Возможна ли сегодня любовь к России?

Как-то на первом курсе института мы разговорились с товарищем на тему того, зачем все это нужно — учеба, экзамены, «пары», дипломы… Его позиция уже тогда была обычной: знаний, нужных в «реальной» жизни, ВУЗ не дает, поступить туда заставили родители, а надобности слушаться их (или учителей) после достижения — уже нет. Слово за слово, дошли до того, что человек вообще в жизни ничего не «должен» и никому не «обязан».

Да, конечно, — говорил мой товарищ — чтобы современный человек вырос и вошел в жизнь, требуются значительные вложения и государства, и семьи. Заграницей вообще принято после окончания учебы выплачивать «кредиты» и тем, и тем. Но у ребенка же нет выбора: принимать на себя эти «долги» — или нет. Даже классический аргумент о том, что, мол, родители дали тебе величайший дар — жизнь — простая патетика. Во-первых, никто об этом не просил. Во-вторых, делалось это либо из собственных интересов, либо по случайности: не считали бы ребенка нужным — не рожали бы. В-третьих (внутренне продолжал я), радость появления на свет сильно преувеличена. Уже в уста древнейших мыслителей — Гомера и Гесиода — вкладывалась «мудрость Силена» (греческого демона): «лучшее для человека — вообще не рождаться, а если родился, то поскорее умереть».

В общем, тогда я на практике столкнулся с классическим конфликтом частных и общих интересов. В наше время всем твердят про «индивидуализм», «конкуренцию», «личный успех» и так далее. Вытаскиваются из закромов любые теории, подтверждающие простой тезис: в обществе есть немного «настоящих», «успешных» людей — и подавляющее большинство недочеловеков, тупых и ленивых. И правильно будет работать на благо «сверхлюдей» (которые действительно могут чего-то добиться), а не мракобесной толпы. Приводят даже примеры, мол, лекарство от рака придумывает талантливый гений (который, соответственно, сразу же становится миллионером), а не безмозглое, немытое «быдло». Соответственно, неравенство — морально оправдано, а вот «уравниловка», когда лодыри сидят на шее у нормальных людей — аморально.

У этого вопроса (как и у всякого вопроса о человеке) есть политическое измерение. Современная эпоха наблюдает построение глобального мира: определенный слой людей больше не привязывается к конкретной стране или месту. Сегодня он — в Москве, завтра — в Париже, послезавтра — в Шанхае. Он стал космополитом — но не в том смысле, что для него все люди — братья, идущие к одной цели; нет. Дело не в том, что у него появилось огромное число связей со всеми людьми Земли. Просто все связи его с людьми оборваны. Они ему безразличны. Его интересы связаны с чем-то обезличенным, вроде денег и власти — и оформляются в структурах Транснациональных Корпораций. При том, что СМИ в значительной своей части оказались в руках именно ТНК — то и общественная «точка зрения», транслируемая со всех экранов, только подтверждает такое «наднациональное» мироощущение. Даже если ты не летаешь в Париж, а всю жизнь проводишь, сидя в Томске или Самаре.

Для тебя существуешь только ты сам — на первое, на второе и на десерт. Общественного интереса даже, в общем-то, и нет: ведь какая именно общность имеется в виду? Если страна — то какая? Возможен ли в этих условиях патриотизм — и все, что из этого вытекает: армия, национальная экономика, государственная жизнь?

В такой ситуации можно, конечно, упирать на то, что ни один крупный проект невозможен без общественных усилий. Даже ТНК не вводят же внутри своей структуры неограниченную конкуренцию. В каком-то смысле, человек не может сделать ни шага без культуры, — которая является результатом усилий бесчисленных поколений, живших до него… Однако можно подойти к вопросу и с другой стороны.

Очевидность противостояния индивидуального и общественного интересов — может оказаться на деле только кажущейся. Вопрос не в том, кому и сколько ты должен: «теперича — не то, что давеча». Разговор об обязательствах — слишком «тоталитарный» и «диктаторский» для нашего времени. Достоевский пишет (приходя, правда, к намеренно несколько «искаженным» выводам):

