офицер, может быть, подвига и не совершил, но под огнём не растерялся и выполнял свои служебные обязанности.

Во-вторых, его очерк «Севастополь в декабре месяце» получил высокую оценку со стороны Александра II, который распорядился сделать перевод на французский и опубликовать в Европе.

А в-третьих, он был назначен командиром взвода горной артиллерии, вооружённого двумя небольшими орудиями. Взвод по сути являлся временным подразделением, созданным в обстановке войны, и формально он был частью батареи, в которой Толстой до того служил дежурным офицером. Но фактически это было вполне самостоятельное подразделение, со всеми вытекавшими из этого правами и обязанностями для его командира, и Толстому это назначение было приятно. Не случайно в письме брату С. Н. Толстому, написанном 3 июля в форме шутливого рапорта, он иронично именует себя: «Начальник Горной Артиллерии Южной Армии и Морских и сухопутных сил, в Крыму расположенных, Артиллерии Подпоручик и кавалер Граф Толстой». В самом письме Толстой сообщает, что начальству «вздумалось поручить мне сформировать и командовать Горным взводом на Бельбеке — 20 в. от Севастополя, чем я чрезвычайно до сих пор доволен во многих отношениях».

Командование отдельным подразделением поставило перед Толстым необходимость решения вопросов, с которыми он прежде не сталкивался. Так, 31 мая 1855 г. Толстой пишет в дневнике:

«Командование моё доставляет мне довольно много забот, особенно денежные счеты. Я решительно неспособен к практической деятельности; и ежели способен, то с большим трудом, которого не стоит прилагать, потому что карьера моя не практическая».

Одной из главных и проблем был деликатный финансовый вопрос. Вот что вспоминает Одаховский:

«…Во время командования горною батареей у Толстого скоро и произошло первое серьезное столкновение с начальством. Дело в том, что, по обычаю того времени, батарея была доходной статьёю, и командиры батареи все остатки от фуража клали себе в карман. Толстой же, сделавшись командиром батареи, взял да и записал на приход весь остаток фуража по батарее. Прочие батарейные командиры, которых это било по карману и подводило в глазах начальства, подняли бунт: ранее никаких остатков никогда не бывало, и их не должно было оставаться… Принялись за Толстого. Генерал Крыжановский вызвал его и сделал ему замечание. «Что же это вы, граф, выдумали? — сказал он Толстому. — Правительство устроило так для вашей же пользы. Вы ведь живете на жалованье. В случае недостачи по батарее чем же вы пополните? Вот для чего у каждого командира должны быть остатки… Вы всех подвели». — «Не нахожу нужным оставлять эти остатки у себя! — резко отвечал Толстой, — Это не мои деньги, а казенные!»

Здесь необходимо сделать пояснение. Тогдашний механизм финансирования частей русской армии, предполагавший материальную ответственность командиров за вверенное имущество, основывался на бюрократических, зачастую устаревших, нормативах расходов на продовольствие, фураж, топливо и т.п. Постоянно возникали ситуации, когда по одним статьям был перерасход, а по другим, наоборот — экономия. С тем же фуражом дело обстояло так: поздней весной и летом расходы были значительно ниже нормы, или их просто не было — лошади вполне обходились подножным кормом, а вот зимой, когда приходилось покупать и овёс, и сено, расходы возрастали многократно и значительно превышали установленные нормы. И ставшее практикой сокрытие сэкономленных средств, хотя и выглядело как нарушение финансовой дисциплины, часто было связано не с хищениями, а со стремлением опытных командиров направлять средства на другие статьи расходов (например, питание солдат и офицеров), или откладывать их «на чёрный день». Поэтому Толстой в ситуации с сэкономленными средствами, будучи формально правым, повёл себя в известной степени неразумно и крайне бестактно по отношению к другим командирам. Отголоски дискуссии о сэкономленных деньгах можно найти в очерке Толстого «Севастополь в августе».

Мы могли бы посчитать этот эпизод доказательством щепетильности Толстого в отношении доверенных средств (что, кстати, и делали некоторые из его биографов), но строки его дневника говорят о том, что воровство казённых денег он считал для себя морально допустимым, по крайней мере, в то время.

В дневнике Толстого разворачивается прямо-таки драматическая борьба честности со стяжательством:

19 мая: «Хлопот много, хочу сам продовольствовать и вижу, как легко красть, так легко, что нельзя не красть. У меня насчёт этого воровства планов много, но что выйдет, не знаю».

8 июля: «Насчёт остатков от командования частью я решительно беру их себе и ни с кем не говорю об этом. Ежели же спросят — скажу, что взял, и знаю, что честно».

12 июля: «Решил, что денег казённых у меня ничего не останется. Даже удивляюсь, как могла мне приходить мысль взять даже совершенно лишние».

7 августа: «Всё, что мне должны и я буду получать, присоединяется к капиталу, который собираю, всё, что останется от части, также, все, что выиграю, также».

27 сентября: «…Ничего не сделал, а напротив украл сено».

Похоже, что тогда Толстой поддался искушению.