Почему для Запада деньги стали ценнее, чем реальная экономика

***

Джейкоб Гольдштейн. Деньги. Увлекательная история самого почитаемого и проклинаемого изобретения человечества. М: Бомбора, 2022

Апологеты рыночного капитализма играют на человеческих слабостях, и речь идёт вовсе не о корысти или воле к власти. Человек приходит в уже созданный кем-то мир и, как правило, лишён возможности повлиять на многие его составляющие, особенно глобальные. Мы склонны принимать экономику, государство или геополитику как данность. Альтернативой адаптации к рынку труда является отказ от успеха и больших денег, гордая попытка выживать, а не переустройство экономической системы под наши нужды. Маркс называл это отчуждением: общественные отношения противостоят индивиду как объективная сила. Общественный договор Гоббса был подписан когда-то в далёком прошлом; мнение рождающихся сегодня не особенно-то спрашивают.

Достаточно сделать последний шаг и объявить, что экономика и правда является независимой силой с извечно присущими ей законами. Как утверждает Брайан Каплан, к XXI веку человечество наконец пришло к истине: большинство образованных людей понимает, что рынок лучше, чем его отсутствие; свободные банки важнее демократии и т.п. Лишь иррациональность и глупость мешают обществу достигнуть того-самого-работающего-идеала. Однако помимо «экономикса» сегодня развивается история экономики (уже не столько идей, сколько практик), соединившаяся с антропологией и исследованиями быта. С их точки зрения картина гораздо сложнее: рынки долгое время вообще не существовали, затем создавались (нередко целенаправленно государством) и функционировали множеством разных способов; системы, схожие с сегодняшней (например, в Китае), рушились, откатывались назад, шли другими путями.

Экономика создавалась пропагандой, идеологией, волевыми решениями, насилием, неформальными практиками, техническим прогрессом, попытками обойти «объективные» или законные ограничения. Как точно подметил Маркс, речь всегда идёт об общественных отношениях. Было бы большим упрощением утверждать, будто система появляется из решения народа, узкой элиты или идеолога-манипулятора. Мы имеем дело с противоречиями и борьбой внутри коллективов, поделённых на меньшие коллективы. Под универсальным термином вроде «рынка» в каждый момент времени можно найти целый ряд реальностей, актуальных для различных групп и сложным образом переплетающихся. Так, Макмиллан и Мюллер описывают кризис 2008 года как признание государством системы теневых банков (фондов, обходивших формальные законодательные ограничения) — отдельные коллективы сформировали альтернативную реальность, в конце концов перевернувшую официальную экономику и повлиявшую на её основные понятия.

Хорошим примером являются деньги. Маркс определил их как «всеобщий эквивалент», выражающий общественно полезный труд в «чистом», абстрактном виде. Но он же описал разные круги обращения денег, по большей части не пересекающиеся (это породило бы катастрофические проблемы, вроде гиперинфляции): золото как накапливаемое сокровище, наличные как средство обмена, записи в бухгалтерских книгах или счета в банке как средство подсчёта платежей, долги/инвестиции, мировые деньги. Грубо говоря, средства на наших банковских картах уживаются с кредитами под будущие продукты и огромным спекулятивным рынком деривативов, превышающим мировой ВВП в десять раз (задумайтесь, что именно может купить на них финансист-миллиардер —запасы супермаркетов и магазинов электроники на десятилетие вперёд?). Люди превращают денежные знаки в фетиш, в универсальную силу; но и сегодня, и тем более в истории, за этим понятием скрывались очень разные отношения очень разных категорий граждан. В середине XIX века в США существовало более 8000 видов бумажных денег, и ряд исследователей в 1970-е годы утверждали, что такая система работала на удивление эффективно.

Как такое вообще возможно и что это означает для объективных законов «экономикса», объясняет экономический обозреватель из США Джейкоб Гольдштейн в книге «Деньги. Увлекательная история самого почитаемого и проклинаемого изобретения человечества». Автор прослеживает метаморфозы как бы универсальной категории «денег» в разные эпохи и в разных обществах. Он дополняет рассуждения Дэвида Грэбера о докапиталистических обществах и Уле Бьерга о трансформациях последнего столетия, концентрируясь на конкретных описаниях общественных экономических практик и борьбы государственных реформаторов.