«У меня, например, есть приятель… Эх, господа! да ведь и вам он приятель; да и кому, кому он не приятель! Приготовляясь к делу, этот господин тотчас же изложит вам, велеречиво и ясно, как именно надо ему поступить по законам рассудка и истины. Мало того: с волнением и страстью будет говорить вам о настоящих, нормальных человеческих интересах… и — ровно через четверть часа, без всякого внезапного, постороннего повода, выкинет совершенно другое колено, то есть явно пойдет против того, об чем сам говорил… То-то и есть, господа, не существует ли и в самом деле нечто такое, что почти всякому человеку дороже самых лучших его выгод, или (чтоб уж логики не нарушать) есть одна такая самая выгодная выгода (именно пропускаемая-то, вот об которой сейчас говорили), которая главнее и выгоднее всех других выгод и для которой человек, если понадобится, готов против всех законов пойти, то есть против рассудка, чести, покоя, благоденствия, — одним словом, против всех этих прекрасных и полезных вещей, лишь бы только достигнуть этой первоначальной, самой выгодной выгоды, которая ему дороже всего».

Иначе говоря, не может ли так оказаться, что стремление именно к полнейшему раскрытию собственных интересов, собственных свобод, собственных потенциалов — выведет нас, внезапно, на необходимость следовать общим интересам? Не окажется ли семья, друзья, сограждане — всё это — не бесконечными помехами и препятствиями для самореализации, а элементом, для нее необходимым?

Норвежец Генрих Ибсен занимался чем угодно, только не апологетикой государства. Он писал пьесы о поисках человеком своей индивидуальности, особого пути, попытках самореализации. Тем интереснее результаты его размышлений: человек, забывший об обществе, заходит в тупик именно в «самокопаниях». Два его известнейших произведения — «Пер Гюнт» и «Бранд» — в подробностях показывают, к чему придет любой современный «индивид» и почему плохой конец для него неизбежен.

Путь к себе

Тема первого произведения — «Пера Гюнта» (по имени главного героя) — должна привести в восторг любого «прогрессивного» человека. Юноша из захолустной деревни уходит в волшебное путешествие, желая «стать самим собой». Уже на полпути он скажет:

Вся власть моя в металле звонком,

а план не нов: еще ребенком

я создал чудную мечту;

я возносился в высоту

в плаще, со шпагой, на коне

и плюхался оттуда в грязь;

но та мечта жила во мне,

она окрепла, разрослась

и стала силой. Я читал,

что кто не стал самим собой,

хотя б он мир завоевал,

он проиграл: венец живой

нелеп над мертвой головой.

Решив оторваться от родного дома, Гюнт стал пугающе похож на современных «глобиков». Поскольку жизнь его семьи была тяжела, мать растила сына на исполненных любви сказках и историях про троллей, принцесс, героев. Пер вырос не просто большим выдумщиком — он искренне верил в свои фантазии и умел заражать ими окружающих. Гюнт, конечно, плохо уживался с полусонной окружающей действительностью: что-то внутри жгло его, гнало куда-то прочь от скучных людей. В нем смешалось детское озорство, ребяческий протест — и ожидание чего-то большего, заметное тем из окружающих, в ком осталось ещё что-то живое.

Однако, уже на первом шаге, решая уйти из дома в поисках реализации чего-то «сокровенного» в себе — он сразу же наносит удар по своим мечтам и живущей в нем материнской любви:

Вот это жизнь! Ожесточенье, власть!

Запруды строить, сосны корчевать,

ломать, сопротивляться, убивать!

А сказки — прочь! Наслушался их всласть!..

Виноват лишь тот, кто слаб!

К черту жалость!

К черту баб!

Но одна…

Впрочем, Пер встречает Сольвейг — девушку, которая смогла оценить ту «самость», к которой все время стремится герой, но которая изначально находится в нем (хоть Гюнт об этом и не подозревает). Пер, решивший отказаться от «слабостей», конечно, отвергает ее любовь — но в душу ему западает нечто, что в итоге решит его судьбу.

В поисках «себя», Гюнт следует тому, что мы бы сейчас назвали «навязываемыми обществу стереотипами» (вроде современного автомобильно-дачного «успеха»). Он то идет по превратно понимаемому пути «байронического героя»:

Стойте! Я тоже как птица.

Бросив родительский кров,

я захотел окреститься

в чистой купели ветров

и обновленным, пригожим

выйти на берег морской.

Английским принцам-вельможам

разве сравниться со мной!

То обращается к «восточному пути», становясь религиозным пророком. Гюнт ищет «успеха» капиталистического общества, зарабатывая деньги. Потом — хочет стать исследователем…

Ведь как живут холостяки?

Да для себя! — один ответ.

Другой дороги просто нет.

Не тяготясь чужой судьбой,

я остаюсь самим собой,

а добродетели и труд

мне ни к чему, я не верблюд.

В какой-то момент Пер связывается с дочкой царя троллей — Доврского деда. Тот одобряет путь, по которому идет главный герой, и предлагает ему свою помощь. Гюнту прикалывают хвост, заставляют испить помет, предлагают стать принцем царства троллей, — то есть толкают его к тому, чтобы отказаться от человечности. Наконец, дед поясняет, что нужно сделать Перу, чтобы окончательно войти в новое царство:

И все-таки позволь!

Ты жил на свете — мы живем во тьме.

Да, схожи мы. Особенно тогда,

когда у нас нечисто на уме.

Но ты под небом солнечным рожден,

воспитывал тебя иной закон.

«Пребудь собой», — такой девиз людской,

а наш девиз: «Довольствуйся собой».

Гюнт чувствует неладное, и пытается бежать, бросая и дочку (оказывающуюся чудищем), и все обещания деду. Царь троллей сетует на то, что Пер цепляется за остатки своей человечности — но именно потому, что видит, как герой, якобы ищущий себя, на деле следует принципу троллей. В конце произведения дед еще раз потребует от Гюнта соблюсти обещания — на том основании, что он «достиг успеха», неуклонно следуя девизу «довольствуйся собой».

Да! Вот она, природа человечья:

какие ей ни наноси увечья,

она кровавой коркой зарастет,

но выстоит и опрокинет гнет.

Уж как покладист нынешний мой зять:

и хвост себе позволил привязать,

и вместо меду выхлебал помет…

Уж вроде изгнан из него Адам, —

а приглядись, так он и ныне там!

Да, человечность, тягостный недуг,

придется полечиться, милый друг!

Чудом избежав окончания своего пути в лапах Доврского деда — Гюнт сталкивается со своим главным врагом: Великой Кривой. Эта сущность объявляет герою, что он никогда не найдет себя. Кривая каждый раз будет сбивать его с пути, заставляя проходить жизнь «стороной», не достигая истинной человеческой цели. Она хочет поглотить сбитого с толку героя, но на помощь ему приходят «бабы» — мать и Сольвейг, те люди, которые видят в Гюнте то сокровенное, что никак не может разглядеть сам главный герой:

Пер Гюнт (Падает.)

В недостойной игре мы теряем свободу,

чтобы к жизни приписывать лишние годы!

Птичий крик

Видишь, он оступился! Кривая, он твой!

Издалека доносятся колокольный звон и церковное пение.

Кривая (задыхаясь и растекаясь в ничто)

Смерть мне: бабы стоят у него за спиной!

Чем больше Гюнт старается идти по проторенным дорожкам, чем больше он надеется на внешние, поверхностные показатели «успеха» — тем дальше он удаляется от себя. В погоне за «уникальностью» он становится «стандартным», желая достичь силы — слабее, силясь стать «естественным» — становится искусственным. Пер закрывается в себе, отталкивает других людей, маниакально занимаясь лично собой. Он пытается «самоутвердиться» — в современном значении этого слова — через власть, деньги, циничность, насилие. Он ломает чужие судьбы, его начинают ненавидеть — но в эгоизме Гюнт надеется найти «себя». В конечном счете, сама «сокровенность», породившая поиски Пера, становится для него помехой:

Ум безумен, как ни странно,

робость создает тирана,

правда с истиной не дружит,

ложь изнанкой смысла служит,

высшее на свете зло —

обладание душой,

а особенно — большой.

Наконец, путь приводит его в буквальный сумасшедший дом. Местные обитатели — очень «яркие», «оригинальные» личности, оторванные от окружающего мира, — сразу назначают Пера своим королем:

Здесь, в этих стенах, каждый и любой

ничем не занят, кроме как собой,

и может плыть в далекие края

под парусами собственного «я».

Здесь каждый может бочку сколотить

и, погрузившись в долгое броженье,

бочонок герметически закрыть,

дабы не допустить проникновенья

чужих эмоций и чужих идей

вовнутрь неповторимости своей.

И вот теперь, когда перед прыжком

мы выстроились на краю трамплина,

нам не хватало только властелина,

но вы пришли и стали королем.

«Человек один не значит ни черта»

Пройдет много лет, и Пер отправится домой. Он уже разочарован в поисках «себя». Слишком близка стала смерть — а «нет ей, как видно, до личностей дела». Перед ним встают видения: поэмы, «рвавшиеся на уста», которым Гюнт так и не дал жизнь. Его сокровенные мысли.