Бросается в глаза, что деньги всегда были не универсальными (выражали не общественные отношения вообще, а вполне конкретные отношения) и не стабильными (особенно во времена превозносимого сейчас «золотого стандарта»). В упомянутой Америке XIX века один из путешественников жалуется: в таверне он получил сдачу четырьмя разными купюрами, ни одна из которых не принималась в магазине напротив; с обменом половины возникли проблемы при возвращении в родной штат. Это напоминает собственные монеты феодалов, использовавших власть, чтобы нажиться на проезжающих торговцах, — только в рамках единой нации и даже одного города. Важно здесь не территориальное деление. В племенах деньги обслуживали религиозные и политические отношения; бартера же могло вообще не существовать, его заменяли взаимные дары и праздники в чью-то честь. Ценные предметы, выполнявшие как бы денежную функцию, можно было накапливать; но не ради преумножения богатства, а скорее ради статуса и влияния. В древних городах деньги могли использоваться исключительно храмовниками, организующими централизованное распределение благ среди жителей.

В 1933 году Рузвельт отменил золотой стандарт для граждан США, изъял у них золотые монеты и слитки (аналогично поступили европейские страны), но оставил стандарт для международных финансов (отменённый, соответственно, в 1971 году). Тогда же был создан отдельный рынок для богатых — высокие проценты для банковских вкладов более 100 тысяч долларов и облигации казначейства. В 1970-е вокруг этого начала выстраиваться теневая система взаимных фондов (фонды денежного рынка), вскоре поддержанная частными банками, чеки которой использовались финансистами, миллионерами и крупными компаниями как деньги (между собой их буквально называли «наличкой»!). По сути, мы видим разные деньги, выражающие общественные отношения определённых подсистем (религиозной сферы, элиты, богачей, финансового сектора и т.п.). Уле Бьерг отмечает, что доля частных (созданных официальными и теневыми банками) денег к 2018 году составила 90–98% от общей массы, так что связать их с классической универсальной категорией «общественно полезного труда» крайне проблематично. Финансисты создавали финансовые инструменты (метко названными «казино-капитализмом», т. к. воплощали ставки на будущее), продавали их, делали частью обеспечения банков. Если рассуждать философски, то в основе лежали договорённости и игры элиты, оторванные от реального производства. И тем не менее для участников конкретных подсистем они были абсолютной ценностью, имеющей материальную силу.

Часто (но не всегда!) деньги в конечном итоге выражали власть, грубую насильственную силу. Монгольские императоры могли выпускать бумажные деньги и расплачиваться ими с подданными, потому что любое сопротивление подавлялось (показательно, что лидеры китайского восстания вовсе отменили купюры и развитую рыночную экономику, вернувшись к идеалу самоподдерживающихся крестьянских общин). Рузвельт, стоя во главе бюрократической машины и заручившись верой большинства граждан, смог просто изъять золото у населения (в реалиях менее консолидированной Франции начала XVIII века Джон Ло не сумел реализовать схожий план). Затянувшийся греческий кризис Гольдштейн объясняет отсутствием в Евросоюзе единой политической воли (Германия наживалась на экспорте и кредитовании Греции, но не желала брать ответственность за кризис); в то же время заявление главы Европейского Центробанка Марио Драги о готовности пойти на любые меры для предотвращения падения Испании и Италии стабилизировало ситуацию. Маркс был прав в том, что безрассудное использование власти в дальней перспективе может вступить в острое противоречие с материальным миром, вызвав революцию или переворот. Однако политика и идеология оказывают сильное воздействие на деньги большую часть времени.

Такова история золотого стандарта, создававшего иллюзию естественности и стабильности денежных средств. Гольдштейн считает, что на его принятии сказались ранняя версия трудовой теории стоимости (отток и приток драгоценных металлов в соответствии с производительными силами страны) и проблемы баланса золота с серебряными монетами. Рост экономики привёл к дефициту золота, и оказалось, что успехи золотодобычи в конкретный год (например, открытие Клондайка) прямо влияли на цены. В Демократической партии США 1890-х годов даже оформилось сильное фермерское движение в поддержку возвращения в оборот серебра. Основная проблема касалась кредитования, крайне распространённого среди населения: вы взяли в кредит $1000, дефицит золота повысил его цену и снизил цену производимой вами продукции, так что по факту ваше долговое бремя увеличилось (нужно произвести больше, чтобы расплатиться), а банк оказался в плюсе. Аналогично новый бизнес, открывшийся в неудачный с точки зрения золотодобычи момент, внезапно оказывался в долговой яме.

Экономист Ирвинг Фишер, исследовавший вопрос и ставший ярым критиком золотого стандарта, столкнулся и с иной трудностью. Когда он привязал зарплаты своих сотрудников к ожидаемой инфляции/дефляции, работники взбунтовались. Ведь периодически их зарплаты в абсолютном значении падали (даже если по факту оставались такими же). Фишер пытался повлиять на общественное мнение, публикуя в газетах индекс покупательной способности доллара, но лишь с Великой депрессией и приходом Рузвельта его идеи воплотились в жизнь (помогла дружба с Джорджом Уорреном, советником президента). В частности, в ту эпоху западные страны пытались привязать деньги к корзине базовых благ (по факту, управляя ценами через центробанки). Но образ стабильности доллара в привязке к «природной» ценности, золоту, силён в США и по сей день.