Наконец, героя встречает некий Пуговичник, — демон, «переплавляющий» души тех людей, кто в жизни своей ничего не достиг и не может отправиться ни в ад, ни в рай. Именно такая судьба и предуготовлена Перу. Гюнт упирается и просит пояснить: что же это все-таки значит, быть самим собой? Демон отвечает:

Себя побеждать,

убить свое «я», не в речах, а на деле

себя подчинить безраздельно той цели,

к которой тебя приготовил Хозяин.

В конце пути Пер узнал, что путь к себе лежит не через «самокопание», эгоизм или выпячивание своего «я». Человек начинает раскрываться только тогда, когда сосредотачивается на чем-то, что лежит вне его. Полвека спустя психотерапевт Виктор Франкл скажет, что главная потребность человека — это найти цели и смыслы вне себя, выйти за собственные пределы. И что лишь как побочный эффект при достижении внешней цели, личность его будет расти и раскрываться. Эту мысль подтвердит психолог Эрих Фромм, говоря про удовольствие. Если удовольствие становится для человека самоцелью — он никогда не достигнет его. Удовольствие — лишь побочный эффект достижения целей.

Пуговичник ставит условие: Гюнту нужно найти хоть один момент в своей жизни, хотя бы одного человека, который подтвердит, что он был самим собой. Пер уже отчаивается найти кого-то, кто за него бы «поручился». Но оказывается, что все эти годы его ждала Сольвейг — которую он бросил, уйдя в путешествие длинною в целую жизнь. И здесь, в финале пьесы, главного героя спасет любовь:

Пер Гюнт

Когда я правдой жил, в согласии с судьбой?

Когда я сильным был? И где я был собой?

О, если знаешь ты, то истину яви.

Сольвейг

В моей надежде, вере и любви!

Во мне одной.

Пер Гюнт (отступая назад)

Но это… Только мать

могла бы о ребенке так сказать.

Сольвейг

Я мать. А кто отец? Он тот, кому под силу

простить ребенка, если мать простила.

Пер Гюнт (вскрикивает, озаренный изнутри)

О чистая моя! Невеста! Мать! Жена!

О, приюти меня. Так можешь ты одна!

Ровно в той степени, в которой Пер что-то делал для других, пробуждал в них мечты и любовь, являл свою «сокровенность» — в этой степени он и был «самим собой». Только в отношении с окружающими людьми может открыться индивидуальность.

Советский философ и психолог Эвальд Ильенков (и далеко не он один) утверждал, что гений — это не просто человек на острие человеческой культуры («карлик, стоящий на плечах гиганта»). Это — тот, кто выражает, проговаривает неясное до него общественное чувство, решает общую проблему. И чем больше общность, с которой он духовно соединён — тем крупнее и гений.

Нельзя не отметить также, что «невеста, мать, жена» — это именно те образы, в которых являлась Россия поэтам и достаточно тонко чувствующим политикам. Они воспринимали её как некую «историческую личность», отдельную сущность, с которой нужно выстраивать особые отношения. Но достаточно понимать под страной общность реальных людей, объединенную историей, культурой и общей судьбой. Того человека, для которого связь со всеми ними реальна, который действительно озабочен настоящим и будущим сограждан, — разве не назовем мы его «крупным»? Разве не «нашли себя» те, кто отдал жизнь за народ — революционеры, ученые, учителя жизни?

Человеку, оторванному от окружающих — сложно «самореализоваться». Тот же, кто служит общественно важной идее — получает возможность найти себя, на практике, а не в мечтах, стать развитой (и признанной) индивидуальностью.

Самопожертвование и самолюбование

Просто сказать: служить народу или общей идее. Недаром в нашем языке «слуга народа» — стало названием ироничным: нужно еще разобраться, где кончаются исключительно твои «интересы», а где начинаются общие. А затем окажется, что «народ-богоносец надул»: мир неидеален, и ближние твои совсем не обязаны оказаться приятнейшими, образованнейшими и добрейшими людьми. Текущие реалии таковы, что скорее всего все будет наоборот: люди живут почти что в социальном аду, и он не может на них не отразиться. И лишь в лучшем случае они сами будут являть что-то вроде Гюнта — эгоцентристов, занимающихся собой. А вообще — их может «съесть» быт, они могут оказаться негодяями и кем угодно еще…

«Бранд» Ибсена посвящен истории проповедника, как и Пер, начинающего с захолустной сонной деревушки — но пытающегося «растормошить» людей, спасти их души. Он требует от всех проявления сильной воли: преодоления препятствий, борьбы с собой, страданий за веру. Его лозунг — quantum satis: «в полную меру», «до конца», «всё или ничего».

Ха! Жалкий раб! Почуял дом!

Когда бы ты устал и сник,

Но в сердце воли бил родник,

я бы сказал тебе «Идем!».

Я сам бы нес тебя весь путь, —

пускай надломится спина

и жилы все закровоточат…

Но если человек не хочет,

такому помощь не нужна!

Бранд с самого начала видит существующие перед ним альтернативы. Одна — погрязнуть в быту, смириться, думать лишь о выживании и постепенном обогащении. Таковы большинство крестьян, такова же и его собственная мать. Другая — необоснованно радоваться жизни, жить мгновением, легко и непринужденно, убегая от зла мира, не думая об обрыве, на краю которого все происходит. Так живут знакомые Бранда — Эйнар и Агнес. Третья — это ненависть и презрение к людям, общество «избранных», обладающих волей и решимостью — даже если и окажется, что стандартам соответствуешь один лишь ты сам. Это — девочка по имени Горд, сумасшедшая, живущая в горах, вдали от человеческого жилья.

Я не приемлю соглашенья,

мое призванье — жить борьбой.

Еще возможно искупленье,

когда сумеет род людской

трех троллей уложить в гробы.

Чума уйдет, исход возможен.

Встань, дух, и вырви меч из ножен —

я знаю цель моей борьбы.

Бранду не так даже важна религия: он заявляет, что «святошу из себя не корчит» и даже что «вряд ли я христианин». Но он — «хороший гражданин», который видит порчу, мешающую его стране жить. Подобно Савонароле, Бранд бичует буквально каждого встречного, коря его в лживости, слабости, непоследовательности. Он действует грубо, но не отказывается от людей (строит для них церковь) и, действительно, являет какие-то примеры решительности и бесстрашия. Для него (как бы) нет проблемы поиска себя или цели в жизни — что не раз подчеркивается в пьесе.

Эта искренность в поступках Бранда находит отклик в сердце Агнес — девушка влюбляется в проповедника, у них рождается дочь. В отличие от Гюнта, герой не отвергает любви, вопреки своей жизненной установке он чувствует, что именно это — главное в жизни. Что здесь начинает оживать его «сокровенное»:

Семья, отец и мать мои

во мне гасили жар любви,

и тлевший в сердце уголек

заметен не был среди пепла…

Но искры я хранил как мог,

и нежность, что росла и крепла

в глубокой тайне, в тишине,

я отдал сыну и жене.

Однако ребенок Бранда тяжело заболевает, и доктор настаивает на том, чтобы семья переехала в более тёплое место. Но герой и в этом видит слабость: он не может уйти и бросить прихожан. Наконец, дитя умирает — и Агнес начинает сходить с ума. Но и тут Бранд непреклонен: он запрещает девушке плакать (для этого даже отдает прохожей все вещи, напоминающие о малыше) и вселяет в нее уверенность, что все это — лишь испытания, которые необходимо пройти.

Если Бог твой властелин,

грозный судия, владыка, —

что Ему умерший сын

или матерь-горемыка?..

Агнес сетует на Бога и на Бранда, но, под давление мужа в конечном итоге успокаивается и решает продолжить идти за ним. Надломленная семья продолжает проповедовать. Но, прежде чем в поселке достраивают новую церковь, Агнес умирает.

Бранд знакомится с местными светскими и церковными властями. Администратор Фогт производит на героя впечатление человека умного, делового и в чем-то даже правого, но потакающего людским слабостям: он пытается устроить их земную жизнь максимально мирно и комфортно, не дать людям столкнуться с серьёзным вызовом. Про свою миссию Фогт не без иронии говорит:

Я гуманизм толкал вперед,

чтоб новых жертв не видел свет.

С ним согласны и церковники: они не хотят «напрягать» и «будоражить» народ. Все, кроме Бранда — хотят длить его сон. Проповедник приходит в неистовство — и призывает прихожан покинуть город, уйти вслед за ним в горы, где их ждут непрестанные испытания и бодрость духа:

Мы пойдем через вершины,

раздирал паутины,

что опутывали нас;

пленников освобождая,

вялость, тупость побеждая —

всякий престом станет сам!

Новый издадим указ —

превратим отчизну в храм.