Схожая история разыгрывается сейчас вокруг криптовалюты. Либертарианские «криптоанархисты», создававшие технологию блокчейна, видели в ней спасение как от алчной банковской технократии, так и от популистской власти демократически избранных политиков. На смену природе пришла «объективность» и «неизменность» компьютерного кода, технологической науки. Однако ценность криптовалюты определяется всё теми же общественными отношениями. На заре движения 10 тысяч биткоинов отдавали за две пиццы. Гольдштейн утверждает, что первый значительный скачок в цене произошёл после того, как технологию использовали на площадках наркоторговли в «даркнете». Следующий — когда к делу подключились компании Силиконовой долины и венчурные капиталисты, почуявшие потенциальную прибыль. В то же время сама технология стала политическим вопросом: первоначальный код позволял проводить лишь пять транзакций в секунду. Один лагерь стоял за увеличение вычисляемого блока (в последовательной сети вычисляемых блоков, отсюда block-chain, цепь блоков), что увеличило бы число транзакций, но сделало бы затруднительным работу на слабых компьютерах (то есть отсекло бы рядовых граждан, дав преимущество компаниям и богачам). Другие выступали против, желая сохранить новый «золотой стандарт» и его демократичность.

В любом случае криптовалюта стала скандально известной из-за связанных с ней спекуляций. Гольдштейн подчёркивает, что для денег важна не только накопленная в них стоимость, но и стабильность: если сегодня на биткоин можно купить две пиццы, завтра — тысячу, а послезавтра — одну, то всё это становится сильно ухудшенной версией золотого стандарта. Будь биткоин реальной валютой, его скачки вызвали бы за пару лет целый ряд Великих депрессий. И, что характерно, без всякой возможности государства стабилизировать ситуацию.

Впрочем, ажиотаж вокруг криптовалюты вскрывает фундаментальную проблему современности. Создание денег в значительной степени отдано «технократам» из частных банков, фондов денежного рынка и прочих одержимых прибылью компаний. Как подчёркивали Макмиллан и Мюллер, государства реагируют на качественно разросшуюся финансовую сферу по-старому, обеспечивая гарантии всё новым и новым игрокам (то есть подкрепляя веру в них авторитетом власти, во избежание панических крахов), пытаясь вводить регулирование в отрасли, созданные для избегания всякого регулирования. Хотя сама теневая банковская система по сути являлась переопределением денег, политики не готовы брать на себя личную ответственность за сознательное изменение денежной системы. Хуже того, общество не готово вручить политикам подобную ответственность! Ряд новых денежных и финансовых теорий (некоторые из них приводятся в книге) позволяет ограничить частные банки, но так или иначе управление возлагается на государство. И здесь возникает проблема, отражённая криптовалютой: граждане на самом деле не верят в демократию.

Гольдштейн указывает, к примеру, что советница кандидата от Демпартии США Берни Сандерса Стефани Келтон продвигала «современную монетарную теорию», в чём-то схожую с кейнсианством, странным образом объединяющую либералов и социалистов. Суть в выпуске новых денег государством под конкретные проекты и рабочие места, обеспечивающие рост реальной экономики; однако в случае инфляции Конгресс будет вынужден повысить налоги. И эта мысль, что демократически избранный орган власти сможет изымать деньги, стала камнем преткновения не только для бизнеса, но и для избирателей. Неприязнь к элитным политиканам уравновешивает возмущение алчными технократами из частных банков и несправедливостью «свободных» рынков.

Хотя деньги, да и экономическая система в целом, способны к значительным переменам, нам всё ещё не хватает политических инструментов для самоорганизации или для демократического контроля. Гольдштейн, в марксистском духе, ожидает новых потрясений, способных подтолкнуть государство или общество к переоценке ценностей. Хорошая новость в том, что и в предыдущие эпохи люди считали современные им системы чем-то естественным и безальтернативным; тем не менее всё менялось. Плохая новость — до сих пор изменения происходили стихийно, начинаясь с утверждения новых локальных практик в определённых группах. Из представленной в книге истории кажется, что со временем в этом процессе всё большее значение приобретали политические и экономические элиты. Породит ли эта тенденция противодействие? Возникнет ли работающая альтернатива из экспериментов анархистских групп, городских хакеров, самоуправляющихся сообществ и других набирающих обороты течений? Адаптируется ли капитализм к очередному вызову, поменяв наконец свою суть? В финансовой сфере предсказать что-либо подобное сложно. Одно ясно — мир не стоит на месте, и «извечные» понятия экономики ещё не раз будут расширены или переопределены.