Народ, воспламенённый речами Бранда, бросается вслед за ним в горы. Однако на следующий день в рядах прихожан начинает зарождаться сомнение: они устают, не понимаю, что будет дальше. Дома же их ждут семьи. Этим сомнением пользуется Фогт, объявляющий, что в реке были замечены огромные косяки сельди — и если их выловить, то можно будет сильно продвинуть вперед хозяйство. Люди с лёгкостью переходят на сторону администратора, призывающего бросить сошедшего с ума священника и вернуться обратно в мирную жизнь — да еще и более богатую, чем прежде. Бывшие (уже) прихожане убеждают себя, что Бранд их обманул — и прогоняют его камнями. Герой отказывается от попытки достучаться до людей и продолжает путь один.

Сотни душ пошли за мной,

а теперь вот ни одной…

Я один пришел к вершине.

Все мечтают в серых днях

о великих временах —

многих взбудоражил ныне

долгожданный клич борьбы…

Вот лишь в чем они слабы:

жертвы, жертвы все страшатся!

Одинокий царь

Оказавшись на вершине, Бранд подвергается испытаниям со стороны видений. Они шепчут ему, что человек — не ровня Богу, и не может сам спастись. Его стремление к силе воли — бесперспективно. Бранду являются призраки жены и сына, уговаривающие его отказаться от принципа quantum satis, «в полную меру», «всё или ничего». Но герой выдерживает эти испытания. Напоследок видение обвиняет его в том, что он стремится делать всё в одиночку и предан смерти, а не жизни. Хотя Бранд отгоняет наваждения, эти слова ранят его душу. К герою выходит сумасшедшая Горд, — и проповедник осознает, что теперь-то понимает её. А значит — он не избежал одного из ошибочных «финалов» своего пути.

Горд /бледнея/

Ты заплакал? Ах, о чем?

Так прерывисто дыханье!..

Видишь, пастор горных льдин,

ризы падают с вершин!..

Что же ты не плакал прежде?

Бранд

Путь во льдах закона крут…

Знаешь, я вершил свой труд

не задаром, а в надежде

сделаться скрижалью Неба.

Глупо! Я теперь бегу

к сказке, к дням тепла и хлеба.

Я еще рыдать могу

и молиться! На колени!

Тает лед!

Бранд возненавидел людей, отказался от помощи им — и его благочестие обернулось простой гордыней, попыткой возвыситься над всеми, «сделаться скрижалью Неба». Теперь он — ровня одичавшей Горд. Но этим не исчерпывается его грех. Выстрел Горд из ружья пробуждает лавину, которая погребает под собой и Бранда, и всех прихожан, которых он в итоге предал:

Бранд

Грех отцов перед судом —

род не избежит суда.

Горд

О, как вырос небосвод,

миг еще, он упадет.

Ну и что! Хочу быть смелой

в час последний! Только вот…

Ястреба убить хотела —

а загублен голубь белый!..

/вскрикивает в ужасе/

Мерзкий грохот… Тает лед!

/Зарывается в снегу./

Бранд /извивается перед приближающейся лавиной и кричит в небо/

В смертный час пусть скажет Бог:

Мог спастись или не мог

Тот, в ком воли guantum satis?

(Лавина погребает его и распространяется по всей долине.)

Голос (в раскатах грома)

Только Deus Caritatis! [Бог всемилостив]

Бранд, в погоне за «целью», забыл про любовь. Он видел в Боге судью, палача, жестокого господина — в то время как Deus Caritas est («Бог есть любовь»). Поэтому-то Бранд и говорит, что он не христианин. Проповедник был требователен — но люди оказались ему безразличны. Он замкнулся в себе так же, как и Пер Гюнт, хотя, вроде бы, и видел цель.

Оба героя закончили одинаково — потому что на самом деле их проблема была именно в том, что они не поняли: не может быть индивидуального совершенствования или индивидуального спасения без заботы о ближнем. Только через общий интерес человек может действительно достичь чего-то индивидуального.

Отказавшись от служения ближним, человек, в лучшем случае, обрекает себя на бесцельное существование. А в худшем — на порочную волю к власти, не имеющую под собой никакого основания. Даже Фогт — вроде бы, отрицательный персонаж — оказался ближе к людям, чем Бранд.

Нельзя спасти Родину, если не принять всех составляющих её людей — со всеми их недостатками. Парадоксально, но нельзя по-настоящему спасти и себя — не спасая Родину. Индивидуальность, оторванная от внешнего мира — либо иллюзорна, либо больна. Только во взаимодействии с обществом человек может найти себя и не сбиться с пути. И никакие «психотренинги» и «самокопания» не смогут изменить этого простого, но неочевидного факта.